Роман Горького «Жизнь Клима Самгина»: Страница 229
– А – дело Дрейфуса?
Самгина ошеломил этот неожиданный и разноголосый, но единодушный взрыв злости, и, кроме того, ‹он› понимал, что, не успев начать сражения, он уже проиграл его. Он стоял, глядя, как люди все более возбуждают друг друга, пальцы его играли карандашом, скрывая дрожь. Уже начинали кричать друг на друга, а курносый человек с глазами хорька так оглушительно шлепнул ладонью по столу, что в буфете зазвенело стекло бокалов.
Чей-то молодой голос резко крикнул:
– Вы сами изуродовали их чертой оседлости.
– В Риме было гетто…
Люди продолжали спор, выбрасывая друг пред другом слова, точно козырей в игре.
– Азеф!
– Распутин!
– Гейне!
– Дизраели!
– Позор погромов…
– Погромы были и в Германии.
– Предлагаю прекратить эту… сумятицу, – звучно и властно заговорил человек, похожий на кувшин. Он покачнулся к столу, но тотчас же, вынув руки из карманов брюк, спрятал их за спину, выпрямился. – Мы собрались не для того, чтоб просмотреть наше отношение к еврейскому вопросу. Не время решать этот… вопрос, пред нами стоит другой, более значительный и трагический, это – наш вопрос, вопрос многострадальной родины нашей. Думая о нем, решая его, мы должны быть объективными… Конечно, среди евреев шпионы так же возможны, как среди русских. Допустим, что в процентном отношении к единокровной массе евреев-шпионов больше, чем русских, это можно объяснить географически – евреи живут на границе. Но я напомню саркастическую шутку Бодуэна де Куртене: когда русский украдет, говорят: «Украл вор», а когда украдет еврей, говорят: «Украл еврей».
Самгин услыхал чей-то шепот:
– Слышите? Сказалась примесь жидовской крови.
– У него? Может ли быть? Князь…
– Титул не гарантирует от заразы. Мать великого князя Александра Михайловича жила с евреем…
Где-то близко дребезжал звонок, мягко хлопала дверь, в столовую осторожно входили.
Спокойно и уверенно звучал голос длинного человека, все более напоминая жужжание шмеля.
– И надобно помнить, что у нас, в армии, вероятно, не один десяток тысяч евреев. Если неосторожные, бестактные слухи проникнут в печать, они могут вызвать в армии очень вредный резонанс.
– Ловко завернул…
– Либерал! Их тактика – пугать.
– Не следует забывать и о том, что, если пять депутатов-социалистов осуждены на каторжные работы, так это еще не значит, что зло вырвано с корнем. Учреждение, которое призвано к борьбе с внутренним врагом, хотя и позволило случаями Азефа и Богрова несколько скомпрометировать технические приемы своей работы, но все же достаточно осведомлено о движении и намерениях враждебных сил, а силы эти возбуждают протесты и забастовки рабочих, пропагандируют анархическую идею пораженчества. Я считаю весьма ценным сообщение докладчика о том, что среди беженцев тоже обнаружена пропаганда…
Клим Иванович Самгин почувствовал себя несколько смущенным.
«Об этом я мог бы умолчать. Но ведь я не назвал пропагандиста».
И тотчас же спросил себя:
«А – почему следовало молчать?»
Искать ответа не было времени. За спиною Самгина, в углу комнаты, шептали:
– Ой, как пугает…
– Да-а… Однако все-таки, знаете…
Оратор медленно вытащил руки свои из-за спины и скрестил их на груди, продолжая жужжащим голосом:
– Что же нам делать? Некоторые из присутствующих здесь уже знакомы с идеей, которую я прокламирую. Она очень проста. Союзы городов и земств должны строго объединиться как организация, на которую властью исторического момента возлагается обязанность замещать Государственную думу в течение сроков ее паралича. Этот единый союз прогрессивно настроенных людей имел бы пред Думой преимущество широты и, так сказать, всеобъемлемости. Он вовлекает в свои пределы все ценное, здравомыслящее, что осталось за дверями Думы. Одним словом – широко демократическое объединение, куда входят мелкие служащие, грамотные рабочие и так далее. Создав такую организацию, мы отнимаем почву у «ослов слева», как выразился Милюков, и получим широкую возможность произвести во всей стране отбор лучших людей.
