Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть II. Глава XXXII. Тигр
Некий английский путешественник рассказывает про свою жизнь в тесной дружбе с тигром: он его вырастил, ласкал, но всегда держал на столе заряженный пистолет.
Жюльен предавался своему чрезмерному счастью только в те минуты, когда Матильда не могла прочесть в его глазах выражения этого счастья. Взяв себе за правило, он аккуратно, время от времени, говорил ей что-нибудь жесткое.
Когда кротость Матильды, которую он наблюдал с изумлением, и излишнее ее самопожертвование готовы были лишить его всей власти над собой, у него хватало духа внезапно покидать ее.
Любя первый раз в жизни, Матильда всецело отдалась этому чувству.
Жизнь, которая прежде тянулась для нее черепашьим шагом, теперь летела незаметно.
Так как ее гордость должна была в чем-нибудь проявляться, то она и выражалась в ее желании с полным безрассудством подвергать себя всем опасностям, которые влекла за собою ее любовь. Один только Жюльен был достаточно благоразумен, но в тех случаях, когда возникал вопрос об опасности, она не уступала его воле; во всех случаях покорная и смиренная, она держала себя еще с большей надменностью по отношению ко всем окружающим, к родителям, к прислуге.
Вечером в гостиной, среди шестидесяти человек, она подзывала Жюльена и долгое время беседовала с ним с глазу на глаз.
Как-то раз вертлявый Танбо устроился около них; она попросила его сходить в библиотеку за книгой Смолета, где описана революция 1688 года, и, когда он замялся, добавила:
— И, пожалуйста, совсем не торопитесь. — Сказав это с выражением высшей степени оскорбительного высокомерия, что было очень приятно Жюльену.
— Заметили вы взгляд этого маленького чудовища? — спросил он ее.
— Его дядя десять или двенадцать лет был постоянным гостем в этой гостиной, иначе бы я его выгнала сию же минуту.
По отношению к господам де Круазнуа, де Люзу и другим ее поведение было по форме очень вежливым, но в сущности не менее вызывающим. Матильда сильно упрекала себя за сделанные когда-то Жюльену признания, тем более что у нее не хватало смелости сознаться, как преувеличены те почти невинные чувства, объектом которых были эти господа.
Несмотря на самые благие намерения, ее женская гордость мешала ей сказать Жюльену:
— Ведь только потому, что это говорилось вам, мне доставляло особое удовольствие описывать, как я не отняла руки, когда господин де Круазнуа коснулся ее, положив свою на мраморный столик рядом с моей.
Теперь, как только кто-нибудь из этих господ говорил с ней несколько минут, она тут же находила какой-нибудь вопрос к Жюльену, и это служило предлогом задержать его около себя.
Заметив, что беременна, она с радостью объявила об этом Жюльену.
— Сомневаетесь ли вы и теперь во мне? Не достаточная ли вам это гарантия? Я — ваша жена навеки.
Это известие глубоко потрясло Жюльена; из-за него он чуть было не отступил от принятой им тактики. «Как могу я быть намеренно холодным и обижать эту несчастную девушку, которая губит себя ради меня?» Даже в те дни, когда благоразумие заставляло его говорить с ней суровым тоном, он не находил в себе сил обратиться к ней с жестокими словами, которые, по своему опыту, считал необходимыми для продления их любви.
— Я хочу написать отцу, — сказала ему однажды Матильда. — Для меня он больше чем отец — он мне друг; на его месте я считала бы недостойными ваши и мои старания обмануть его, хотя бы на минуту.
— Боже мой! Что вы хотите сделать? — спросил с испугом Жюльен.
— Исполнить свой долг, — отвечала она с блестящими от радости глазами.
Матильда оказалась великодушнее своего любовника.
— Но он выгонит меня с позором!
— Это его право, надо его уважать. Я дам вам руку, и мы выйдем из дома через главные двери, среди белого дня.
Жюльен, опешив, просил ее отложить объяснение на неделю.
— Я не могу, — отвечала она, — моя честь требует этого. В этом я вижу свой долг, и надо исполнить его немедленно.
— Отлично, но я вам приказываю отложить. Ваша честь под надежной защитой — я ваш муж. Этот решительный шаг изменит и ваше, и мое положение. У меня тоже есть право. Сегодня у нас вторник; в будущий вторник вечер у герцога Реца; вечером, когда маркиз де Ла Моль возвратится, швейцар вручит ему роковое письмо. Он только и помышляет, чтобы сделать вас герцогиней, в этом я уверен. Представьте только себе его горе!
— Может быть, вы хотите сказать: представьте себе его месть?
— Я могу жалеть своего благодетеля, сокрушаться о том, что причинил ему зло, но я никого не боюсь и не стану бояться.
Матильда подчинилась. С тех пор как она сообщила ему новость о своем положении, Жюльен в первый раз говорил с ней так властно; никогда еще он так не любил ее. Нежность его души охотно ухватилась за состояние Матильды как за предлог, чтобы не говорить ей ничего грубого. Предстоящее признание маркизу де Ла Молю глубоко волновало его. Пожалуй, ему придется расстаться с Матильдой. И если она с некоторым горем отнесется к его отъезду, то вспомнит ли она о нем месяц спустя?
