Роман Горького «Жизнь Клима Самгина»: Страница 228
– Значит – так, – негромко заговорил он. – Который силу свою может возвеличить, кто учен науками, тот – хозяин, а все прочие – гости.
Но тотчас же голос его заиграл звонко и напористо:
– Значит, я – гость. И все мы, братцы, гости. Так. Ну, а – какое же угощение нам? Гости – однако – не нищие, верно? Мы – нищие? Никогда! Сами подаем нищим, ежели копейка есть. Мы – рабочие, рабочая сила… Вот нас угощают войной…
Словами о науке Самгин почувствовал себя лично задетым.
– Неверно, что науки обогащают ученых. Подрядчики живут богаче профессоров, из малограмотного крестьянства выходят богатые фабриканты и так далее. Удача в жизни – дело способностей.
Осип шумно вздохнул и сказал:
– Нам, предусмотрительно скажу, конечно, не подобает спорить с вами. Мы, очевидные, неученые и, что верно, – думаем от себя…
– Что ты мычишь – мы, мы? – грозно закричал Григорий Иваныч. – Кто тут с тобой согласный? Где он?
– Вот я согласен, – ответил в конце стола человек маленького роста, он встал, чтоб его видно было; Самгину издали он показался подростком, но от его ушей к подбородку опускались не густо прямые волосы бороды, на подбородке она была плотной и, в сумраке, казалась тоже синеватой.
– Вот я при барине говорю: согласен с ним, с Осипом, а не с тобой. А тебя считаю вредным за твое кумовство с жандармом и за навет твой на Мишу… Эх, старый бес!
Высунув из-за самовара голову, визгливо закричал рыжий Семен:
– Я тоже скажу тебе, червь подлая…
Заворчали еще два-три голоса, кто-то сурово сказал:
– Тебя, Григорий, мы старостой не выбирали, а ты – командуешь…
– Осип-то Ковалев – грамотнее тебя и хозяйственней.
Высокий, лысый старик согнулся над столом, схватил кружку пальцами обеих рук и, покачивая остробородой головой направо, налево, невнятно, сердито рычал, точно пес, у которого хотят отнять кость.
Ковалев встал, поднял руки жестом дирижера и звонко заговорил:
– Стойте, братцы! Достоверно говорю: я в начальство вам не лезу, этого мне не надо, у меня имеется другое направление… И давайте прекратим посторонний разговор. Возьмем дело в руки.
Он откачнулся от соседа – от Самгина – и, поклонясь ему, вежливо попросил:
– Ваше благородие, – содействуйте нам в получении денег с «Креста» и в освобождении отсюдова…
Все люди за столом сдвинулись теснее, некоторые встали, ожидающе глядя на его благородие. Клим Иванович Самгин уверенно и властно заявил, что завтра он сделает все, что возможно, а сейчас он хотел бы отдохнуть, он плохо спал ночь, и у него разбаливается голова.
– Здесь – угарно. И – душно.
– Нуте-ко, ребята, действуй! – предложил Осип Ковалев.
Через пяток минут Самгин лежал в углу, куда передвинули ларь для теста, на крышку ларя постлали полушубок, завернули в чистые полотенца какую-то мягкую рухлядь, образовалась подушка.
Клим Иванович был доволен тем, что очутился в стороне от этих людей, от их мелких забот и малограмотных споров.
«Жизнью большинства руководят надежды, которые возбуждаются обещаниями. Так всегда было, и трудно представить, что когда-то будет иначе», – думал он.
Лежать было жестко, крышка ларя поскрипывала, один из ее углов тихонько хлопал обо что-то.
«Вот как приходится жить», – думал он, жалея себя, обижаясь на кого-то и в то же время немножко гордясь тем, что испытывает неудобства, этой гордостью смягчалось ощущение неудачи начала его службы отечеству.
В пекарне колебался приглушенный шумок, часть плотников укладывалась спать на полу, Григорий Иванович влез на печь, в приямке подогревали самовар, несколько человек сидело за столом, слушая сверлящий голос.
– Единодушность надобна, а картошка единодушность тогда показывает, когда ее, картошку, в землю закопают. У нас деревня 63 двора, а богато живет только Евсей Петров Кожин, бездонно брюхо, мужик длинной руки, охватистого ума. Имеются еще трое, ну, они вроде подручных ему, как ундера – полковнику. Он, Евсей, весной знает, что осенью будет, как жизнь пойдет и какая чему цена. Попросишь его: дай на семена! Он – дает…
– Эти фокусы – известны.