– Значит – левых? – спросил толстый с глазами хорька. Оратор, не взглянув на него и не изменяя тона, спросил:
– Разве вы себя и товарищей по вашей партии включаете в число худших?
Он замолчал, но, когда человека два-три попробовали аплодировать, он поднял руку запрещающим жестом.
– Еще несколько слов. Очень хорошо известно, что евреи – искусные пропагандаторы. Поэтому расселение евреев черты оседлости должно иметь характер изоляции, то есть их нужно отправлять в местности с населением крестьянским и не густым.
– А что они будут делать там? – сердито спросил молодой голос.
– Они – найдут дело, – сказал курносый.
– Это – легенда, что евреи с голода умирают…
Самгину очень понравилась идея длинного оратора и его манера говорить. В шмелином, озабоченном жужжании его чувствовалась твердая вера человека в то, что он исполняет трудную обязанность проповедника единой несокрушимой истины и что каждое его слово – ценнейший подарок людям. Клим Иванович даже пожалел, что внешность оратора не совпадает с его верой, ему бы огненно-рыжие волосы, аскетическое, бескровное лицо, горящие глаза, широкие жесты. Маслянистый, лысый старичок объявил перерыв, люди встали из-за стола и немедленно столкнулись в небольшие группочки. Самгин отметил, что количество их возросло почти вдвое. К нему подошел краснощекий толстяк.
– Не узнаете? Стратонов. Вы, батенька, тоже постарели. А я вот хвораю – диабет у меня.
Название болезни он произнес со вкусом, с важностью и облизал языком оттопыренные синеватые губы. Курносым он казался потому, что у него вспухли, туго надулись щеки и нос утонул среди них.
– Приятно было слышать, что и вы отказались от иллюзий пятого года, – говорил он, щупая лицо Самгина пристальным взглядом наглых, но уже мутноватых глаз. – Трезвеем. Спасибо немцам – бьют. Учат. О классовой революции мечтали, а про врага-соседа и забыли, а он вот напомнил.
Подошла дама в золотых очках, взяла его под руку и молча повела куда-то.
– Ну, куда ты, куда? – бормотал он, тяжело шагая.
Следующая неприятная встреча – Тагильский. Досадно было видеть его в такой же форме военного чиновника, с золотыми погонами на плечах.
– А я читал в газетах, что вы…
– В каких газетах? – спросил Тагильский.
– Не помню.
– В петербургской было это напечатано только в одной. Поторопилась газета умертвить меня.
– Зачем это вы?
– По пьяному делу. Воюем, а? – спросил он, взмахнув стриженой, ежовой головой. – Кошмар! В 12-м году Ванновский говорил, что армия находится в положении бедственном: обмундирование плохое, и его недостаточно, ружья устарели, пушек – мало, пулеметов – нет, кормят солдат подрядчики, и – скверно, денег на улучшение продовольствия – не имеется, кредиты – запаздывают, полки – в долгах. И при всем этом – втюрились в драку ради защиты Франции от второго разгрома немцами.
Говоря довольно громко, Тагильский тыкал пальцем в ремень пояса Клима Ивановича и, заставляя его отступать, прижал к стене, где, шепотом и оба улыбаясь, беседовали масляный старичок с Ногайцевым.
Он сильно изменился в сравнении с тем, каким Самгин встретил его здесь в Петрограде: лицо у него как бы обтаяло, высохло, покрылось серой паутиной мелких морщин. Можно было думать, что у него повреждена шея, – голову он держал наклоня и повернув к левому плечу, точно прислушивался к чему-то, как встревоженная птица. Но острый блеск глаз и задорный, резкий голос напомнил Самгину Тагильского товарищем прокурора, которому поручено какое-то особенное расследование темного дела по убийству Марины Зотовой.