Его страшили также справедливые упреки, с которыми мог обратиться к нему маркиз.
Вечером он признался Матильде во второй причине своих огорчений, а затем, в экстазе любви, — и в первой.
Она изменилась в лице.
— Неужели действительно, — спросила она, — шесть месяцев разлуки со мною будут для вас горем?
— Огромным, единственным в мире, о чем я думаю с ужасом.
Матильда была счастлива. Жюльен выдержал свою роль так искусно, что добился того, что она уверилась, будто из них двоих она любит сильнее.
Наступил роковой вторник. В полночь, возвратившись домой, маркиз получил письмо, с пометкой, что вскрыть его следует собственноручно, когда он останется один, без свидетелей.
«Отец!
Все социальные узы между нами порваны, — остались только узы родства. После моего мужа, вы и сейчас, и в будущем останетесь для меня бесконечно дороги. Глаза мои наполняются слезами, я думаю о горе, которое причиняю вам, но, пока мой позор не сделался достоянием толпы, я не вправе более откладывать признание, которое я должна вам сделать, чтобы дать вам время обдумать и предпринять что-либо. Если ваша любовь, чрезмерность которой ко мне я знаю, пожелает подарить мне небольшую пенсию, я отправлюсь и водворюсь с моим мужем, где вы пожелаете, хотя бы в Швейцарии. Фамилия его настолько неизвестна, что никто не узнает вашей дочери в госпоже Сорель, невестке верьерского плотника. Вот то имя, написать которое стоило мне таких страданий. Я боюсь вашего гнева, по правде, вполне справедливого, против Жюлъена. Я не буду герцогиней, дорогой отец; я это знала, полюбив его; потому что я первая его полюбила и я же завлекла его. От вас я получила душу, слишком возвышенную, чтобы обращать внимание на то, что есть или кажется мне пошлым. Напрасно, в намерении сделать вам угодное, я думала о господине де Круазнуа. Зачем вы поставили перед моими глазами человека с истинными достоинствами? Вы сами мне сказали, по возвращении моем с Гиерских островов: единственный человек, который меня развлекал, — это молодой Сорель. Бедный малый опечален не менее меня, если только это возможно, тем горем, которое вам причинит это письмо. Я не могу помешать вашему отцовскому гневу, но отнеситесь ко мне как друг.
Жюльен относился ко мне всегда с уважением. Если он иногда говорил со мною, то это единственно только из-за глубокой признательности к вам, ибо природная гордость его характера не позволяла ему отвечать иначе, как официально, всем, стоящим настолько выше его по положению. Он с тонким, врожденным чувством разбирается в различии социальных положений. С краской стыда сознаюсь вам как моему лучшему другу, и никогда такого признания не сделала бы кому-либо другому, — что именно я первая однажды в саду пожала ему руку.
Думаю, что через сутки вам незачем будет более сердиться на него. Моя вина непоправима. Если вы того потребуете, вы его больше не увидите; через меня он передаст уверения в своем глубоком уважении и отчаянии за причиненную вам боль, но вместе с ним поеду и я, куда только он захочет. Это его право, а моя обязанность, он отец моего будущего ребенка. Если вы будете добры назначить нам для жизни шесть тысяч франков, я приму их с признательностью; в противном случае Жюльен рассчитывает основаться в Безансоне и заняться преподаванием латинского языка и литературы. Я уверена, что с каких бы низких ступеней он ни начал, он возвысится. С ним я не боюсь пропасть в неизвестности. В случае революции, я уверена, он будет играть первую роль. Могли бы вы сказать то же о любом из тех, кто просил моей руки? Вы скажете, что у них чудные имения? Но в этом одном обстоятельстве я не вижу основания, чтобы ими восхищаться. Мой Жюльен достиг бы высокого положения даже и при настоящем режиме, если бы он обладал миллионом и протекцией моего отца…»
Матильда, зная, что отец ее действует всегда по первому впечатлению, написала восемь страниц.
«Что мне делать? — говорил себе Жюльен, в то время как маркиз де Ла Моль читал это письмо. — Где, во-первых, мой дом, а во-вторых, в чем состоит моя выгода? Чем я ему бесконечно обязан — это тем, что без него я был бы низким мошенником, и даже настолько низким, что не мог бы избежать ненависти и преследования со стороны других мошенников. Он сделал из меня светского человека. Мои неизбежные мошенничества будут более редки и менее низки. Это стоит дороже, чем если бы он подарил мне миллион. Я обязан ему этим орденом и призрачными дипломатическими заслугами, которые возвысили меня из ряда мне подобных.
Если бы он держал сейчас в руках перо, чтобы указать мне, как дальше себя вести, что написал бы он?»
Размышления Жюльена были внезапно прерваны старым лакеем маркиза де Ла Моля.
— Маркиз сию минуту просит вас к себе, даже если вы не одеты.
Идя рядом с Жюльеном, он шепотом добавил:
— Он вне себя, берегитесь.
