Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть II. Глава XIX. Опера-буфф
Увлеченная мечтами о будущем и исключительной роли, которую она надеялась играть, Матильда вскоре принялась сожалеть о своих прежних сухих и метафизических спорах с Жюльеном. Утомленная этими столь высокими размышлениями, она сожалела также о минутах блаженства, проведенных с ним; впрочем, воспоминания этого рода сопровождались укорами совести, осаждавшими ее в иные моменты.
«Всякому человеку свойственна слабость, — думала она. — Девушка, подобная мне, однако, может позабыть свой долг только ради человека достойного; никак нельзя сказать, что меня прельстили его красивые усы или осанка при верховой езде, но его глубокие рассуждения о будущем Франции, его идеи о сходстве грядущих событий с Английской революцией тысяча шестьсот восемьдесят восьмого года. Я была обольщена, — возражала она самой себе, — я слабая женщина, но, по крайней мере, меня не прельстили, словно куклу, его внешние достоинства.
Если произойдет революция, почему бы Жюльену Сорелю не сыграть роль Ролана, а мне госпожи — Ролан? Мне больше нравится эта роль, чем роль госпожи де Сталь: безнравственность поведения в наш век послужила бы препятствием. Разумеется, никому не удастся упрекнуть меня вторично; я бы умерла от стыда».
Мечты Матильды не всегда бывали такими серьезными, как приведенные нами мысли, — в этом надо признаться.
Она смотрела на Жюльена и с каждым взглядом находила все его поступки полными неизъяснимого очарования.
«Без сомнения, — говорила она, — мне удалось окончательно уничтожить в нем всякую мысль о его правах на меня».
Несчастный вид и выражение глубокой страсти, когда бедный малый признался мне в любви неделю назад, доказывают остальное; надо сознаться, что с моей стороны было очень странным рассердиться на него за слова, в которых было столько уважения и любви. Разве я не жена его? Эти слова были вполне естественны, к тому же он был так мил. Жюльен продолжал любить меня даже после бесконечных рассказов с моей стороны, довольно жестоких, об увлечениях моих этими великосветскими кавалерами, которыми я забавлялась от скуки и к которым он так ревнует. Ах! если бы он знал, как мало опасны они для него! Как ничтожны и безличны кажутся все они мне в сравнении с ним".
Размышляя таким образом, Матильда набрасывала машинально карандашом силуэты в альбом. Один из них поразил ее, привел в восхищение: он изумительно походил на Жюльена. «Это голос самого Неба! Вот одно из чудес любви! — воскликнула она в восторге. — Сама не подозревая того, я нарисовала его портрет».
Она убежала в свою комнату, заперлась на ключ и серьезно принялась за портрет Жюльена, но ничего не получалось; случайно набросанный профиль оказался наиболее похожим; Матильда была в восхищении, увидав в этом явное свидетельство великой страсти.
Она рассталась со своим альбомом только тогда, когда маркиза прислала за ней, чтобы ехать в Итальянскую оперу. Ею овладела одна мысль: отыскать Жюльена взором и попросить мать пригласить его их сопровождать.
Но Жюльен не показывался, и дамам пришлось наполнить свою ложу самыми вульгарными личностями, В продолжение первого акта Матильда увлеченно страстно мечтала о своем возлюбленном в порыве самой безумной страсти, но во втором акте ее поразил любовный афоризм, пропетый, надо признаться, на мелодию, достойную Чимарозы. Героиня оперы говорила: «Меня следует наказать за чрезмерную любовь к нему, я слишком люблю его».
Лишь только Матильда услыхала эту чудесную арию, все на свете исчезло для нее. С нею говорили — она не отвечала; мать бранила ее — она едва заставила себя взглянуть на нее. Ее восторг дошел до полного экстаза, который можно было сравнить только с приступами исступления, которые переживал Жюльен в течение нескольких дней из-за нее. Ария, полная божественного очарования, так поразившая ее сходством с ее переживаниями, теперь занимала ее в те минуты, когда она не думала непосредственно о Жюльене. Благодаря своей любви к музыке она в этот вечер походила на госпожу де Реналь, когда та думала о Жюльене. Рассудочная любовь, без сомнения, умнее любви истинной, но в ней редко случаются моменты самозабвения; она слишком хорошо знает себя, постоянно разбирается в себе; она построена на мышлении, и ей редко удается обмануть мысль.