«Пытался он втиснуть меня в это дело и утопить в нем или – спасал?» – подумал Клим Иванович, слушая бесцеремонную речь.
– Помните Струве «Эрос в политике»? – спросил Тагильский и, сверкнув зубами, широким жестом показал на публику. – Эротоманы, а?
– Язычок у вас, Антон Никифорович, несправедливый, – вздыхая, сказал Ногайцев.
– Годится для сотрудничества в «Новом времени»? – спросил Тагильский, – маслянистый старичок, дважды качнув головой вверх и вниз, смерив Тагильского узенькими глазками, кротко сказал:
– В нашем органе социалисты не сотрудничают.
– Почему? Социализм – не страшен после того, как дал деньги на войну. Он особенно не страшен у нас, где Плеханов пошел в историю под ручку с Милюковым.
Старичок не спеша отклеился от стены и молча пошел прочь.
– Меньшиков, – назвал его Тагильский, усмехаясь. – Один из крупнейших в лагере мошенников пера и разбойников печати, как знаете, разумеется. В словаре Брокгауза о нем сказано, что, будучи нравственно чутким человеком, он одержим искренним стремлением познать истину.
Ногайцев, играя пальцами в бороде, благосклонно улыбаясь, сказал негромко:
– Лицемерие в нем заметно, фарисей!
– Толстовец, – добавил Тагильский.
Ногайцев фыркнул в бороду и удалился, позволив Самгину отметить, что сапоги носит он бархатные, на мягкой подошве.
– Недавно в таком же вот собрании встретил Струве, – снова обратился Тагильский к Самгину. – Этот, сообразно своей натуре, продолжает быть слепым, как сыч днем. Осведомился у меня: как мыслю? Я сказал: «Если б можно было выкупать идеи, как лошадей, которые гуляли в – барском овсе, я бы дал вам по пятачку за те мои идеи, которыми воспользовался сборник “Вехи”».
Давно уже заметив, что солидные люди посматривают на Тагильского хмуро, Клим Иванович Самгин сообразил, что ему тоже следует отойти прочь от этого человека. Он шагнул вперед, но Тагильский подхватил его под руку:
– Куда вы? Подождите, здесь ужинают, и очень вкусно. Холодный ужин и весьма неплохое вино. Хозяева этой старой посуды, – показал он широким жестом на пестрое украшение стен, – люди добрые и широких взглядов. Им безразлично, кто у них ест и что говорит, они достаточно богаты для того, чтоб участвовать в истории; войну они понимают как основной смысл истории, как фабрикацию героев и вообще как нечто очень украшающее жизнь.
Он возбуждал в Самгине не новые подозрения.
«Ведет себя нагло и, кажется, хочет вызвать скандал, потому что обозлен неудачами. А может быть, это его способ реабилитировать себя в глазах общества».
Но, рядом с этой догадкой и не устраняя ‹ее›, ожила другая:
«Разведчик. Соглядатай. Делает карьеру радикала, для того чтоб играть роль Азефа. Но как бы то ни было, его насмешка над красивой жизнью – это насмешка хама, о котором писал Мережковский, это отрицание культуры сыном трактирщика и – содержателя публичного дома».
– Ага, явился наш мудрец, бесстрашный мудрец, послушаем неизреченное, – не понижая голоса, проговорил Тагильский.
Мудрецом назвал он маленького человечка с лицом в черной бородке, он сидел на стуле и, подскакивая, размахивая руками, ощупывая себя, торопливо и звонко выбрасывал слова:
– Но вдруг окажется, что он – тот самый Иванушка-дурачок, Иван-царевич, которого издревле ласкала мечта народа о справедливом царе, – святая мечта?
Его лицо, слепленное из мелких черточек и густо покрытое черным волосом, его быстро бегающие глаза и судорожные движения тела придавали ему сходство с обезьяной «мартышкой», а говорил он так, как будто одновременно веровал, сомневался, испытывал страх, обжигающий его.