– То-то вот. Дяде моему 87 лет, так он говорит: при крепостном праве, за барином, мужику легче жилось…
– Эдак многие старики говорят…
– Ну вот. Откуда же, Осип, единодушность явится?
«Разумный мужик», – одобрил Самгин безнадежную речь.
Одну свечку погасили, другая освещала медную голову рыжего плотника, каменные лица слушающих его и маленькое, в серебряной бородке, лицо Осипа, оно выглядывало из-за самовара, освещенное огоньком свечи более ярко, чем остальные, Осип жевал хлеб, прихлебывая чай, шевелился, все другие сидели неподвижно. Самгин, посмотрев на него несколько секунд, закрыл глаза, но ему помешала дремать, разбудила негромкая четкая речь Осипа.
Не спалось, хотя Самгин чувствовал себя утомленным. В пекарне стоял застарелый запах квашеного теста, овчины, кишечного газа. Кто-то бормотал во сне, захлебываясь словами, кто-то храпел, подвывая, присвистывая, точно передразнивал вой в трубе, а неспавшие плотники беседовали вполголоса, и Самгин ловил заплутавшиеся слова:
– Закон… Добыча… Леший – не зверь.
Звонкий голосок Осипа:
– Одному земля – нужна, а другому она – нужда…
– За ноги держит.
– Ну, да…
Кожу Самгина покалывало, и он подозревал, что это насекомые.
«Какое дело ему до этих плотников и евреев? Почему он должен тратить время и силы? Служение народу!
Большевик‹и?›!»
Голова действительно была наполнена шумом, на языке чувствовалась металлическая кисловатая пыль.
– Я – старик не глубокий, всего 51 год, а седой не от времени – от жизни.
«Разве твоя жизнь шла вне времени?» – мысленно возразил Самгин.
– Отец – кузнецом был, крутого характера человек, неуживчивый, и его по приговору общества выслали в Сибирь, был такой порядок: не ладит мужик с миром – в Сибирь мужика как вредного. Ну, в Сибири отец и пропал навсегда. Когда высылали его, я уже в годах был, земскую школу кончил. Взяла меня к себе тетка и сплавила в Арзамас, в монастырь, там у нее подруга была, монашка. Из монастыря я предусмотрительно убежал, прополз, ужом, в Нижний и там пригвоздился к плотнику Асафу Андреичу, – великой мудрости был старик и умелец в деле своем редкостный, хоша – заливной пьяница. Лет до семнадцати бил он меня так, что я даже предусмотрительно утопиться хотел, – вытащили, откачали. Побьет и утешает: «Это я не со зла, а для примера. Достоверно говорю тебе, Оська, кроме скорби, не имею средства для обучения твоего, а – должно быть средство, и ты сам ищи его». Был я глуп, как полагается, и глуп я был долго, работал, водку пил, с девками валандался, ни о чем не думал.
В пекарне становилось все тише, на печи кто-то уже храпел и выл, как бы вторя гулкому вою ветра в трубе. Семь человек за столом сдвинулись теснее, двое положили головы на стол, пузатый самовар возвышался над ними величественно и смешно. Вспыхивали красные огоньки папирос, освещая красивое лицо Алексея, медные щеки Семена, чей-то длинный, птичий нос.
– Думать я начал в Париже, нас туда 87 человек предусмотрительно отправили на Всемирную выставку, русский отдел строить. Четверо даже померло там, от разных болезней, а главное – от вина. Человек пять осталось на постоянное житье. Париж, братцы, город достоверно прелестный, он затемняет все наши, даже и Петербург. Прежде всего он – веселый город, и рабочие люди в нем – тоже веселые. Редчайший город, наверное, первый на земле по красоте и огромности. И вот там приходил к нам человек один, русский, по фамилии Жан, придет и расспрашивает, как Россия живет. Я в ту пору даже слово павильон не мог правильно сказать, все говорил: поливьен. Так вот этот самый Жан. Он тоже, как отец мой, выслан был из России по закону начальства. Великий был знаток жизни!
Клим Иванович Самгин усмехнулся.
– После я встречал людей таких и у нас, на Руси, узнать их – просто: они про себя совсем не говорят, а только о судьбе рабочего народа.
– Иные картошку больше хлеба уважают…
– У них такая думка, чтоб всемирный народ, крестьянство и рабочие, взяли всю власть в свои руки. Все люди: французы, немцы, финлянцы…
– Это выдумка детская…
– Погоди, Семен Павлыч.