Вернувшись домой и предоставив госпоже де Ла Моль думать все, что ей пожелается, Матильда объявила, что у нее жар, и провела часть ночи за роялем, наигрывая понравившуюся ей мелодию. Она напевала слова очаровавшей ее знаменитой арии:
Devo punirmi, devo punirmi,
Se troppo amai, etc.
Результатом этой безумной ночи было то, что она вообразила себе, будто преодолела свою любовь.
(Эта страница весьма повредит злосчастному автору. Люди с замороженной душой обвинят его в бесстыдстве. Он не оскорбляет молодых особ, блистающих в парижских салонах предположением, что хоть одна из них способна на безумные выходки, унижающие Матильду. Эта личность — продукт воображения автора, созданная вне социальных обычаев, выдвигающих цивилизацию XIX века на особое место в ряду прочих столетий.
Молодых девиц, составлявших украшение балов этой зимы, уж никак нельзя упрекнуть в недостатке осторожности.
Я также не думаю, чтобы можно было обвинить их в чрезмерном презрении к богатству, выездам, поместьям и ко всему прочему, обеспечивающему приятное положение в свете. Они далеки от того, чтобы видеть суетность всех этих преимуществ, и обыкновенно желают их постоянно, со всей пылкостью, на которую способны их сердца.
Так же, не вследствие любви, устраивается судьба молодых талантливых людей, подобных Жюльену; они обыкновенно пристраиваются к какой-нибудь партии, и когда последней улыбнется счастье, все блага жизни сыплются на них. Горе человеку науки, не принадлежащему ни к какой партии, его будут упрекать даже самыми незначительными успехами, и высокая добродетель будет торжествовать, обкрадывая его. Да, сударь, роман ведь подобен зеркалу, с которым прогуливаются по большой дороге. Вы видите в нем то отображение лазури небес, то придорожной грязи и луж. А человек, несущий зеркало, будет обвинен вами в безнравственности! Его зеркало отражает грязь, а вы корите за это зеркало! Уж обвиняйте скорее большую дорогу за ее лужи или смотрителя дорог, позволяющего воде застаиваться и стоять лужами.
Теперь, когда мы решили, что характер Матильды немыслим в наше время, столь же благоразумное, как и добродетельное, я не боюсь прогневить читателя, продолжая повествовать о сумасбродствах этой очаровательной девушки.)
В течение всего следующего дня она искала случая удостовериться в своем торжестве над безумной страстью. Она поставила себе целью разонравиться Жюльену; ни одно из его движений не ускользнуло от нее.
Жюльен был слишком несчастен и, пожалуй, слишком взволнован, чтобы разгадать этот сложный любовный маневр, еще менее способен он был увидать в этой что-либо благоприятное для себя: он сделался жертвой этой хитрости и никогда еще не чувствовал себя таким несчастным. Его поступки так мало управлялись разумом, что если бы какой-нибудь сострадательный философ сказал ему: «Постарайтесь, не теряя времени, воспользоваться расположением к вам этой девушки; при этом виде любви, встречающейся нередко в Париже, одна и та же манера держаться не может длиться долее двух дней», он бы не понял его. Но при всей своей экзальтированности Жюльен был человеком чести. Первым долгом он считал скромность и молчание. Спрашивать советов, рассказывать о своих муках первому встречному показалось бы ему блаженством, сравнимым с блаженством несчастного, ощутившего среди жгучей пустыни каплю холодной воды, упавшей с неба. Жюльен понимал опасность положения, он боялся разразиться потоком слез при первом же вопросе, обращенном к нему с участием; и он заперся у себя в комнате.
Он видел Матильду, долго гулявшую по саду; когда наконец она ушла, он спустился в сад, приблизился к розовому кусту, с которого она сорвала цветок.
Ночь была темная, он мог предаться своему отчаянию, не боясь быть увиденным. Для него было очевидным, что мадемуазель де Ла Моль любила одного из молодых офицеров, с которыми она только что так весело болтала. Она любила и его, но убедилась в его незначительности.
«И в самом деле, у меня нет никаких достоинств! — говорил себе Жюльен с полной убежденностью. — В общем, я существо очень ограниченное, очень обыкновенное, скучное для других и невыносимое для самого себя». Ему смертельно противны были все его достоинства, всё, чем он прежде гордился; и в этом состоянии вывернутого наизнанку воображения он принялся судить о жизни. Эта ошибка свойственна людям высокого достоинства.
