Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть II. Глава XXXI. Внушить ей страх
Жюльен поспешил в ложу госпожи де Ла Моль. Уже входя, он заметил слезы на глазах Матильды; она плакала без стеснения, так как в ложе были лица незначительные — приятельница, предложившая ей ложу, и ее знакомые. Матильда положила свою руку на руку Жюльена: она словно забыла о присутствии своей матери. Почти задыхаясь от слез, она шепнула ему одно слово: гарантии!
«Только бы мне не говорить с нею, — подумал Жюльен, сильно расстроенный, закрывая глаза рукой под предлогом ослепительного света люстры. — Если я заговорю, она уже не сможет больше сомневаться в моем чрезмерном волнении. Звук моего голоса выдаст меня, я все потеряю».
Теперь ему было еще труднее, чем утром, бороться самому с собой, душа его успела растрогаться. Он боялся оскорбить тщеславие Матильды. Вне себя от любви и счастья, он решился не говорить ни слова.
На мой взгляд, это одна из лучших черт его характера; человек, способный на такое усилие над собой, может пойти далеко, si fata sinant {Если позволит судьба (лат.).}.
Мадемуазель де Ла Моль настояла на том, чтобы Жюльен возвращался с ними домой. К счастью, шел проливной дождь. Но маркиза усадила его против себя, все время с ним говорила, не давая ему говорить с дочерью ни слова. Можно было подумать, что маркиза охраняла счастье Жюльена; а он уже больше не боялся обнаружить свое чрезмерное волнение и предавался безумной радости.
Осмелюсь ли я сказать, что, придя к себе в комнату, Жюльен бросился на колени и покрыл поцелуями любовные письма, данные ему Коразовым.
«О великий человек! Разве я не тебе обязан всем этим!» — воскликнул он в безумном порыве.
Понемногу к нему вернулось хладнокровие. Он сравнил себя с генералом, одержавшим большую победу. «Успех несомненный, огромный, — говорил он себе, — но что будет завтра? Один миг может все погубить».
Он быстро раскрыл «Мемуары», продиктованные на острове Святой Елены Наполеоном, и в продолжение двух часов читал их; но это стоило ему больших усилий — читали одни глаза. Во время этого странного чтения его голова и сердце усиленно работали без его ведома. «Какая разница между госпожой де Реналь и Матильдой», — думал он, но дальше этого не пошел.
«Внушить ей страх! — воскликнул он внезапно, отбрасывая книгу в сторону. — Неприятель будет мне повиноваться, если я внушу ему страх. Тогда-то он не осмелится меня презирать».
Он бегал по своей маленькой комнатке, опьяненный радостью. По правде сказать, радость его была вызвана скорее гордостью, чем любовью.
«Внушить ей страх! — повторял он гордо, и у него были основания гордиться. — Даже в самые счастливые минуты госпожа де Реналь всегда сомневалась, люблю ли я ее так же, как она меня. Здесь мне приходится покорять дьявола, значит, следует покорить».
Жюльен хорошо знал, что на следующий день, в восемь часов утра, Матильда придет в библиотеку; он спустился туда только в девять часов, сгорая от любви, но стараясь подчинить сердце разуму. Кажется, не проходило минуты, чтобы он не спрашивал себя: «Должен ли я постоянно поддерживать в ней сомнение: любит ли он меня? Ее блестящее положение, окружающая лесть заставляют ее чересчур скоро успокаиваться».
Он нашел ее бледной, спокойной, сидящей на диване, но, очевидно, вконец разбитой. Она протянула ему руку.
— Друг мой, я тебя оскорбила, это — правда; ты имеешь право сердиться на меня…
Жюльен не ожидал такого простого тона. Он чуть не выдал себя.
— Вы хотите гарантий, мой друг? — прибавила она, подождав, что он первый нарушит паузу. — Вы правы. Увезите меня, уедем в Лондон… Это погубит меня на всю жизнь, обесчестит… — Она осмелилась отнять руку у Жюльена, чтобы закрыть ею глаза. Сдержанность и женская стыдливость снова овладели ее душой. — Ну что ж! опозорьте меня, — прибавила она со вздохом. — Вот вам гарантия.
«Вчера я был счастлив, потому что у меня хватило мужества быть строгим с самим собой», — подумал Жюльен. Помолчав с минуту, он настолько овладел собой, что сказал ей ледяным тоном:
— Кто мне поручится, что вы будете любить меня, уже претерпев позор, выражаясь вашими словами, по дороге в Лондон? Что мое присутствие в почтовой карете не покажется вам ненавистным? Я не изверг — погубить вас в общественном мнении будет для меня еще лишним несчастьем. Препятствие составляет не ваше положение в свете, но, к несчастью, ваш собственный характер. Можете вы себе самой ручаться, что будете любить меня хотя бы неделю?
