Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть II. Глава XVIII. Ужасные минуты
Мадемуазель де Ла Моль с восхищением только и думала о том, что чуть не была убита. Она дошла до того, что говорила себе: «Он достоин быть моим властелином, если готов был убить меня. Сколько пришлось бы сплавить вместе прекрасных светских юношей, чтобы добиться такого страстного жеста?
Надо сознаться, что он был очень красив в ту минуту, когда встал на стул, чтобы повесить шпагу на место так живописно, как это сделал обойщик-декоратор. В конце концов, я была совсем не так безумна, когда полюбила его».
Если бы в эту минуту представился какой-нибудь приличный способ примирения, она бы с удовольствием ухватилась за него. Жюльен, запершись накрепко в своей комнате, предавался самому неистовому отчаянию. В своем безумии он думал броситься к ее ногам. Если бы, вместо того чтобы сидеть, спрятавшись в уединенной комнате, он бы стал бродить по саду и дому, выжидая удобного случая, то, может быть, его ужасное несчастье в одну секунду превратилось бы в самое пылкое блаженство.
Но хитрость, в отсутствии которой мы упрекаем Жюльена, не допустила бы того прекрасного порыва, который побудил его схватить шпагу и придал ему в ту минуту такую красоту в глазах мадемуазель де Ла Моль. Этот благоприятный для Жюльена каприз продолжался целый день; Матильда рисовала себе прелестные картины коротких мгновений ее любви к нему и сожалела о них.
«На самом деле, — думала она, — в глазах этого бедного малого страсть моя к нему длилась только от часа пополуночи, когда я увидела, как он поднимается по лестнице со всеми своими пистолетами в боковом кармане, до восьми часов утра. Уже четверть часа спустя, на мессе в церкви Святой Валерии, я стала думать, что он может заставить меня повиноваться ему посредством угроз».
После обеда мадемуазель де Ла Моль, вместо того чтобы избегать Жюльена, заговорила с ним и в некотором роде даже пригласила его пойти с собой в сад; он повиновался, так как не был еще достаточно опытен. Матильда, сама того не подозревая, уступала возрождавшейся любви к нему. Она испытывала невероятное удовольствие от прогулки с ним и с любопытством посматривала на его руки, схватившие утром шпагу, чтобы убить ее.
После этого поступка, после всего происшедшего между ними не могло быть и речи об их прежних разговорах.
Мало-помалу Матильда начала с дружеской откровенностью рассказывать ему о состоянии своего сердца. Она находила особое наслаждение в подобного рода разговоре и дошла до того, что стала описывать ему кратковременные порывы увлечения, которые она испытывала к господину де Круазнуа, к господину де Кейлюсу.
— Как, и к Кейлюсу тоже?! — вскричал Жюльен, и вся горечь ревности оставленного любовника вылилась в этих словах.
Матильда так и поняла это и нисколько не оскорбилась.
Она продолжала мучить Жюльена, самым живописным и самым правдивым образом рассказывая ему все подробности своих прежних чувств. Он видел, что она рисует то, что переживала, и с болью заметил, что во время своего рассказа она делает открытия в своем собственном сердце.
Ревность не может доставить большего мучения.
Подозревать, что ваш соперник любим, — уже очень тяжело, но слышать, как обожаемая женщина признается до мельчайших подробностей в любви к нему, является, несомненно, верхом страдания.
О, как в эту минуту Жюльен был наказан за то чувство гордости, которое заставляло его ставить себя выше всяких Кейлюсов и Круазнуа! С каким прочувствованным и искренним горем преувеличивал он теперь все их маленькие преимущества. С каким горячим чистосердечием презирал самого себя!
Матильда казалась ему восхитительной; все слова были бледны, чтобы выразить степень его восхищения ею. Прогуливаясь рядом с ней, он украдкой поглядывал на ее руки, плечи, на ее королевскую осанку и готов был, уничтоженный горем и любовью, упасть к ее ногам с криком: «Сжальтесь!»
«И эта девушка, такая прекрасная, которая так возвышается над всем окружающим, была один раз моей, а теперь, несомненно, готова полюбить господина де Кейлюса».
Жюльен не мог сомневаться в искренности мадемуазель де Ла Моль, — слишком ясно слышалась правда во всем, что она говорила. К довершению его горя, по временам, разбираясь в чувствах, которые она однажды испытала к господину де Кейлюсу, Матильда начинала говорить о нем, как будто бы она его любила и сейчас. Несомненно, в выражении ее голоса слышалась любовь, — Жюльен ясно видел это.
Если бы грудь Жюльена залила волна расплавленного свинца, он страдал бы меньше. В избытке своего горя как мог бедный юноша догадаться, что если мадемуазель де Ла Моль с таким удовольствием вспоминала об испытанном некогда подобии любви к де Кейлюсу или де Люзу, то только потому, что рассказывала об этом ему!
Ничто не в силах выразить терзания Жюльена. Он слушал подробные признания в любви к другим в той самой липовой аллее, где так недавно ждал, когда пробьет час, чтобы подняться к ней в комнату. Большего горя человеческая природа не могла бы вынести.