Несколько раз ему приходила в голову мысль о самоубийстве; образ смерти казался ему очаровательным, полным восхитительного успокоения. Это был словно стакан ледяной воды, поданный несчастному, умирающему в пустыне от жажды и зноя.
«Моя смерть только увеличит ее презрение ко мне! — воскликнул он. — Какую память по себе я оставлю!»
Доведенный до полного отчаяния, человек начинает искать выход только в мужестве. У Жюльена не хватало догадливости сказать себе: надо рискнуть; но, взглянув на окно Матильды, он увидел сквозь решетчатые ставни, что она потушила свечу. Ему представилась эта очаровательная комната, которую он — увы! — видел всего раз в жизни. Воображение его не шло дальше.
Пробил час; услыхав бой часов, он моментально сказал себе: «Поднимусь по лестнице», и тотчас стал действовать.
Его словно осенило, тут же пришли другие разумные мысли… «Хуже уже не будет!» — подумал он. Он побежал за лестницей. Садовник привязал ее цепью. При помощи маленького пистолета Жюльен, воодушевляемый в этот момент сверхчеловеческой силой, вывернул одно из звеньев цепи; в одно мгновение завладел лестницей и поместил ее под окно Матильды.
«Она рассердится, обрушится на меня презрением, но что из этого? Я поцелую ее, поцелую в последний раз, пойду к себе и застрелюсь… Мои губы коснутся ее щеки прежде, чем я умру!»
Он взлетел по лестнице, постучал в ставни. Через несколько мгновений Матильда услышала его, хотела открыть окно, но лестница не пускала ставню. Жюльен ухватился за железный крюк, на котором держится открытая ставня, и, рискуя тысячу раз упасть, яростно оттолкнул лестницу, передвинув ее. Матильда открыла окно.
Он бросился в комнату ни жив ни мертв.
— Это ты! — воскликнула она, бросаясь в его объятия.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кто может описать безмерный восторг Жюльена? Матильда была также вне себя от счастья.
Она жаловалась ему сама на себя, обвиняла себя перед ним.
— Накажи меня за мою ужасную гордость, — говорила она; сжимая его в своих объятиях до изнеможения. — Ты мой властелин, я твоя раба, я должна на коленях вымаливать прощение за мое желание возмутиться. — Она выпускала его из объятий, чтобы упасть к его ногам. — Да, ты мой властелин, — повторяла она, вне себя от восторга, в опьянении любви, — властвуй надо мной всегда, наказывай беспощадно твою рабу, когда она вздумает бунтовать.
Спустя мгновение она вырвалась из его объятий, зажгла свечу, и Жюльену стоило огромных усилий не дать ей отрезать чуть не половину своих волос.
— Я хочу помнить, — сказала она, — что я твоя служанка. Если когда-либо моя ненавистная гордыня снова введет меня в заблуждение, покажи мне эти волосы и скажи: дело идет уже не о любви, не о том, что вы чувствуете в эту минуту, вы поклялись повиноваться, это — вопрос чести.
Будет более благоразумным не описывать все безумства их восторгов и клятв.
Благородство Жюльена почти равнялось его радости.
— Мне надо выйти отсюда по лестнице, — сказал он Матильде, когда утренняя заря заалела над садом со стороны востока. — Жертва, которую я приношу, достойна вас, я лишаю себя нескольких часов самого изумительного счастья, доступного смертному. Приношу эту жертву ради вашей репутации: если вы читаете в моем сердце, вы поймете, чего мне это стоит. Всегда ли вы останетесь для меня такой, как сейчас? Но во мне говорит честь, и этого достаточно. Знайте, что после нашего первого свидания не все подозрения пали на воров. Господин де Ла Моль расставил в саду стражу. Господин де Круазнуа окружен шпионами, известно, где он проводит каждую ночь…
При этой мысли Матильда разразилась громким смехом. Ее мать и одна из дежурных горничных проснулись; заговорили с ней через дверь. Жюльен смотрел на нее, она побледнела, выбранила горничную и не ответила матери.
— Но, если им придет в голову открыть окно, они увидят лестницу! — сказал ей Жюльен.
Он еще раз сжал ее в объятиях, бросился на лестницу и скорее скатился, чем сбежал по ней; через минуту он был уже на земле.
Три секунды спустя лестница была отнесена в липовую аллею, и честь Матильды была спасена. Жюльен, придя в себя, заметил, что он почти без одежды и весь в крови: он ранил себя, неосторожно спускаясь по лестнице.