– «Глас народа – глас божий»? Нет, нет! Народ говорит только о вещественном, о материальном, но – таинственная мысль народа, мечта его о царствии божием – да! Это святые мысль и мечта. Святость требует притворства – да, да! Святость требует маски. Разве мы не знаем святых, которые притворялись юродивыми Христа ради, блаженными, дурачками? Они делали это для того, чтоб мы не отвергли их, не осмеяли святость их пошлым смехом нашим…
Его молча слушали человек десять, слушали, искоса поглядывая друг на друга, ожидая, кто первый решится возразить, а он непрерывно говорил, подскакивая, дергаясь, умоляюще складывая ладони, разводя руки, обнимая воздух, черпая его маленькими горстями, и казалось, что черненькие его глазки прячутся в бороду, перекатываясь до ушей, опускаясь к ноздрям.
«В нем есть нечто от Босха, от гротеска», – нашел Самгин, внимательно слушая тревожный звон слов.
– И, может быть, все позорное, что мы слышим об этом сибирском мужичке, только юродство, только для того, чтоб мы преждевременно не разгадали его, не вовлекли его в наши жалкие споры, в наши партии, кружки, не утопили в омуте нашего безбожия… Господа, – творится легенда…
Хорошо поет, собака,Убедительно поет! –
сказал Тагильский, и в ту же секунду раздался жужжащий голос человека с брюшком на длинных ногах:
– Менее всего, дорогой и уважаемый, менее всего в наши дни уместна мистика сказок, как бы красивы ни были сказки. Разрешите напомнить вам, что с января Государственная дума решительно начала критику действий правительства, – действий, совершенно недопустимых в трагические дни нашей борьбы с врагом, сила коего грозит нашему национальному бытию, да, именно так!
Угрожает нам порабощением. Вы, конечно, знаете о росте злоупотреблений провинциальной администрации, – злоупотреблений, вызвавших сенатские ревизии, о немецком погроме в Москве, о поведении Горемыкина, закрытии Вольно-экономического общества и других этого типа мероприятиях, которые еще более усиливают тягостное впечатление наших неудач на фронтах.
Говорил он все более сердито, и теперь голос его стал похож на холодное свистящее шипение водяной струи, когда она, под сильным давлением, вырывается из брандспойта.
– Вы знаете также, что нам, не без труда, удалось соединить шесть фракций Думы в единый прогрессивный блок и что назревает необходимость слияния Земского и Городского союзов в одну организацию. Деревня и город, помещик и фабрикант имеют пред собой одного и того же врага. Как патриоты, мы вправе надеяться, что все подлинно прогрессивные силы страны поймут значение этого блока. Мы не только вправе надеяться, но считаем себя вправе требовать. Поэтому я с глубоким огорчением выслушал вашу литературно остроумную, но политически, безусловно, вредную попытку как-то оправдать Распутина именно в то время, когда его гнусное, разрушающее влияние возрастает.
– Я те задам! – проворчал Тагильский, облизнул губы, сунул руки в карманы и осторожно, точно кот, охотясь за птицей, мелкими шагами пошел на оратора, а Самгин «предусмотрительно» направился к прихожей, чтоб, послушав Тагильского, в любой момент незаметно уйти. Но Тагильский не успел сказать ни слова, ибо толстая дама возгласила:
– Пожалуйте к столу, господа! Закусите чем бог послал…
Не только Тагильский ждал этого момента – публика очень единодушно двинулась в столовую. Самгин ушел домой, думая о прогрессивном блоке, пытаясь представить себе место в нем, думая о Тагильском и обо всем, что слышал в этот вечер. Все это нужно было примирить, уложить плотно одно к другому, извлечь крупицы полезного, забыть о том, что бесполезно.
