Роман Горького «Жизнь Клима Самгина»: Страница 156
Всем существом своим он изображал радость, широко улыбался, показывая чиненные золотом зубы, быстро катал шарики глаз своих по лицу и фигуре Самгина, сучил ногами, точно муха, и потирал руки так крепко, что скрипела кожа. Стертое лицо его напоминало Климу людей сновидения, у которых вместо лица – ладони.
– Постарел ты, Самгин, седеешь, и волос редковат, – отметил он и добавил с дружеским упреком: – Рановато! Хотя время такое, что даже позеленеть можно.
Самгин предложил ему чаю, но Дронов попросил вина.
– Тут есть беленькое, «Грав», – очень легкое и милое! Сырку спроси, а потом – кофеишко закажем, – бойко внушал он. – Ты – извини, но я почти не спал ночью, после концерта – ужин, а затем – драма: офицер с ума спятил, изрубил шашкой полицейского, ранил извозчика и ночного сторожа и вообще – навоевал!
– Весело рассказываешь, – отметил Самгин, усмехаясь; Дронов покосился на него прищуренным глазом и, почесывая бритый подбородок, сказал очень просто:
– Я, брат, циником становлюсь. Жизнь всего успешнее обучает цинизму.
И, потянув носом, он добавил, тоже усмехаясь:
– Теперь, когда ее взболтали, она – гнильем пахнет. Не чувствуешь?
– Нет, – ответил Самгин, думая, что, если рассказать ему, как вел себя, что говорил поручик в поезде, – Дронов напишет об этом и все опошлит.
– Не чувствуешь? – повторил Дронов и, приятельски заказав слуге вино, сыр, кофе, – зевнул.
– А знаешь, – здесь Лидия Варавка живет, дом купила. Оказывается – она замужем была, овдовела и – можешь представить? – ханжой стала, занимается религиозно-нравственным возрождением народа, это – дочь цыганки и Варавки! Анекдот, брат, – верно? Богатая дама. Ее тут обрабатывает купчиха Зотова, торговка церковной утварью, тоже, говорят, сектантка, но – красивейшая бабища…
Самгину неприятно было узнать, что Лидия живет в этом городе, и захотелось расспросить о Марине.
– В каком смысле – обрабатывает, – в сектантском?
– Черт ее знает! Вот – заставила Лидию купить у нее дом, – неохотно, снова зевнув, сказал Дронов, вытянул ноги, сунул руки в карманы брюк и стремительно начал спрашивать:
– Ну, что у вас там, в центре? По газетам не поймешь: не то – все еще революция, не то – уже реакция? Я, конечно, не о том, что говорят и пишут, а – что думают? От того, что пишут, только глупеешь. Одни командуют: раздувай огонь, другие – гаси его! А третьи предлагают гасить огонь соломой…
– А сам ты как думаешь? – спросил Клим; он не хотел говорить о политике и старался догадаться, почему Марина, перечисляя знакомых, не упомянула о Лидии?
– Как думаю я? – переспросил Дронов, налил вина, выпил, быстро вытер губы платком, и все признаки радости исчезли с его плоского лица; исподлобья глядя на Клима, он жевал губами и делал глотательные движения горлом, как будто его тошнило. Самгин воспользовался паузой.
– Все-таки: что же такое – эта? Зотова?
– А… зачем она тебе?
Клим сказал, что приехал он по делу своего доверителя с Зотовой.
– Угу, – отозвался Дронов. – Нашел время судиться доверитель твой! Чокнемся!
Сладостно прикрыв глаза, Дронов высосал вино и вздохнул:
– Зотова? Красива, богата, говорят – умна и якобы недоступна вожделениям плоти, пользуется в городе почетом, а в общем – темная баба! Муж у нее, говорят, был каким-то доморощенным философом, сектантом и ростовщиком, разорил кого-то вдребезги, тот – застрелился. Ты про нее Лидию спроси, – сказал он, пожимаясь, точно ему стало холодно. – Она Лидию, наверно, обирает. Лидия ведь богата – у-у! Я у нее денег просил на издательство, – мечта моя – книги издавать! Согласилась, обещала, но эта, Зотова, видимо, запретила ей. Ну – черт с ними! Денег я достану. Нет, ты мне скажи: будет у нас конституция?
– Будет, – обещал Самгин, не глядя на него.
– Так…
Дронов приподнялся, подогнул под себя ногу, сел на нее и несколько секунд присматривался к лицу Самгина, покусывая губы, играя цепочкой часов; потом – спросил:
– А тебе она – нужна? Конституция?
– Странный вопрос.
– Нет, – серьезно?
– Шаг вперед, – нехотя сказал Самгин, пожимая плечами.
