Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть II. Глава XXXIV. Умный человек
Никакие доводы не могут уничтожить власть десятилетних восхитительных мечтаний. Маркиз находил неблагоразумным сердиться, но не мог решиться на прощение. «Если бы этот Жюльен мог умереть случайно», — думал он иногда. Таким образом, его опечаленное воображение утешалось самыми нелепыми химерами. И они парализовали влияние всех мудрых увещеваний аббата Пирара. Прошел целый месяц, не приведя ни к какому решению.
В этом семейном деле, как и в политических делах, у маркиза являлись блестящие мысли, которыми он увлекался в течение трех дней. Тогда всякий другой план не нравился ему, потому что опирался на благоразумные основания, а ему нравились только те основания, которые поддерживали его излюбленный план. В продолжение трех дней он работал с увлечением и пылом настоящего поэта над тем, чтобы довести дело до известного положения; но на следующий день он уже не думал об этом больше.
Сначала Жюльена огорчала медлительность маркиза; но через несколько недель он наконец понял, что господин де Ла Моль не знал, на что решиться.
Госпожа де Ла Моль и весь дом предполагали, что Жюльен отправился в провинции по делам управления имениями. Он скрывался в приходе аббата Пирара и видался с Матильдой почти ежедневно; последняя каждое утро проводила около часу со своим отцом, но иногда они целыми неделями не касались дела, занимавшего их мысли.
— Я не хочу знать, где находится этот господин, — сказал ей однажды маркиз. — Перешлите ему это письмо.
Матильда прочла:
"Имения в Лангедоке приносят 20 600 франков. Я даю 10 600 франков моей дочери и 10 000 франков господину Жюльену Сорелю. Разумеется, я отдаю и самые имения. Прикажите нотариусу приготовить два акта дарственной записи и принести их завтра мне; после этого все отношения между нами должны прекратиться. О сударь, мог ли я ожидать всего этого?
— Благодарю вас, благодарю вас очень, — сказала Матильда весело. — Мы поселимся в замке Эгильон, между Аженом и Мармандом. Говорят, что там так же красиво, как в Италии.
Этот дар чрезвычайно удивил Жюльена. Он уже не был тем суровым и сдержанным человеком, каким мы его знали. Судьба его сына поглощала заранее все его мысли. Это неожиданное и значительное состояние для человека, столь неимущего, еще усилило его честолюбие. Теперь у него вместе с женой было тридцать шесть тысяч ливров ренты. Что касается Матильды, то все ее чувства были поглощены исключительно обожанием мужа, как она с гордостью называла теперь Жюльена. Ее единственным и великим честолюбием было теперь заставить признать ее брак. Она постоянно превозносила теперь свое высшее благоразумие, выразившееся в том, что она связала свою судьбу с человеком выдающимся. Личные достоинства не выходили у нее теперь из головы.
Очень краткие свидания, множество дел, минуты, которые уделялись разговорам о любви, дополняли прекрасный эффект мудрой политики, когда-то изобретенной Жюльеном.
Матильда наконец стала негодовать на то, что ей приходится так мало видеть человека, которого она действительно полюбила.
В минуту досады она написала отцу, начав свое письмо словами Отелло:
«Что я предпочла Жюльена всем преимуществам, которые общество предоставляет дочери господина де Ла Моля, выбор мой доказывает ясно. Для меня не существуют тщеславные и мелкие удовольствия. Вот уже скоро шесть недель, как я живу в разлуке с мужем. Этого достаточно, чтобы доказать вам мою почтительность. До следующего четверга я покину родительский дом. Ваши благодеяния обогатили нас. Никто не знает моей тайны, кроме уважаемого аббата Пирара. Я отправлюсь к нему; он обвенчает нас, и через час после обряда мы уже будем на пути в Лангедок и появимся в Париже только согласно вашим приказаниям. Но мое сердце скорбит при мысли, что все это послужит содержанием для пикантных анекдотов на мой счет и на ваш. Эпиграммы пошлой публики заставят, пожалуй, нашего храброго Норбера затеять ссору с Жюльеном. Я знаю, что в этом случае я не смогу оказать на него никакого влияния. В его душе возмутится вся гордость оскорбленного плебея. Заклинаю вас на коленях, дорогой отец! Приезжайте на мою свадьбу в церкви аббата Пирара в следующий четверг. Это смягчит ехидство анекдотов и отведет опасность от жизни вашего единственного сына, и жизни моего мужа…»
Это письмо привело душу маркиза в необычайное смущение. Итак, следовало на что-то решиться. Все мелкие привычки, все обычные друзья его потеряли свое влияние.