Время шло с поразительной быстротой. Обнаруживая свою невещественность, оно бесследно исчезало в потоках горячих речей, в дыме слов, не оставляя по себе ни пепла, ни золы. Клим Иванович Самгин много видел, много слышал и пребывал самим собою как бы взвешенный в воздухе над широким течением событий. Факты проходили пред ним и сквозь него, задевали, оскорбляли, иногда – устрашали. Но – все проходило, а он непоколебимо оставался зрителем жизни. Он замечал, что чувство уважения к своей стойкости, сознание независимости все более крепнет в нем. Он не мог бы назвать себя человеком равнодушным, ибо все, что непосредственно касалось его личности, очень волновало его. Так, например, повторилось нечто пережитое им лет за десять до этого года.
По дороге на фронт около Пскова соскочил с расшатанных рельс товарный поезд, в составе его были три вагона сахара, гречневой крупы и подарков солдатам. Вагонов этих не оказалось среди разбитых, но не сохранилось и среди уцелевших от крушения. Климу Ивановичу Самгину предложили расследовать это чудо, потому что судебное следствие не отвечало на запросы Союза, который послал эти вагоны одному из полков ко дню столетнего юбилея его исторической жизни.
Следствие вел провинциальный чиновник, мудрец весьма оригинальной внешности, высокий, сутулый, с большой тяжелой головой, в клочьях седых волос, встрепанных, точно после драки, его высокий лоб, разлинованный морщинами, мрачно украшали густейшие серебряные брови, прикрывая глаза цвета ржавого железа, горбатый, ястребиный нос прятался в плотные и толстые, точно литые, усы, седой волос усов очень заметно пожелтел от дыма табака. Он похож был на военного в чине не ниже полковника.
– Евтихий Понормов, – отрекомендовался он, протянув Самгину руку как будто нехотя или нерешительно, а узнав, зачем приехал визитер, сказал: – Не могу вас порадовать: черт их знает куда исчезли эти проклятые вагоны.
Голос у него был грубый, бесцветный, неопределенного тона, и говорил он с сожалением, как будто считал своей обязанностью именно радовать людей и был огорчен тем, что в данном случае не способен исполнить обязанность эту.
– Установлено, что крестьяне села, возле коего потерпел крушение поезд, грабили вагоны, даже избили кондуктора, проломили череп ему, кочегару по морде попало, но ведь вагоны-то не могли они украсть. Закатили их куда-то, к черту лешему. Семь человек арестовано, из них – четыре бабы. Бабы, сударь мой, чрезвычайно обозлены событиями! Это, знаете, очень… Не радует, так сказать.
Самгин спросил: солдаты сопровождали поезд?
– А – как же? Одиннадцать человек. Солдат арестовал военный следователь, установив, что они способствовали грабежу. Знаете: бабы, дело – ночное и так далее. Н-да. Воровство, всех форм, весьма процветает. Воровство и мошенничество.
Самгин видел, что этот человек, согбенный трудом обличения воров и мошенников, давно устал и относится к делу своему с глубоким равнодушием.
– Могу я ознакомиться с протоколами допросов?
– Вообще это не принято, но – война и ваше официальное положение… Я думаю – можно. – Он заговорил более оживленно: – Кстати: вы где остановились? Нигде еще – н-да! Чемодан на вокзале? Ага.
И уже с оттенком торжества в голосе он сообщил:
– Остановиться здесь – негде. Город натискан беженцами, ранеными, отдыхающими от военных трудов, спекулянтами, шулерами и всяким мародерством и дерьмом. Но могу вас обрадовать: тут все обыватели, даже и зажиточные, зарабатывают, сдавая комнаты. Ценные, мелкие вещи прячут, сами выселяются в сараи, бани, садовые беседки. Моя квартирохозяйка тоже из эдаких. Можете остановиться у нее, но в комнате, уже занятой одним военным; подпоручик, ранен и – дурак. С обедом, чаем или кофе, с ужином она взимает по двадцать пять рублей – деньги дешевы.
Когда Самгин сказал, что он согласен, следователь как будто удивился:
– Хотя, в сущности, что вы будете делать здесь? Впрочем – это меня не касается. Позовем хозяйку.