– И – далеко вперед? – назойливо добивался Дронов. Клим, разливая вино по стаканам, ответил не сразу:
– Увидим.
– Осторожно сказано, – вздохнул Дронов. – А я, брат, что-то не верю в благополучие. Россия – страна не-бла-го-по-лу-чная, – произнес он, напомнив тургеневского Пигасова. – Насквозь неблагополучная. И правят в ней не Романовы, а Карамазовы. Бесы правят. «Закружились бесы разны».
«Пьянеет», – отметил Самгин.
Лицо Дронова расплылось, он сопел, трепетали ноздри, уши налились кровью и вспухли.
– Томилина помнишь? Вещий человек. Приезжал сюда читать лекцию «Идеал, действительность и «Бесы» Достоевского». Был единодушно освистан. А в Туле или в Орле его даже бить хотели. Ты что гримасничаешь?
– Голова болит.
– Бек или мек?
– Я перестал заниматься политикой.
Ответ Самгина или равнодушие ответа как будто отрезвили Дронова, – он вынул золотые часы и, глядя на них, сказал очень просто и трезво:
– Да, ты – не из тех рыб, которые ловятся на блесну! Я – тоже не из них. Томилин, разумеется, каталог книг, которые никто не читает, и самодовольный идиот. Пророчествует – со страха, как все пророки. Ну и – к черту его!
Раскачивая часы на цепочке и задумчиво глядя в лицо Самгина, он продолжал:
– Однако – в какой струе плыть? Вот мой вопрос, откровенно говоря. Никому, брат, не верю я. И тебе не верю. Политикой ты занимаешься, – все люди в очках занимаются политикой. И, затем, ты адвокат, а каждый адвокат метит в Гамбетты и Жюль Фавры.
– Это остроумно, – сказал Самгин, находя, что надо же сказать что-нибудь.
Дронов встал, посмотрел на свои ноги в гамашах.
– Вижу, что ты к беседе по душам не расположен, – проговорил он, усмехаясь. – А у меня времени нет растрясти тебя. Разумеется, я – понимаю: конспирация! Третьего дня Инокова встретил на улице, окликнул даже его, но он меня не узнал будто бы. Н-да. Между нами – полковника-то Васильева он ухлопал, – факт! Ну, что ж, – прощай, Клим Иванович! Успеха! Успехов желаю.
Казалось, что Дронов не ушел, а расплылся в воздухе серым, жирненьким дымом.
«Маленький негодяй хочет быть большим, но чего-то боится», – решил Самгин, толкнув коленом стул, на котором сидел Дронов, и стал тщательно одеваться, собираясь к Марине.
«Она тоже говорила о страхе жизни», – вспомнил он, шагая под серебряным солнцем. Город, украшенный за ночь снегом, был удивительно чист и необыкновенно, ласково скучен.
Магазин Марины был наполнен блеском еще более ослепительным, как будто всю церковную утварь усердно вычистили мелом. Особенно резал глаза Христос, щедро и весело освещенный солнцем, позолоченный, кокетливо распятый на кресте черного мрамора. Марина продавала старику в полушубке золотые нательные крестики, он задумчиво пересыпал их из горсти в горсть, а она говорила ему ласково и внушительно:
– О предметах священных много торговаться – нехорошо!
– Да ведь со мною покупатель-то будет торговаться? – спросил старик, покачивая головой. – Ему тоже охота священный-то подешевле купить…
Тем же ласковым тоном, каким она говорила с покупателем, Марина сказала Самгину:
– Проходите, пожалуйста, туда!
Комната за магазином показалась Климу давно и до мельчайших подробностей знакомой. Это было так странно, что потребовало объяснения, однако Самгин не нашел его.
«Зрительная память у меня не так хороша», – подумал он.
Лепообразный отрок плотно прикрыл дверь из магазина, – это придало комнате еще более неприятную затаенность. Теплый, духовитый сумрак тоже был неприятен.
«Темная баба», – вспомнил Клим отзыв Дронова и презрительно подумал: «Как муха, на всем оставляет свой грязный след».
Явилась Марина, побрякивая ключами; он тотчас же рассказал ей, зачем пришел, а она, внимательно выслушав его, лениво сказала:
– Алеша-то Гогин, должно быть, не знает, что арест на деньги наложен был мною по просьбе Кутузова. Ладно, это я устрою, а ты мне поможешь, – к своему адвокату я не хочу обращаться с этим делом. Ты – что же, – в одной линии со Степаном?
– Не совсем, – сказал Самгин. – Помогаю, чем могу.
– Сочувствуешь, – сказала она, как бы написав слово крупным почерком, и объяснила его сама себе: – Сочувствовать – значит чувствовать наполовину. Чайку выпьем?