В этих странных обстоятельствах вдруг проявились главные черты характера маркиза, запечатленные событиями его молодости. Несчастья эмиграции заставили работать воображение маркиза. После того как он в течение двух лет наслаждался громадным состоянием и всеми придворными отличиями, 1790 год бросил его в бедственные перепетии эмиграции. Это суровое воспитание изменило душу двадцатидвухлетнего юноши. В глубине души он довольно равнодушно относился к своему теперешнему богатству. Но воображение, охранявшее его душу от отравы золотом, заставляло его безумно желать знатного титула для своей дочери.
В продолжение шести истекших недель маркиз, движимый скорее капризом, пожелал обогатить Жюльена; бедность казалась ему недостойной, позорной для него, господина де Ла Моля, невозможной для мужа его дочери; он швырял деньгами. На следующий день его воображение отвлеклось в другую сторону, и он начал мечтать, что Жюльен поймет немую мольбу этой щедрости, переменит имя, удалится в Америку, напишет Матильде, что он умер для нее. Господин де Ла Моль воображал себе это письмо уже написанным и следил за впечатлением, какое оно произведет на его дочь…
В один прекрасный день, когда реальное письмо Матильды вывело его из этих пылких грез, маркиз после долгих размышлений, как заставить исчезнуть или умереть Жюльена, начал придумывать, как создать ему блестящую карьеру. Он даст ему имя одного из своих владений; почему бы ему не передать и свое звание? Герцог де Шон, его тесть, не раз говорил ему после смерти своего единственного сына, убитого в Испании, что он передаст свой титул Норберу…
«Нельзя отказать Жюльену в известной способности к делам, в смелости, пожалуй, даже в блеске, — говорил себе маркиз… — Но в глубине его натуры мне чудится что-то жуткое… Такое впечатление он производит на всех, значит, действительно что-то есть. (Чем труднее было определить это „что-то“, тем более пугало оно воображение старого маркиза.)
Моя дочь выразила это очень ловко на днях (в уничтоженном письме):
„Жюльен не пристал ни к одному салону, ни к какой партии. Он не позаботился прибрести себе никакой поддержки против меня, ни малейшей помощи, если я его покину. Но разве это из-за незнания теперешнего состояния общества?.. Несколько раз я говорила ему: самая верная и выгодная кандидатура создается в салонах…
Нет, он не обладает лукавством и пронырливостью прокурора, не теряющего ни одной минуты времени, ни одной возможности… Этот человек совсем не в духе Людовика XI. С другой стороны, я наблюдаю в нем совсем не великодушные принципы… Не понимаю его… Быть может, он усвоил себе эти принципы, чтобы обуздывать свои страсти?
Одно, впрочем, несомненно: он не выносит презрения, и я играю на этом.
У него нет почтения к высокому происхождению. Правда, он инстинктивно уважает нас… В этом он неправ; но, в конце концов, семинарист должен бы жаждать только денег и наслаждений. Он же, наоборот, ни за что в мире не снесет презрения“».
Взволнованный письмом дочери, господин де Ла Моль решил, что надо прийти к какому-нибудь исходу: «Вот в чем главный вопрос: дерзость Жюльена, быть может, дошла до того, что он начал ухаживать за моей дочерью, зная, что я ее люблю больше всего и что у меня сто тысяч экю ренты?
Матильда уверяет меня в противном… Нет, господин Жюльен, вот вопрос, который я хотел бы хорошенько себе выяснить.
