Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть II. Глава XVI. Час пополуночи
Жульен собирался написать Фуке, чтобы отменить свое распоряжение, когда пробило одиннадцать часов. Он с шумом повернул ключ в дверном замке, делая вид, что заперся у себя, потом неслышными шагами пошел посмотреть, что делается в доме, особенно же на четвертом этаже, где жила прислуга. Там не происходило ничего необыкновенного. Одна из горничных госпожи де Ла Моль устроила вечеринку, и все очень весело пили пунш. «Если они так веселятся, — подумал Жюльен, — то не должны участвовать в ночной засаде, иначе они были бы более серьезны».
Наконец он забрался в самый темный угол сада.
«Если они не хотят показываться прислуге, то их люди, чтобы схватить меня, должны будут пробраться через садовую ограду.
Если господин де Круазнуа проявит хладнокровие во всем этом деле, то он поймет, конечно, что молодая особа, на которой он хочет жениться, будет менее скомпрометирована, если меня схватят до того, как я войду в ее комнату».
Он сделал настоящую военную рекогносцировку, очень тщательную. «Дело идет о моей чести, — подумал он. — Если я совершу оплошность, то довод, что я не подумал об этом, будет плохим извинением в моих глазах».
Погода была ясная до отчаяния. Луна взошла около одиннадцати, а в половине первого залила светом весь фасад дома, выходивший в сад.
«Она просто сумасшедшая», — думал Жюльен. Когда пробило час, в окнах графа Норбера все еще виднелся свет. Никогда в жизни Жюльен не испытывал такого страха: в своем предприятии он видел только опасные стороны и не чувствовал ни малейшего энтузиазма.
Он взял огромную лестницу, подождал минуть пять, не последует ли отмены приглашения, и ровно в пять минут второго приставил лестницу к окошку Матильды. Он тихо поднялся с пистолетом в руке и был удивлен, что никто на него не нападает. Когда он приблизился к окну, оно бесшумно открылось.
— Наконец-то вы, — сказала ему Матильда в глубоком волнении. — Вот уже целый час, как я слежу за всеми вашими движениями.
Жюльен казался очень смущенным, не знал, как вести себя, и не ощущал решительно никакой любви. В своем замешательстве он подумал, что надо быть смелым, и попытался обнять Матильду.
— Фи! — сказала она, отталкивая его.
Очень довольный такой отставкой, он поспешно осмотрелся кругом: луна была так ослепительна, что отбрасываемые в комнате тени были совершенно черными. «Весьма возможно, что там спрятаны люди, хотя я их и не вижу», — подумал он.
— Что это у вас в боковом кармане? — спросила Матильда, радуясь, что нашла предмет для разговора.
Она ужасно страдала; чувства сдержанности и скромности, столь естественные у девушки из хорошей семьи, одержали верх над всеми другими, и это была настоящая пытка
— У меня целый арсенал всякого оружия и пистолетов, — ответил Жюльен, не менее довольный, что может что-нибудь сказать.
— Надо опустить лестницу, — заметила Матильда.
— Она огромная и может разбить внизу окна гостиной или антресоли.
— Стекла бить не надо, — возразила Матильда, тщетно стараясь принять тон обыкновенного разговора. — Мне кажется, что вы могли бы опустить лестницу, привязав веревку к первой ступеньке. У меня всегда есть запас веревок.
«И это — влюбленная женщина! — подумал Жюльен. — И она смеет говорить, что любит! Такое хладнокровие, такая предусмотрительность достаточно свидетельствуют о том, что я совсем не одержал победу над господином де Круазнуа, как я в своей глупости воображал, а что я просто наследую ему. На самом деле не все ли мне равно! Разве я люблю ее? Я торжествую над маркизом в том смысле, что ему очень досадно иметь преемника, а еще досаднее, что этим преемником являюсь я. С каким высокомерием взглянул он на меня вчера вечером в кафе Тортони, делая вид, что не узнает меня! С каким злым видом поклонился мне, наконец, когда не мог уже более избежать этого!»
Жюльен привязал веревку к последней ступеньке лестницы и потихоньку спускал ее, сильно свешиваясь с балкона, чтобы она не задела окна. «Удобный случай, чтобы убить меня, если кто-нибудь спрятан в комнате Матильды», — подумал он. Но везде по-прежнему царила глубокая тишина.