Эта жестокая откровенность продолжалась целую неделю. Матильда то сама искала возможности, то пользовалась каким-нибудь случаем поговорить с Жюльеном; и предмет разговора, к которому, казалось, оба возвращались с каким-то жестоким наслаждением, состоял в рассказах о ее чувствах к другим. Она почти дословно передавала ему содержание своих писем, приводила наизусть целые фразы. В последние дни она, казалось, посматривала на Жюльена с какой-то лукавой радостью. Страдания его доставляли ей живейшее наслаждение.
Из всего этого видно, что Жюльен не имел никакого житейского опыта, что он даже не читал романов. Если бы он был немножко догадливей, то хладнокровно сказал бы обожаемой им девушке, делавшей ему столь странные признания: «Сознайтесь, что хотя я и не стою всех этих господ, а любите вы все-таки меня…» Тогда, быть может, она осталась бы довольна тем, что ее поняли; по крайней мере, успех всецело зависел бы от манеры, с какой Жюльен высказал бы эту мысль, и от выбранного им момента. Во всяком случае, он вышел бы с честью и с выгодой для себя из положения, начинавшего казаться Матильде однообразным,
— Так вы больше меня не любите, меня, который вас обожает! — сказал ей в один прекрасный день Жюльен, вне себя от горя и любви.
Большей глупости он не мог совершить.
Слова эти в один миг уничтожили все удовольствие, которое мадемуазель де Ла Моль испытывала, говоря ему о состоянии своего сердца. Она начала уже удивляться, как после всего происшедшего он не оскорбляется ее рассказами, дошла даже до того, что как раз в ту минуту, когда он обратился к ней с этой нелепой фразой, она вообразила, что, вероятно, он ее больше не любит. «Без всякого сомнения, гордость заглушила в нем любовь, — говорила она себе. — Он не такой человек, чтобы безнаказанно видеть, что ему предпочитают господ, подобных де Кейлюсу, де Люзу, де Круазнуа хотя бы он и признавал все их превосходства над собою Нет, мне больше не видать его у своих ног!»
В предыдущие дни Жюльен, наивный даже в несчастье, часто искренно восхвалял блестящие качества этих господ и доходил до преувеличения. Этот оттенок отнюдь не ускользнул от мадемуазель де Ла Моль; она была удивлена им, но, собственно, не догадывалась о его причине. Пылкая душа Жюльена, восхваляя счастливого соперника, сочувствовала его успеху.
Его искренние, но столь глупые слова изменили в одну минуту все: Матильда, уверившись в его любви, немедленно стала презирать его.
Они гуляли вместе в ту минуту, когда были произнесены эти нелепые слова. Она тотчас же оставила его, и в ее прощальном взгляде выражалось самое ужасное презрение. Вернувшись в гостиную, она ни разу за весь вечер не взглянула на него. На другой день это чувство презрения всецело овладело ею; больше не было и речи о порыве, заставившем ее в течение целой недели обращаться с Жюльеном как со своим лучшим другом и находить в этом столько удовольствия; один вид его был ей неприятен. Чувство Матильды дошло даже до отвращения, и ничем невозможно передать крайнего презрения, которое она испытывала при встречах с ним.
Жюльен не понял ничего из того, что происходило в сердце Матильды в течение этой недели, но почувствовал ее презрение к себе. У него хватило разума, чтобы как можно реже встречаться с нею, и он больше не смотрел на нее.
Он мучительно страдал, лишив себя ее общества. Ему казалось, что несчастье его еще возросло. «Мужество человеческого сердца имеет предел», — думал он. Целые дни Жюльен проводил под самой крышей у маленького окошечка; ставни были тщательно закрыты, но, по крайней мере, оттуда он мог наблюдать за мадемуазель де Ла Моль, когда она выходила в сад.
Что было с ним, когда после обеда он видел, как она гуляет с де Кейлюсом, с де Люзом или с одним из тех, в прежней слабости к которым она ему призналась.
Жюльен понятия не имел, что можно дойти до такого отчаяния. Он готов был кричать. Эта сильная душа была потрясена до самого основания.
Всякая мысль, чуждая мадемуазель де Ла Моль, сделалась ему ненавистной; он был не в состоянии написать самое простое письмо.
— Вы с ума сошли, — сказал ему маркиз.
Жюльен, дрожа от страха, что его раскусят, сослался на болезнь, и ему поверили. На его счастье, за обедом маркиз стал подшучивать над его будущим путешествием. Матильда поняла, что оно может быть очень продолжительным. Уже несколько дней Жюльен избегал ее, а блестящие молодые люди, обладавшие всем, чего не хватало этому бледному и мрачному созданию, которое она прежде любила, не могли вывести ее из мечтательности.
«Обыкновенная девушка, — думала она, — стала бы искать себе избранника среди этих молодых людей, привлекающих к себе взгляды в салонах; но одна из отличительных черт гения заключается в том, чтобы не мыслить по шаблону толпы.
Будучи подругой такого человека, как Жюльен, которому не хватает только богатства, я буду постоянно привлекать к себе внимание и не пройду в жизни незамеченной. Я далека от постоянного страха перед революцией, как мои кузины, которые не смеют даже выбранить ямщика, если он их плохо везет, я, безусловно, буду играть роль, и роль значительную, так как избранник мой одарен сильным характером и безграничным честолюбием. Чего ему недостает? Друзей, богатства? Я дам их ему».
Но в мыслях своих Матильда обращалась с Жюльеном как с существом низшим, которое можно осчастливить, когда захочешь, и в любви которого нет сомнений.