Что это, настоящая слепая любовь? Или только гнусное желание добиться хорошего положения? Матильда проницательна, она почувствовала в самом начале, что это подозрение может его погубить в моих глазах, и вот почему она призналась: я первая полюбила его…
Могла ли забыться девушка с таким гордым характером до того, чтобы делать ему авансы!… Пожимать ему руку вечером в саду, — какой ужас! Точно у нее не было тысячи других средств, более достойных, показать ему, что она его отличает.
Кто оправдывается, тот выдает себя; я не верю Матильде…»
В этот день рассуждения маркиза были решительнее, чем когда-либо. Но привычка одержала верх, он решил воспользоваться временем и написать дочери, ибо переписка шла в особняке все время из комнаты в комнату. Господин де Ла Моль не осмеливался обсуждать с маркизой этот вопрос с глазу на глаз. Он боялся, что в конце концов пойдет на неожиданные уступки.
«Остерегайтесь наделать новых безумств; я посылаю патент гусарского поручика кавалеру Жюльену Сорелю де Ла Берне. Видите, что я делаю для него! Не раздражайте меня, не спрашивайте меня. Пусть он отправляется в этот же день в Страсбург, где стоит его полк. Вот чек моего банкира. Требую послушания!»
Любовь и радость Матильды были безграничны; она захотела воспользоваться победой и ответила немедленно:
«Господин де Ла Берне был бы у ваших ног вне себя от благодарности, если бы знал все, что вы соблаговолили сделать для него. Но при всем своем великодушии мой отец забыл обо мне; честь вашей дочери в опасности. Достаточно малейшей нескромности, чтобы навсегда запятнать ее, и двадцать тысяч экю ренты не помогут. Я не пошлю патента Берне, пока вы не дадите мне слова, что в течение следующего месяца моя свадьба публично состоится в Виллекье. Вскоре после этого события, которое я умоляю вас не откладывать, ваша дочь сможет появиться в обществе только под именем госпожи де Ла Берне. Как я благодарю вас, дорогой отец, что вы избавили меня от имени Сорель» и так далее и так далее.
Ответ был неожиданным.
«Повинуйтесь, или я откажусь от всего. Трепещите, юная сумасбродка. Я еще не знаю совсем вашего Жюльена, да и вы сами знаете это еще меньше меня. Пусть он едет в Страсбург и старается держать себя как следует. Я извещу о своей воле через две недели».
Решительный тон этого ответа изумил Матильду. Я не знаю Жюльена — эти слова повергли ее в задумчивость, принявшую самую радужную окраску; однако она приняла все это за истину.
«Ум моего Жюльена не мог облечься в пошлую салонную форму, и мой отец не верит в его превосходство именно из-за того, что доказывает его исключительность.
Во всяком случае, если я не покорюсь этому капризу, может случиться публичный скандал; огласка дурно повлияет на мое положение в свете и сделает меня менее привлекательной в глазах Жюльена. Огласка… повлечет за собой бедность в течение лет десяти; а безумство выйти замуж за человека только ради его личных достоинств может избавить от насмешек только блестящее состояние. Если я буду жить вдали от отца, то в его возрасте он легко может забыть обо мне… Норбер женится на ловкой и милой женщине, ведь Людовик Четырнадцатый к старости был обольщен герцогиней Бургундской…»
Она решила повиноваться, но воздержалась от того, чтобы показать последнее письмо Жюльену; дикость его характера могла толкнуть его на какое-либо безумство.
Вечером, когда она объявила Жюльену, что он гусарский поручик, его радость не знала пределов. Можно было представить себе ее, зная, как он был честолюбив всю свою жизнь, а теперь еще к этому прибавилась безумная страсть к будущему сыну. Перемена имени поразила его, как удар грома.
«Итак, — думал он, — мой роман закончен, и этим я обязан только самому себе. Я сумел заставить полюбить себя эту гордячку, — добавил он, глядя на Матильду, — ее отец не может жить без нее, а она без меня».