Лестница коснулась земли, и Жюльену удалось уложить ее вдоль стены, в клумбу с экзотическими цветами.
— Что скажет моя мать, когда увидит свои прелестные растения измятыми вконец!.. Надо бросить веревку, — прибавила она с большим хладнокровием. — Если заметят, что она протянута на балкон, то это обстоятельство нелегко будет объяснить.
— А моя как выходить? — спросил Жюльен шутливым тоном, подлаживаясь под говор креолок (одна из горничных в доме была родом из Сан-Доминго).
— Вы? Вы выйдете через дверь, — ответила Матильда, в восторге от этой выдумки.
«О, как этот человек достоин моей любви!» — подумала она.
Жюльен бросил веревку в сад. Матильда сжала ему руку. Ему показалось, что какой-то враг схватил его, он быстро обернулся и выхватил кинжал. Ей послышалось, будто открылось окошко. Оба остановились без движения, затаив дыхание. Луна обливала их своим светом. Шум больше не возобновлялся, и они успокоились.
Тогда опять обоих охватило непреодолимое смущение. Жюльен убедился, что дверь была заперта на все задвижки. Хотел было посмотреть под кроватью, но не решался: туда могли спрятать одного или двух лакеев. Наконец он подумал, как будет жалеть о неосторожности и все-таки посмотрел.
Матильда мучилась ужасным страхом, положение ее внушало ей отвращение.
— Что вы сделали с моими письмами? — спросила она наконец.
«Какой прекрасный случай сбить с толку этих господ, если они подслушивают, и избежать сражения!» — подумал Жюльен.
— Первое письмо спрятано в толстой протестантской Библии, которую вчерашняя вечерняя почта уносит очень далеко отсюда.
Он говорил очень внятно, входя в эти подробности, чтобы его слышали лица, спрятанные, быть может, в тех двух больших шкафах из красного дерева, которые он не решился осмотреть.
— Остальные два — на почте и отправятся по той же дороге.
— Но боже мой, почему же столько предосторожностей? — спросила Матильда с испугом.
«С какой стати мне лгать?» — подумал Жюльен и высказал ей все свои подозрения.
— Так вот причина холодности твоих писем! — воскликнула Матильда скорее со страстью, чем с нежностью.
Жюльен не заметил этого оттенка, но это обращение на ты заставило его потерять голову, и, во всяком случае, подозрения его рассеялись; он осмелился заключить в объятия эту прекрасную девушку, внушавшую ему такое уважение, и был лишь слегка отстранен.
Порывшись в своей памяти, как некогда в Безансоне в разговорах с Амандой Бине, он процитировал несколько самых красивых фраз из «Новой Элоизы».
— У тебя мужественное сердце, — отвечали ему, не особенно слушая его изречения. — Признаюсь, я хотела испытать твою храбрость. Твои первые подозрения и твоя решимость показывают, что ты еще отважнее, чем я думала.
Матильде стоило усилий говорить ему ты, и она, по-видимому, более обращала внимания на эту непривычную манеру разговаривать, чем на сущность того, что говорила. Это «ты», лишенное оттенка нежности, не доставляло Жюльену никакого удовольствия; он удивлялся, что не испытывает счастья, и наконец, чтобы ощутить его, прибегнул к разуму: ведь его ценит эта молодая девушка, такая гордая и никогда никого не хвалившая без ограничений. Благодаря такого рода рассуждению он ощутил своего рода счастье — счастье удовлетворенного самолюбия.
Правда, он не испытал того душевного наслаждения, которое иногда находил вблизи госпожи де Реналь. Не было ни малейшей нежности в этих переживаниях первого момента. Здесь было живейшее торжество честолюбия, а Жюльен был прежде всего честолюбив. Он снова заговорил о своих подозрениях и об изобретенных им предосторожностях. Говоря, он обдумывал, как воспользоваться своей победой.
Матильда, все еще смущенная и, казалось, ошеломленная своим поступком, была, по-видимому, очень рада найти предмет для разговора. Заговорили о способах снова увидеться. Тут Жюльен вновь блеснул и умом, и мужеством. Им приходилось иметь дело с людьми очень проницательными; молодой Танбо был, без сомнения, шпион, но Матильда и он сам тоже ведь не лишены хитрости.