Она пощупала бок самовара, ткнула пальцем в кнопку звонка и, когда в дверь заглянул отрок, сказала:
– Подогрей, Мишка!
Затем снова обратилась к Самгину:
– Около какой же правды греешься? Марксист все-таки?
– Экономическое его учение принимаю…
– Степан утверждает, что Маркса нужно принимать целиком или уж лучше не беспокоить.
Самгин, усмехаясь, спросил:
– Ты – не беспокоишь?
Она не успела ответить, – в магазине тревожно задребезжал звонок. Самгин уселся в кресло поплотнее, соображая:
«Исповедовать хочет. Бабье любопытство…»
Он снова заставил себя вспомнить Марину напористой девицей в желтом джерси и ее глупые слова: «Ношу джерси, потому что терпеть не могу проповедей Толстого». Кутузов называл ее Гуляй-город. И, против желания своего, Самгин должен был признать, что в этой женщине есть какая-то приятно угнетающая, теплая тяжесть.
«Простодушие? Искренность? Любопытный тип. Странно, что она сохранила добрые отношения с Кутузовым».
В магазине мягкий басок вкрадчиво выпевал:
– Какой сияющий день послал нам господь и как гармонирует природа с веселием граждан, оживленных духом свободы…
Затем басок стал говорить потише, а Марина твердо сказала:
– Сто тридцать пять, меньше – не могу.
– Городок у нас, почтеннейшая, маленький, прихожане – небогаты, кругом – язычники, мордва.
– Не могу, – повторила Марина.
– Ох, какие большие деньги сто рублей!
Самгин слушал и улыбался. Красавец Миша внес яростно кипевший самовар и поглядел на гостя сердитым взглядом чернобровых глаз, – казалось, он хочет спросить о чем-то или выругаться, но явилась Марина, говоря:
– Жестоко торгуются попы! Четвертый раз приходит, а сам – из далекого уезда. Сколько денег проест, живя здесь.
Заваривая чай, она продолжала:
– Большая у меня охота побеседовать с тобой эдак, знаешь, открыто, без многоточий, очень это нужно мне, да вот все мешают! Ты выбери вечерок, приди ко мне сюда или домой.
– С удовольствием, – сказал Самгин.
– Вот – завтра. Воскресенье, торгую до двух. Помню я тебя человеком несогласным, а такие и есть самые интересные.
Самгин счел нужным предупредить, что едва ли он покажется ей интересным.
– Ну, как же это? – ласково возразила она. – Прожил человек половину жизни…
– Жизнь сводится, в сущности, к возне человека с самим собою, – почти сердито, неожиданно для себя, произнес Самгин, и это еще более рассердило его.
– Это – правда, – легко и просто согласилась Марина, как будто она услыхала самые обыкновенные слова.
«Не поняла», – подумал он, хмурясь, дергая бородку и довольный тем, что она отнеслась к его невольному признанию так просто. Но Марина продолжала:
– «Восемьдесят тысяч верст вокруг самого себя», – как сказал Глеб Иванович Успенский о Льве Толстом. А ведь это, пожалуй, так и установлено навсегда, чтобы земля вращалась вокруг солнца, а человек – вокруг духа своего.
Самгин посмотрел на нее вопросительно, ожидая какой-то каверзы; она, подвинув ему чашку чая, вздохнула:
– Прелестный человек был Глеб Иванович! Я его видела, когда он уже совсем духовно истлевал, а супруг мой близко знал его, выпивали вместе, он ему рассказы свои присылал, потом они разошлись в разуме.
Она усмехнулась, разглаживая ладонями юбку на коленях:
– На оттиске рассказа «Взбрело в башку» он супругу моему написал: «Искал ты равновесия, дошел до мракобесия».
– Что значит: разошлись в разуме? – спросил Самгин, когда она, замолчав, начала пить чай.
– Ну, – в привычках мысли, в направлении ее, – сказала Марина, и брови ее вздрогнули, по глазам скользнула тень. – Успенский-то, как ты знаешь, страстотерпец был и чувствовал себя жертвой миру, а супруг мой – гедонист, однако не в смысле только плотского наслаждения жизнью, а – духовных наслаждений.
Глядя в ее потемневшие глаза, Клим требовательно произнес:
– Этого я не понимаю…
– Да, тебе трудно понять, – согласилась Марина. – Недаром ты и лицом на Успенского несколько похож.
– Я? – удивленно спросил Самгин. – И лицом? Почему – и? Разве ты думаешь, что я тоже – миру жертва?
– Ну, а кто – не жертва ему? – спросила Марина и вдруг сочно рассмеялась, встряхнув головою так, что пышные каштановые волосы пошевелились, как дым. Сквозь смех она говорила:
