Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть II. Глава XXXIII. Ад слабости
En taillant ce diamant, un lapidaire malhabile lui a ôté quelques-unes de ses plus vives étincelles. Au Moyen Âge, que dis-je? encore sous Richelieu, le Franèais avait la force de vouloir.
Жюльен нашел маркиза взбешенным: быть может, первый раз в жизни этот знатный господин позволил себе вульгарный тон. Он осыпал Жюльена всевозможной бранью, которая подвертывалась ему на язык. Наш герой был поражен, изумлен; но признательность его от этого не поколебалась. «Сколько прекрасных планов, так долго лелеянных в глубине души бедным человеком, рушилось в одну минуту! Но я должен ему что-нибудь ответить, мое молчание увеличивает его раздражение». Ответ был заимствован из роли Тартюфа.
— Я не ангел, я верно служил вам, вы щедро оплачивали меня… Я был за это признателен… Но ведь мне двадцать два года… В этом доме меня понимали только вы и эта милая особа…
— Чудовище! — воскликнул маркиз. — «Милая»! «милая»! В тот день, когда вы нашли ее милой, вы должны были бежать.
— Я и пытался; хотел уехать в Лангедок.
Утомленный беготней по комнате, маркиз, сраженный горем, бросился в кресло; Жюльен услышал, как он бормочет: он ведь вовсе не злой человек.
— Нет, у меня нет зла по отношению к вам! — воскликнул Жюльен, падая перед ним на колени.
Но тотчас устыдился своего порыва и быстро поднялся.
Маркиз был действительно вне себя. Увидев Жюльена на коленях, он снова принялся осыпать его жестокой бранью, достойной извозчика. Быть может, новизна этих выражений служила для него развлечением.
— Как, моя дочь будет называться госпожой Сорель! Моя дочь не будет герцогиней!
Каждый раз, как эти две мысли представлялись ясно господину де Ла Молю, он начинал волноваться и уже был не в состоянии владеть собой. Жюльен боялся, что он его побьет.
В светлые промежутки, когда маркиз начинал осваиваться со свом несчастьем, он обращался к Жюльену с довольно обоснованными упреками.
— Вам следовало бежать, сударь, — говорил он, — Ваш долг был бежать… Вы оказались последним негодяем…
Жюльен подошел к столу и написал:
«Уже давно жизнь стала для меня невыносима, я кладу ей конец. Прошу господина маркиза принять с выражением моей беспредельной признательности также мои извинения за беспокойство, которое может причинить ему моя смерть в его доме».
— Пусть господин маркиз соблаговолит прочесть эту записку… Убейте меня, — сказал Жюльен, — или прикажите вашему лакею убить меня. Теперь час ночи, я спущусь в сад и буду прогуливаться вдоль задней стены.
— Убирайтесь ко всем чертям! — крикнул ему маркиз, когда он уходил.
«Я понимаю, — подумал Жюльен, — он был бы не прочь, если бы я избавил его лакея от обязанности меня убивать… Нет; пусть он меня убьет, это удовлетворение, которое я ему предлагаю… Но, черт возьми, я люблю жизнь… Я должен сберечь ее для моего сына».
Эта мысль, впервые представшая ему с такой ясностью, всецело заняла его во время прогулки, за исключением первых минут, когда он испытывал тревогу.
Этот столь новый интерес сделал его осторожным. «Мне надо попросить у кого-нибудь совета, как держать себя с этим бешеным человеком… Он поступает безрассудно и способен на все. Фуке слишком далеко, да к тому же ему не понять чувств такого человека, как маркиз.
Граф Альтамира… Но уверен ли я в его вечном молчании? Мое обращение за советом не должно осложнить моего положения. Увы! остается только мрачный аббат Пирар… С его узкими взглядами янсениста… Плут иезуит, знающий свет, был бы мне больше пригоден… Господин Пирар способен меня побить, лишь только услышит о преступлении».
Гений Тартюфа явился на помощь Жюльену: «Итак, пойду к нему на исповедь». Это было последним решением, им и закончилась двухчасовая прогулка по саду. Он уже больше не думал о внезапном ружейном выстреле; его одолевал сон.
На следующий день очень рано Жюльен уже был за несколько лье от Парижа и стучался в дверь сурового янсениста. К своему великому удивлению, он нашел, что исповедь его не слишком поразила аббата.
— Пожалуй, я должен сам себя упрекать за это, — говорил аббат, скорее озабоченный, чем раздраженный. — Я догадывался о вашей любви. Мое расположение к вам, несчастный юноша, помешало мне уведомить отца…
— Что он предпримет? — спросил с живостью Жюльен.
(В эту минуту он любил аббата, и неприятная сцена с ним была бы ему очень тягостна.)
— Я вижу три исхода, — продолжал Жюльен. — Во-первых, господин де Ла Моль может меня убить. — И он рассказал о записке, оставленной им маркизу. — Во-вторых, он может заставить графа Норбера убить меня на дуэли.
— И вы бы приняли его вызов? — сказал взбешенный аббат, вскочив с места.
— Вы не даете мне закончить. Конечно, я бы никогда не стал стрелять в сына моего благодетеля. В-третьих, он может меня удалить. Если он мне скажет: «Поезжайте в Эдинбург, в Нью-Йорк», я повинуюсь ему беспрекословно. Тогда можно будет скрыть положение мадемуазель де Ла Моль, но я не потерплю, чтобы погубили моего сына.
— Будьте уверены, что это первое, что придет в голову этому развращенному человеку…
Между тем в Париже Матильда была в отчаянии. Она виделась с отцом около семи часов утра. Маркиз показал ей записку Жюльена, она боялась, как бы он не нашел более благородным покончить с собою. «И не спросив меня», — говорила она с гневной скорбью.
— Если он умрет, я также умру, — сказала она отцу. — Вы будете виновны в его смерти… Быть может, она вас порадует… Но клянусь, я надену траур и публично заявлю, что я вдова Сорель, разошлю всем объявления о его смерти, будьте уверены… Я не обнаружу ни трусости, ни подлости.
Любовь ее доходила до безумия. В свою очередь, господин де Ла Моль был поражен.
Он начал смотреть на события несколько хладнокровнее. За завтраком Матильда не показывалась совсем. Маркиз почувствовал огромное облегчение, в особенности он был польщен тем, что она, по-видимому, ничего не сказала матери.
Жюльен вернулся к полудню. Слышно было, как стих во дворе перестук копыт. Едва он соскочил с лошади, Матильда прислала за ним и бросилась ему на шею почти на глазах у своей горничной. Жюльен не совсем разделял этот порыв. Из долгого совещания с аббатом Пираром он вышел настроенный крайне расчетливо и дипломатично. Его воображение поутихло после расчета вероятностей. Матильда со слезами на глазах призналась ему, что видела его предсмертную записку.
— Мой отец может передумать; сделайте мне одолжение, уезжайте тотчас в Виллекье. Оставьте дом, пока еще не встали из-за стола, и снова садитесь на лошадь.
Жюльен стоял с разочарованным и холодным видом, она не преминула разразиться слезами.
— Предоставь мне вести наши дела! — воскликнула она, страстно обнимая его. — Ты отлично знаешь, как я неохотно расстаюсь с тобою. Пиши мне на имя моей горничной; пусть адрес будет написан чужой рукой, я же буду писать тебе целые тома. Прощай! Беги!
Это последнее слово задело Жюльена, однако он повиновался. «В этом что-то роковое, — подумал он, — даже в лучшие моменты эти люди ухитряются меня оскорбить».
Матильда с твердостью отвергла все благоразумные проекты своего отца. Она не желала вести никаких переговоров иначе, как на следующих условиях: она сделается госпожой Сорель и будет жить скромно со своим мужем в Швейцарии или у своего отца в Париже. Она окончательно отвергла мысль о тайных родах.
— Этим я открыла бы возможность клеветать на меня и бесчестить меня. Через два месяца после свадьбы я поеду путешествовать с мужем, и легко будет уверить всех, что мой сын родился в должное время.
Сначала эта твердость вызывала в маркизе вспышки бешенства, но в конце концов заставила его поколебаться.
— Вот, — сказал он дочери в минуту умиления, — вот тебе дарственная на десять тысяч ренты, пошли ее твоему Жюльену, и пусть он поскорее примет меры, чтобы я не мог отнять ее у вас.
Повинуясь Матильде, властолюбие которой он знал, Жюльен напрасно проехал сорок лье: он побывал в Виллекье, где занялся проверкой счетов фермеров; благодеяние маркиза заставило его вернуться обратно. Он отправился просить приюта у аббата Пирара, который за время его отсутствия сделался самым полезным советчиком Матильды. Каждый раз, когда маркиз обращался к нему, он доказывал ему, что всякое другое решение, кроме публичного брака, будет преступлением в глазах Господа Бога.
— К счастью, — прибавлял аббат, — в этом случае житейская мудрость сходится с религией. Можно ли было рассчитывать, зная пылкий характер мадемуазель де Ла Моль, что она сохранит тайну, насильно ей навязанную? Если вы не согласитесь на открытое венчание, общество гораздо дольше станет заниматься этим неравным браком. Следует объявить все сразу, чтобы не оставалось никаких подозрений на какую-либо тайну.
— Это верно, — сказал маркиз задумчиво. — При такой системе разговор об этой свадьбе через три дня покажется болтовней пустословов. Надо будет воспользоваться какой-нибудь важной антиякобинской мерой правительства, чтобы под ее прикрытием все уладить.
Два или три друга господина де Ла Моля были одного мнения с аббатом Пираром. По их мнению, самым большим препятствием являлся решительный характер Матильды. Но после всех этих прекрасных рассуждений маркиз все же не мог примириться с мыслью, что его дочь должна будет отказаться от права на табурет.
Он старался припомнить всевозможные хитрости и проделки, бывшие в ходу во время его молодости. Уступить необходимости — бояться закона, казалось ему нелепым и позорным для человека его положения. Теперь он дорого платил за свои волшебные мечты, которые он лелеял в течение десяти лет насчет будущности этой любимой дочери.
«Кто мог бы это предвидеть? — думал он. — Девушка с таким гордым характером, с таким возвышенным умом, гордящаяся еще больше меня своим именем, руку ее у меня уже давно просили самые знатные люди Франции!»
Приходится отказаться от всякого благоразумия. Этому веку точно предназначено все смешать! Мы идем к хаосу.
