Роман Горького «Жизнь Клима Самгина»: Страница 227
А чей-то визгливый голосок возгласил:
– Народ – картошка!
– Эй, вы, там! – рявкнул лысый, взмахнув правой рукой. – Помолчите, когда о деле говорят. И гармонье не зудеть бы.
Но его не послушали, среди плотников, сидевших за столом, быстро разгорался спор, визгливый голос настойчиво твердил:
– Народ – картошка, его все едят: и барин ест, и заяц ест.
– Заяц – не ест, червь ест.
– Сказывай! Грызет и заяц.
– Жук – тоже.
– Народ всех боле сам себя жрет.
Покуда аккуратный старичок рассказывал о злоключениях артели, Клим Иванович Самгин успел сообразить, что ведь не ради этих людей он терпит холод и всякие неудобства и не ради их он взял на себя обязанность помогать отечеству в его борьбе против сильного врага. В бойком рассказе старичка, в его явно фальшивой ласковости он отметил ноты едкие, частое повторение слов «очевидно» и «предусмотрительно» оценил как нечто наигранное, словно выхваченное из старинных народнических рассказов. Вот теперь эти люди начали какой-то дурацкий спор, он напоминает диалоги очерков Глеба Успенского.
«Подозрительный старичишка…»
Ноги согрелись, сыроватая теплота пекарни позволила расстегнуть пальто. Самгин сел на скамью и строго спросил:
– Что же вы делаете здесь? Почему не едете куда-нибудь работать?
Его вопросы тотчас оборвали спор, в тишине внятно и насмешливо прозвучал только один негромкий голос:
– Догадался спросить…
– Это я вам, ваше благородие, позволю объяснить, – заговорил аккуратный, подпрыгнув на столе, точно на коне. – Привыкшие ежедень кушать, заботимся, чтоб было чего. Службы разобрали в грех хозяйствах, сарайчики разные – на дрова. Деревья некоторые порубили. Дела наши очевидные беззаконные, как сказано жандармом. Однако тут детей много, и они от холода страдают, даже и кончаются иные, так мы им – гробики сколачиваем. Тем и кормимся. Предусмотрительно третьего дня женщина-полька не разродилась – померла, сегодня утром старичок скончался… Так, потихоньку, и живем.
Он говорил уже не скрывая издевательства, а Самгин чувствовал, что его лицо краснеет от негодования и что негодование согревает его. Он закурил папиросу и слушал, ожидая, когда наиболее удобно будет сурово воздать рассказчику за его красноречие. А старичок, передохнув, продолжал:
– А пребываем здесь потому, ваше благородие, как, будучи объявлены беженцами, не имеем возможности двигаться. Конечно, уехать можно бы, но для того надобно получить заработанные нами деньги. Сюда нас доставили бесплатно, а дальше, от Риги, начинается тайная торговля. За посадку в вагоны на Орел с нас требуют полсотни. Деньги – не малые, однако и пятак велик, ежели нет его.
– Этого не может быть, – строго сказал Самгин. – Беженцев возят бесплатно.
– Вот и предвестник ваш, Миша, так же думал, он даже в спор вступил по этому разногласию, так его жандармская полиция убрала, в погреб, что ли, посадила; а нам – допрос: бунтовал вас Михаил Локтев? Вот как предусмотрительно дело-то налажено…
– Вероятно, он говорил вам… какую-нибудь чепуху.
– Не заметили, – откликнулся старичок.
Но могучий красавец Алексей напомнил упрекающим тоном:
– Он говорил, что война – всенародная глупость и что германе тоже дураки…
– Это, Алеша, приснилось тебе, – ласково сказал старичок. – Никто от него не слышал таких слов.
– Это парень предусмотрительно сам выдумал, – обратился он к Самгину, спрятав глаза в морщинах улыбки. – А Миша – достоверно деловой! Мы, стало быть, жалобу «Красному Кресту» втяпали – заплатите нам деньги, восемь сотен с излишком. «Крест» требует: документы! Мы – согласились, а Миша: нет, можно дать только копии… Замечательно казенные хитрости понимает…
Бойкий голосок его не заглушал сердитого баса лысого старика:
– Ты бы, дурак, молчал, не путался в разговор старших-то. Война – не глупость. В пятом году она вон как народ расковыряла. И теперь, гляди, то же будет… Война – дело страшное…
Клим Иванович Самгин решил, что пора прекратить все это.
– Война – явление исторически неизбежное, – докторально начал он, сняв очки и протирая стекла платком. – Война свидетельствует о количественном и качественном росте народа. В основе войны лежит конкуренция. Каждый из вас хочет жить лучше, чем он живет, так же и каждое государство, каждый народ…
– Народ – картошка, – пробормотал визгливый голосок.