– Ну, – чего там годить? Даже – досадно. У каждой нации есть царь, король, своя земля, отечество… Ты в солдатах служил? присягу знаешь? А я – служил. С японцами воевать ездил, – опоздал, на мое счастье, воевать-то. Вот кабы все люди евреи были, у кого нет земли-отечества, тогда – другое дело. Люди, милый человек, по земле ходят, она их за ноги держит, от своей земли не уйдешь.
– Это – верно, – угрюмо сказал кто-то.
– Она и не твоя, не моя, а все-таки мы с тобой в ней – картошка…
«Какой умный», – снова и одобрительно подумал Самгин, засыпая, и последние слова, которые слышал он, – слова Осипа:
– Какое же это отечество, если это – каторга тебе?
Спал Клим Иванович крепко и долго, проснулся бодрым, разбудил его Осип:
– Пора на вокзал. Вот я снежку припас вам, – умойтесь. И чаек готов. Я тоже с вами еду, у меня там дельце есть.
– Отлично, – сказал Самгин, потирая плечи и бока, намятые жестким ложем.
До Риги ехали в разных вагонах, а в Риге Самгин сделал внушительный доклад Кормилицыну, настращал его возможностью и даже неизбежностью разных скандалов, несчастий, убедил немедленно отправить беженцев на Орел, сдал на руки ему Осипа и в тот же вечер выехал в Петроград, припоминая и взвешивая все, что дала ему эта поездка.
Из людей, которых он видел в эти дни, особенно выделялась монументальная фигура красавца Фроленкова. Приятно было вспоминать его ловкие, уверенные движения, на каждое из них человек этот тратил силы именно столько, сколько оно требовало. Многозначительно было пренебрежение, ‹с которым› Фроленков говорил о кузнецах, слушал дерзости Ловцова.
«Мужественный и умный человек. Во Франции он был бы в парламенте депутатом от своего города. Ловцов – деревенский хулиган. Хитрая деревня посылает его вперед, ставит на трудные места как человека, который ей не нужен, которого не жалко».
Память неуместно, противоречиво выдвинула сцену взлома дверей хлебного магазина, печника Кубасова; опасаясь, что рядом с печником встанут такие же фигуры, Клим Иванович «предусмотрительно» подумал:
«Едва ли в деревне есть люди, которых она жалеет… Может быть, она выдвигает людей вперед только для того, чтоб избавиться от них… Играет на их честолюбии. Сознательно и бессознательно играет». Утешительно вспомнились рассказы Чехова и Бунина о мужиках…
Но механическая работа перенасыщенной памяти продолжалась, выдвигая дворника Николая, аккуратного, хитренького Осипа, рыжего Семена, грузчиков на Сибирской пристани в Нижнем, десятки мимоходом отмеченных дерзких людей, вереницу их закончили бородатые, зубастые рожи солдат на перроне станции Новгород. И совершенно естественно было вспомнить мрачную книгу «Наше преступление». Все это расстраивало и даже озлобляло, а злиться Клим Самгин не любил.
«Жизнь обтекает меня, точно река – остров, обтекает, желая размыть», – грустно сказал он себе, и это было так неожиданно, как будто сказал не он, а шепнул кто-то извне. Люди, показанные памятью, стояли пред ним враждебно.
«Именно на таких людей рассчитывают Кутузов, Поярков, товарищ Яков… Брюсов назвал их – гуннами. Ленин – Аттила…»
Озлобление возрастало.
«Революция силами дикарей. Безумие, какого никогда не знало человечество. И пред лицом врага. Казацкая мечта. Разин, Пугачев – казаки, они шли против Москвы как государственной организации, которая стесняла их анархическое своеволие. Екатерина правильно догадалась уничтожить Запорожье», – быстро думал он и чувствовал, что эти мысли не могут утешить его.
Петроград встретил оттепелью, туманом, все на земле было окутано мокрой кисеей, она затрудняла дыхание, гасила мысли, вызывала ощущение бессилия. Дома ждала неприятность: Агафья, сложив, как всегда, руки на груди, заявила, что уходит работать в госпиталь сиделкой.
– Очень жаль, – с досадой пробормотал Самгин. Эта рябая женщина очень хорошо исполняла работу «одной прислуги», а деньги на стол тратила так скромно, что, должно быть, не воруя у него, довольствовалась только процентами с лавочников.