(«Ах! пусть бы она любила меня только неделю, только одну неделю, — думал Жюльен, — и я бы умер от счастья. Что мне до будущего, что мне до жизни? И это дивное блаженство может начаться сию же минуту, это зависит только от меня!»)
Матильда видела, что он задумался.
— Значит, я совсем недостойна вас, — сказала она, беря его за руку.
Жюльен обнял ее, но в ту же минуту словно железная рука долга стиснула его сердце. «Если она увидит, как я ее обожаю, я потеряю ее». И, не выпуская ее из своих объятий, он снова принял вид, достойный мужчины.
В этот день и в следующие он сумел скрыть чрезмерность своего блаженства; бывали минуты, когда он отказывал себе в наслаждении сжать ее в своих объятиях.
Но бывали и другие моменты, когда безумный восторг брал в нем верх над всеми советами благоразумия.
Жюльен имел обыкновение забираться в саду в кусты жимолости, скрывавшие лестницу, чтобы оттуда следить за занавеской в окне Матильды и оплакивать ее непостоянство. Вблизи стоял огромный дуб, ствол которого скрывал его от посторонних.
Проходя с Матильдой мимо этого места, так живо напоминавшего ему его недавнее несчастье, он почувствовал контраст между прошлым отчаянием и теперешним блаженством; слезы затуманили его глаза и, поднеся к губам руку своей возлюбленной, он сказал ей:
— Здесь я жил мыслью о вас; здесь, глядя на это окно, я ждал по целым часам благословенной минуты, когда эта ручка откроет его…
Он потерял над собою власть. Описывал ей с полной искренностью свое тогдашнее отчаяние. Отрывистые восклицания свидетельствовали о его теперешнем счастье, сменившем эту жестокую пытку.
«Но что я делаю, о боже! — вдруг вспомнил Жюльен, приходя в себя. — Я гублю себя».
Он так встревожился, что ему показалось, будто в глазах мадемуазель де Ла Моль он читает уже меньше любви. Это была иллюзия, но лицо Жюльена мгновенно изменилось и покрылось смертельной бледностью. Глаза его потухли, и выражение самой искренней, беззаветной любви сменилось высокомерным выражением, почти злостью…
— Что с вами, мой друг? — спросила Матильда с нежностью и тревогой.
— Я солгал, — сказал Жюльен с досадой. — Я солгал вам. Я упрекаю себя за это — одному Богу известно, как я вас уважаю, чтобы лгать вам. Вы любите меня, вы преданы мне, и мне незачем сочинять фразы, чтобы нравиться вам.
— Великий Боже! Значит, это пустые фразы, все, что вы говорили мне восхитительного в течение десяти минут?
— Да, и я себя за это горячо упрекаю, мой друг. Я когда-то сочинил их для женщины, которая любила меня и надоедала мне… Это недостаток моего характера, я сам признаюсь вам в нем, простите меня.
Горькие слезы потекли по щекам Матильды.
— Как только что-нибудь мне не нравится, — продолжал Жюльен, — мною овладевает какое-то безумие, моя гнусная память, которую я проклинаю в этот миг, является мне на помощь, и я злоупотребляю ею.
— Уж не сделала ли я, в свою очередь, чего-нибудь, что вам не понравилось? — спросила Матильда с очаровательной наивностью.
— Я вспомнил, что однажды, проходя мимо этой жимолости, вы сорвали цветок, господин де Люз взял его у вас и вы его не отняли. Я стоял в двух шагах.
— Господин де Люз? Это невероятно, — возразила Матильда со свойственным ей высокомерием, — это не в моих правилах.
— Уверяю вас, — подтвердил Жюльен с живостью.
— Ну что ж, пусть так, мой друг, — сказала Матильда, грустно опуская глаза. Она знала наверное, что уже давным-давно не позволяла ничего подобного господину де Люзу.
Жюльен посмотрел на нее с невыразимой нежностью. «Нет, — подумал он, — она любит меня не меньше».
Вечером, смеясь, она упрекала его за ухаживания за госпожой де Фервак: «Буржуа, любящий выскочку! Сердца этой породы, быть может, единственные, которые мой Жюльен не в состоянии довести до безумия».
— Она превратила вас в настоящего денди, — говорила ему Матильда, играя его кудрями.
В то время когда Жюльен воображал, что Матильда презирает его, он превратился в одного из первых парижских франтов. Он обладал еще одним преимуществом перед этими людьми — раз одевшись, он забывал о своем костюме.
Одно только оскорбляло Матильду: Жюльен продолжал переписывать русские письма и отвозить их маршальше.