– Но бывает, что человек обманывается, ошибочно считая себя лучше, ценнее других, – продолжал Самгин, уверенный, что этим людям не много надобно для того, чтоб они приняли истину, доступную их разуму. – Немцы, к несчастию, принадлежат к людям, которые убеждены, что именно они лучшие люди мира, а мы, славяне, народ ничтожный и должны подчиняться им. Этот самообман сорок лет воспитывали в немцах их писатели, их царь, газеты…
– Газеты мы читаем, – вставил аккуратный старичок. – Конечно, газеты пишут предусмотрительно…
На сей раз старик говорил медленно, как будто устало или – нехотя. И сквозь его слова Самгин поймал чьи-то другие:
– Нет, этот очковый пожиже будет Локтева…
– Вы напрасно употребляете слова «предусмотрительно» и «очевидно», – с раздражением сказал Клим Иванович Самгин. – Значение их не совсем ясно вам.
– Что же – слова? – вздохнув, возразил старик. – Слово, как его ни скажи, оно так и останется словом.
А уж ежели мы, ваше благородие, от дела нашего откачнулись в сторону и время у вас до завтра много…
– Почему – до завтра? – беспокойно осведомился Самгин.
Старик объяснил ему, что поезд в Ригу только один, утром. Этим он как бы оглушил Самгина, уничтожил его желание поучать, вызвал ряд существенно важных вопросов:
– Где же я буду пить, есть, спать?
– Для спанья – не много места надобно, – успокоительно сказал старик. – Чайком можем угостить вас, ежели не побрезгуете. Олеша, Фома, – крикнул он, – нуте-ко, ставьте самовары, пора!
Он стоял пред Самгиным, почти прижимая его к печке, и, возбуждая негодование, внушая подозрения, рассказывал:
– Странствуем, как цыганы, а имеем весь хозяйственный снаряд – два самовара выработали у евреев, рухляди мягкой тоже… Беженцы эти имущество не ценят, только бы жизнь спасти…
Печь дышала в спину Клима Ивановича, окутывая его сухим и вкусным теплом, тепло настраивало дремотно, умиротворяло, примиряя с необходимостью остаться среди этих людей, возбуждало какие-то быстрые, скользкие мысли. Идти на вокзал по колено в снегу, под толчками ветра – не хотелось, а на вокзале можно бы ночевать у кого-нибудь из служащих.
«Испытание различных неудобств входит в число обязанностей, взятых мною на себя», – подумал он, внутренно усмехаясь. И ко всему этому Осип раздражал его любопытство, будил желание подорвать авторитет ласкового старичка.
«Что может внести в жизнь вот такой хитренький, полуграмотный человечишка? Он – авторитет артели, он тоже своего рода «объясняющий господин». Строит дома для других, – интересно: есть ли у него свой дом? Вообще – «объясняющие господа» существуют для других в качестве «учителей жизни». Разумеется, это не всегда паразитизм, но всегда – насилие, ради какого-нибудь Христа, ради системы фраз».
В пекарне началось оживление, кудрявый Алеша и остролицый, худенький подросток Фома налаживали в приямке два самовара, выгребали угли из печи, в углу гремели эмалированные кружки, лысый старик резал каравай хлеба равновесными ломтями, вытирали стол, двигали скамейки, по асфальту пола звучно шлепали босые подошвы, с печки слезли два человека в розовых рубахах, без поясов, одинаково растрепанные, одновременно и как будто одними и теми же движениями надели сапоги, полушубки и – ушли в дверь на двор. Все это совершалось в синеватом сумраке, наполненном дымом махорки, сумрак становился гуще, а вздохи, вой и свист ветра в трубе печи – слышнее.
Самгин наблюдал шумную возню людей и думал, что для них существуют школы, церкви, больницы, работают учителя, священники, врачи. Изменяются к лучшему эти люди? Нет. Они такие же, какими были за двадцать, тридцать лег до этого года. Целый угол пекарни до потолка загроможден сундучками с инструментом плотников. Для них делают топоры, пилы, шерхебели, долота. Телеги, сельскохозяйственные машины, посуду, одежду. Варят стекло. В конце концов, ведь и войны имеют целью дать этим людям землю и работу.
«Эта мысль, конечно, будет признана и наивной и еретической. Она – против всех либеральных и социалистических канонов. Но вполне допустимо, что эта мысль будет руководящей разумом интеллигенции. Иерархическая структура человеческого общества обоснована биологией. Даже черви – неодинаковы…»
Думалось неохотно, автоматически и сумрачно.
В сыроватой и сумрачной духоте, кроме крепкого дыма махорки, был слышен угарный запах древесного угля. Мысли не мешали Самгину представлять себя в комнате гостиницы, не мешали слушать говор плотников.
Сердито гудел глубокий бас лысого старика:
– Ты, Осип, балуешь словами, вот что! А он – правильно сказал: война – необходимая история, от бога посылается.
– Про бога – не говорилось, – возразил аккуратный.