– Сколько там, в госпитале, платят? – спросил он. – Я могу заплатить вам столько же.
– Я – не из-за денег, – сказала Агафья усмехаясь, гладя ладонями плечи свои. – Ведь вы не за жалованье работаете на войну, – добавила она.
Захотелось сказать что-нибудь обидное в ее неглупое лицо, погасить улыбку зеленоватых глаз. Он вспомнил Анфимьевну, и вспыхнула острая мысль:
«В данной общественной структуре должны быть люди, лишенные права личной инициативы, права самостоятельного действия».
– Я вам присмотрела девицу из кулинарной школы, – сказала Агафья, не переставая улыбаться.
Она ушла, оставив хозяина смущенным остротою его мысли. Нужно было истолковать ее, притупить.
«К чему сводится социальная роль домашней прислуги? Конечно – к освобождению нервно-мозговой энергии интеллекта от необходимости держать жилище в чистоте: уничтожать в нем пыль, сор, грязь. По смыслу своему это весьма почетное сотрудничество энергии физической…»
«Нужно создать некий социальный катехизис, книгу, которая просто и ясно рассказала бы о необходимости различных связей и ролей в процессе культуры, о неизбежности жертв. Каждый человек чем-нибудь жертвует…»
Но тут он вспомнил слова отца о жертвоприношении Авраама и сердито закурил папиросу.
Возвратилась Агафья со своей заместительницей. Девица оказалась толстенькой, румянощекой, курносой, круглые глаза – неясны, точно покрыты какой-то голубоватой пылью; говоря, она часто облизывала пухлые губы кончиком языка, голосок у нее тихий, мягкий. Она понравилась Самгину.
На другой день, в небольшом собрании на квартире одного из членов Союза, Клим Иванович докладывал о своей поездке. В большой столовой со множеством фаянса на стенах Самгина слушало десятка два мужчин и дам, люди солидных объемов, только один из них, очень тощий, но с круглым, как глобус, брюшком стоял на длинных ногах, спрятав руки в карманах, покачивая черноволосой головою, сморщив бледное, пухлое лицо в широкой раме черной бороды. Он обращал на себя внимание еще и тем, что имел нечто общее с длинным, пузатым кувшином, который возвышался над его плечом.
За длинным столом, против Самгина, благодушно глядя на него, сидел Ногайцев, лаская пальцами свою бороду, рядом с ним положил на стол толстые локти и приподнял толстые плечи краснощекий человек с волосами дьякона и с нагловатым взглядом, – Самгину показалось, что он знает эти маленькие зрачки хорька и грязноватые белки в красных жилках.
Клим Иванович Самгин, деловито изобразив положение плотников, почувствовал, что это слишком ничтожный факт и следует углубить его значение.
– Справедливое их негодование уже пробовал разжечь какой-то юный пропагандист, его арестовали.
– Вероятно – прапорщик, – произнес сосед Ногайцева. – Все прапорщики – социалисты.
– Это – преувеличение! – решительно крикнула дама в очках. – Мой сын – прапорщик.
– Вы – кадетка, а дети интеллигентов – всегда левее отцов, и значит…
Длинный человек, похожий на кувшин, покачнулся и сказал глухим басом:
– Не будем прерывать докладчика…
Самгин начал рассказывать о беженцах-евреях и, полагаясь на свое не очень богатое воображение, об условиях их жизни в холодных дачах, с детями, стариками, без хлеба. Вспомнил старика с красными глазами, дряхлого старика, который молча пытался и не мог поднять бессильную руку свою. Он тотчас же заметил, что его перестают слушать, это принудило его повысить тон речи, но через минуту-две человек с волосами дьякона, гулко крякнув, заявил:
– Филосемитом вы не сделаете меня.
Какой-то лысенький, с бородкой, неряшливо рассеянной по серому лицу, держа себя за ухо, торопливо и обиженно кислым голосом заговорил:
– Да, пожалуйста, не надо! Зачем же дразнить? С фронта идут тревожные слухи о них, о евреях.
– Шпионы, – басом сказала толстая дама.
– Да, вот видите? Нам нужно отказаться от либерального шаблона…
– До войны – контрабандисты, а теперь – шпионы. Наша мягкотелость – вовсе еще не Христова любовь к людям, – тревожно, поспешно и как-то масляно говорил лысоватый. – Ведь когда было сказано «несть ни эллина, ни иудея», так этим говорилось: все должны быть христианами…
– Дело Бейлиса доказало, какова сплоченность этих людей…