Чрезмерное счастье вернуло ему всю энергию его натуры: если бы двадцать человек напали на него одного в эту минуту, это бы даже доставило ему удовольствие. К счастью, его воинственное настроение не подверглось на этот раз испытанию: он поставил лестницу на ее обычное место, скрепил цепь, даже не забыл стереть следы, оставленные лестницей на клумбе редких цветов под окном Матильды.
Когда он водил рукой по рыхлой земле, заглаживая окончательно протоптанные следы, то вдруг почувствовал, что ему на руки упала большая прядь волос, Матильда отрезала их и бросила ему.
Она стояла у окна.
— Вот тебе дар твоей рабыни, — сказала она довольно громко, — это знак вечной преданности. Я отказываюсь от своей воли, будь моим властелином.
Жюльен, окончательно побежденный, чуть не побежал снова за лестницей, чтобы вернуться к ней. Но разум одержал верх над чувством.
Вернуться из сада в дом было непросто. Ему удалось взломать дверь подвала; проникнув в дом, он был вынужден осторожно вскрыть дверь в свою комнату. Он так волновался, что оставил свой ключ в кармане сюртука в маленькой комнате, которую так поспешно покинул. «Только бы она, — подумал он, — сообразила спрятать это».
Наконец усталость взяла верх над блаженством, и восход солнца застал его в глубоком сне.
Звонок к завтраку еле разбудил его, он сошел в столовую. Вскоре появилась Матильда. Гордость Жюльена была на миг польщена при виде сияющих глаз этой красавицы, окруженной таким поклонением; но вскоре ему пришлось испугаться.
Под предлогом, что ей некогда было причесаться, Матильда заколола свои волосы так, что Жюльен с первого взгляда заметил, какую громадную жертву она принесла ему прошлой ночью. Если бы столь прелестное лицо можно было чем-нибудь испортить, Матильда почти добилась этого: огромная прядь ее чудных пепельных волос была отрезана на полпальца от головы.
За завтраком все поведение Матильды соответствовало ее неосторожному поступку. Можно было подумать, что она задалась целью показать всему миру, какую безумную страсть она питает к Жюльену. К счастью, в этот день господин де Ла Моль и маркиза были чрезвычайно озабочены списком лиц, которые должны были получить синие ленты и в числе которых не было имени герцога де Шона. В конце завтрака Матильда дошла до того, что, обращаясь к Жюльену, назвала его мой властелин. Он покраснел до корней волос.
Случайно или так задумала госпожа де Ла Моль, но Матильда не оставалась ни на минуту в этот день одна. Вечером, проходя из столовой в залу, она улучила момент шепнуть Жюльену:
— Все мои планы расстроены. Не подумайте, что это моя выдумка! Матушка решила, что одна из ее горничных будет находиться ночью в моей комнате.
День пролетел с быстротой молнии. Жюльен был наверху блаженства. На следующее утро с семи часов он уже дежурил в библиотеке; он надеялся, что мадемуазель де Ла Моль соблаговолит показаться; он написал ей необъятное письмо.
Он увидел ее в этот день только за завтраком. На этот раз она причесалась с большим старанием; с изумительным искусством замаскировала отрезанную прядь. Раз или два она взглянула на Жюльена спокойно и вежливо и уже не думала называть его своим властелином.
Удивлению Жюльена не было пределов… Матильда почти упрекала себя за все, что сделала для него.
По зрелом размышлении она заключила, что если он и не совсем обыкновенный человек, то и не настолько выдающийся, чтобы решаться ради него на все эти безумства… О любви она уже не думала; в этот день она была пресыщена любовью.
Что касается Жюльена, то он переживал все безумства шестнадцатилетнего подростка. Ужасное сомнение, удивление, отчаяние сменялись в нем во время этого завтрака, казавшегося ему бесконечным.
Лишь только он смог встать из-за стола, не нарушая приличий, он бросился на конюшню, сам оседлал свою лошадь и помчался галопом; он боялся опозорить себя какой-нибудь слабостью. «Пусть мое сердце разорвется от физической усталости, — говорил он себе, носясь по Медонскому лесу. — Что я сделал, что я сказал, чтобы заслужить подобную немилость?
Не надо ничего делать, не надо ничего говорить сегодня, — думал он, возвращаясь домой. — Умереть телесно, так же как я умер духовно… Жюльен умер, это двигается лишь его труп».