– Мало ли чего не говорим, о чем думаем. Ты тоже не всякую правду скажешь, у всех она – для себя красненька, для других темненька. Народ…
– Картошка – народ! – взвизгнул голосок мужика средних лет с глазами совы, с круглым красным лицом в рыжей щетине.
– Да ну те к бесу! Заладил одно слово. Как сумасшедший ты, Семен! – озлобленно рявкнул лысый.
– Погоди, Григорий Иваныч, – попросил Осип.
– Чего это годить? Ты – слушай: господь что наказывал евреям? Истребляй врага до седьмого колена, вот что. Стало быть – всех, поголовно истреби. Истребляли. Народов, про которые библия сказывает, – нет на земле…
– А все-таки, Григорий, картошка мы! Что хошь с нами, то и делай…
– Однако в пятом году народ-от…
– Лошадям хвосты резал.
– Ну, брось, Семен! Бунтовали здорово…
– Ты – бунтовал?
– Я? Нет, я тогда…
– Почему не бунтовал?
– Причина, значит, была…
– Ты в причину не прячься, ты прямо скажи: почему не бунтовал?
– Дай объяснить!
– Эх, картофелина!
В приямке у ног Самгина негромко беседовали Алексей и Фома.
– Кабы Миша, он бы объяснил…
А за столом продолжали покрикивать:
– Бунты и до пятого года в ходу были. Богатые мужики очень злобились на господ.
– Сами в господа лезли.
– Это вам Миша назудил про богатых…
– А – что, неверно?
– Нет, Миша достоверно говорил, – вмешался Осип, вытирая полотенцем синюю эмалированную кружку.
– Парень – тихий, а ум смелый…
– Н-да. Я, как слушал его, думал: «Тебе, шельме, два десятка лет и то – много, а мне сорок пять!»
– Грамота!
– То-то и есть. Он – понимает, а мы с тобой не удосужились о своей судьбе подумать…
– Опаздываем…
Плотники усаживались за стол, и ряд бородатых лиц напомнил Самгину о зубастых, бородатых рожах за стеклами окна в ресторане станции Новгород.
«Рассуждают при мне так смело, как будто не видят меня. А я одет, как военный…»
К нему подошел Осип и вежливо попросил:
– Пожалуйте к столу…
И даже ручкой повел в воздухе, как будто вел коня за узду. В движениях его статного тела, в жестах ловких рук Самгин наблюдал такую же мягкую вкрадчивость, как и в его гибком голосе, в ласковых речах, но, несмотря на это, он все-таки напоминал чем-то грубого и резкого Ловцова и вообще людей дерзкой мысли.
Два самовара стояли на столе, извергая пар, около каждого мерцали стеариновые свечи, очень слабо освещая синеватый сумрак.
– Угощайтесь на здоровье, – говорил Осип, ставя пред Самгиным кружку чая, положив два куска сахара и ломоть хлеба. – Мы привыкли на работе четыре раза кушать: утром, в полдни, а вот это вроде как паужин, а между семью-восемью часами – ужин.
Лысый Григорий Иванович, показывая себя знатоком хлеба и воды, ворчал, что хлеб – кисел, а вода – солона, на противоположном конце стола буянил рыжий Семен, крикливо доказывая соседу, широкоплечему мужику с бельмом на правом глазе:
– В лаптях до рая не дойдешь, не-ет!
– Интересен мне, ваше благородие, вопрос – как вы думаете: кто человек на земле – гость али хозяин? – неожиданно и звонко спросил Осип. Вопрос этот сразу прекратил разговоры плотников, и Самгин, отметив, что на него ожидающе смотрит большинство плотников, понял, что это вопрос знакомый, интересный для них. Обняв ладонями кружку чая, он сказал:
– Жизнь человека на земле так кратковременна, что, разумеется, его надобно признать гостем на ней.
– Что? – торжествуя, рявкнул лысый Григорий. – Я те говорил…
– Постой, погоди! – веселым голосом попросил Осип, плавно поводя рукою в воздухе. – Ну, а если взять человека в пределах краткой жизни, тогда – как? Кто он будет? Вот некоторые достоверно говорят, что, дескать, люди – хозяева на земле…
– А они – гости до погоста, – вставил Григорий и обратился к Самгину: – Он, ваше благородие, к тому клонит, чтобы оправдать бунт, вот ведь что! Он, видите, вроде еретика, раскольник, что ли. Думает не божественно, а – от самого себя. Смутьян вроде… Он с нами недавно, месяца два всего.
– Дай ответ послушать, Григорий Иваныч! – мягко попросил Осип. – Так как же, кто будет человек в пределе жизни своей?
– Хозяин своей силы, – не сразу ответил Самгин и с удовольствием убедился, что этот ответ очень смутил философа, а лысого обрадовал.
– Ага? – рявкнул он и громогласно захохотал, указывая пальцем на Осипа. – Понял? Всяк человек сам себе хозяин, а над ним – царь да бог. То-то!
Все молчали. Осип шевелился так, как будто хотел встать со скамьи, но не мог.