Нет ничего легче, как встречаться в библиотеке, чтобы обо всем условиться. «Я могу, — прибавил Жюльен, — не возбуждая подозрений показываться во всех частях дома, чуть не в комнате самой госпожи де Ла Моль, которую надо непременно пройти, чтобы добраться до комнаты ее дочери». Если же Матильда предпочитает, чтобы он являлся по лестнице, то он, с сердцем, исполненным радости, подвергнет себя этой ничтожной опасности.
Слушая его, Матильда была неприятно поражена его торжествующим тоном. «Разве он властелин мой?» — думала она. Ею уже овладели угрызения совести, разум ее возмущался той отменной глупостью, которую она учинила. Если бы она могла, то с удовольствием уничтожила бы и себя, и Жюльена. Когда силой своей воли она на минуту заставляла умолкнуть угрызения совести, то скромность и чувство оскорбленной стыдливости делали ее глубоко несчастной. Она никак не предвидела, в каком ужасном положении окажется.
«Я должна, однако, поговорить с ним, — подумала она наконец, — так уж принято, всегда говорят со своим возлюбленным». И вот, чтобы выполнить этот долг, она принялась с нежностью только в словах, но отнюдь не в голосе рассказывать ему те различные решения, к которым она приходила в последние дни.
Она решила, что если он осмелится подняться к ней при помощи садовой лестницы, как ему было приказано, то она отдастся ему. Но кажется, никогда еще столь нежные вещи не говорились более холодным и более учтивым тоном. До сих пор свидание их было до такой степени ледяное, что можно было возненавидеть саму любовь. Какой хороший урок морали для опрометчивой девицы! Стоило ли губить свое будущее ради подобной минуты?
После долгих колебаний, которые поверхностному наблюдателю могли бы показаться следствием откровенной ненависти, насколько сильной воле Матильды трудно было взять верх над инстинктивными чувствами женщины, она заставила себя стать его любовницей.
Сказать правду, восторги ее были несколько деланы. Она скорее подражала страстной любви, чем в действительности переживала ее.
Мадемуазель де Ла Моль воображала, что выполняет некий долг по отношению к себе самой и своем; возлюбленному. «Этот бедный юноша, — думала она, — выказал величайшую храбрость. Он должен быть счастлив, а не то я окажусь бесхарактерной». Но она согласилась бы искупить ценою вечного несчастья ту жестокую необходимость, которую сама себе навязала.
Несмотря на страшное насилие над собой, она вполне владела своими мыслями. Ни сожаления, ни упреки не испортили этой ночи, показавшейся Жюльену скорее странной, чем счастливой. Великий Боже, какая разница с последними сутками, проведенными им в Верьере! «Эти прекрасные парижские манеры обладают секретом испортить все, даже саму любовь», — думал он, забыв всякую справедливость.
Он предавался этим размышлениям, стоя в одном из больших шкафов красного дерева, куда его спрятали при первом шуме в смежном помещении, занятом госпожой де Ла Моль. Матильда пошла с матерью к обедне, горничные вскоре куда-то ушли, и Жюльен без труда скрылся, раньше чем они вернулись кончать работу.
Он поехал верхом в соседний с Парижем лес разыскивать самые уединенные уголки, чувствуя себя скорее удивленным, чем счастливым. Блаженство, наполнявшее время от времени его душу, походило на блаженство подпоручика, произведенного командиром полка сразу в полковники за какой-нибудь изумительный подвиг; он чувствовал себя вознесенным на страшную высоту. Все то, что еще накануне было выше его, теперь сравнялось с ним или оказалось гораздо ниже его. Счастье Жюльена постепенно возрастало по мере того, как он удалялся от Парижа.
Если в душе его не проснулось никакого нежного чувства, так это потому, что всем своим поведением Матильда — как это ни покажется странным — исполняла какой-то долг. Для нее во всех событиях этой ночи не было ничего неожиданного, кроме горя и стыда, которые она нашла вместо полного блаженства, о котором говорится романах.
«Неужели я ошиблась, неужели я не люблю его?» — спрашивала она себя.
