Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть II. Глава XVII. Старинная шпага
К обеду Матильда не вышла. Вечером она сошла в гостиную на одну минуту, но не взглянула на Жюльена. Поведение это показалось ему странным. Он подумал: «Ведь, я не знаю их обычаев, она мне, конечно, все это объяснит». Тем не менее, движимый жгучим любопытством, он принялся изучать выражение лица Матильды и не мог не признаться, что оно казалось сухим и злым. Было ясно, что это уже не та женщина, которая прошлой ночью отдавалась — быть может, притворяясь, — несколько преувеличенным восторгам блаженства.
На другой, на третий день — та же холодность с ее стороны; она не смотрела на Жюльена, как бы не замечала его существования. Охваченный сильнейшей тревогой, он был теперь бесконечно далек от того чувства торжества, которое воодушевляло его весь первый день. «Уж не есть ли это возврат на путь добродетели?» — подумал он. Но это предположение показалось ему слишком мещанским для гордой Матильды.
«В повседневной жизни она совсем не признает религию, — думал он, — и ценит ее лишь потому, что она чрезвычайно полезна для интересов ее касты. Но может ли она живо упрекать себя за сделанный проступок из простой стыдливости?»
Жюльен считал себя ее первым возлюбленным.
В другие минуты он говорил себе: «Надо, однако признаться, что в ее манере держать себя нет ни капли наивности, простоты или нежности. Никогда я не видел ее более надменной. Уж не презирает ли она меня? С ее стороны вполне возможно, что она упрекает себя за то, что сделала для меня, только из-за моего низкого происхождения».
Между тем как Жюльен, полный предрассудков, почерпнутых в книгах и в верьерских воспоминаниях, продолжал мечтать о нежной возлюбленной, которая бы забыла о собственном существовании с той минуты, как осчастливила своего возлюбленного, все тщеславие Матильды возмущалось против него.
Она перестала бояться скуки, так как уже более двух месяцев не скучала; таким образом, сам того не подозревая, Жюльен утерял свое большое преимущество.
«Я отдалась в рабство! — говорила себе мадемуазель де Ла Моль, охваченная черной тоской. — Он исполнен благородства, пусть так! Но если я посильнее задену его тщеславие, он отомстит мне, раскрыв сущность наших отношений». Матильда никогда еще не любила и, в то время как самые черствые души предаются нежным иллюзиям в подобных обстоятельствах, она отдавалась самым горьким размышлениям.
«Он имеет надо мной огромную власть, так как внушает мне страх и может ужасно наказать меня, если я выведу его из себя». Одной этой мысли было достаточно, чтобы заставить мадемуазель де Ла Моль оскорбить Жюльена. Храбрость составляла отличительную черту ее характера. Ничто не могло так взволновать ее и вылечить от постоянных приступов скуки, как сознание того, что она ставит на карту всю свою жизнь.
Когда на третий день мадемуазель де Ла Моль продолжала избегать взглядов Жюльена, он после обеда пошел за нею в бильярдную, очевидно против ее желания.
— Итак, милостивый государь, вы воображаете, что приобрели очень большие права на меня, — сказала она ему с плохо сдерживаемым гневом, — если вопреки моей ясно выраженной воле намереваетесь говорить со мною? Знаете ли вы, что никто в мире еще не был так дерзок?
Не было ничего забавнее диалога этих двух любовников; сами того не сознавая, они испытывали друг к другу чувство живейшей ненависти. Так как ни тот, ни другая не отличались терпением и к тому же оба привыкли к хорошему тону, то вскоре они открыто объявили друг другу, что между ними все кончено.
— Клянусь вам сохранить вечную тайну, — сказал Жюльен. — Прибавлю даже, что никогда не обратился бы к вам с разговором, если бы репутация ваша могла не пострадать от столь резкой перемены. — Он почтительно поклонился ей и ушел.
Он без большого труда исполнял то, что считал своим долгом, так как отнюдь не чувствовал себя очень влюбленным в мадемуазель де Ла Моль. Нет никакого сомнения, что он не любил ее три дня тому назад, когда его спрятали в большой шкаф из красного дерева. Но с той самой минуты, как он почувствовал, что они навеки расстались, в его душе все внезапно изменилось.
Беспощадная память рисовала перед ним малейшие подробности той ночи, которая в действительности оставила его столь холодным. В следующую ночь после этого объявления вечной вражды Жюльен чуть не сошел с ума, будучи принужден сознаться, что он любит мадемуазель де Ла Моль.
Это открытие перевернуло все его чувства и вызвало ужасную душевную борьбу.
Два дня спустя, вместо того чтобы вести себя гордо по отношению к господину де Круазнуа, он готов был чуть не со слезами обнять его.
Привычка к несчастью придала ему проблеск здравого смысла: он решил уехать в Лангедок, уложил чемодан и пошел на почту.
Он чуть не лишился чувств, когда, придя в контору дилижансов, узнал, что случайно есть одно место на завтра в тулузской почтовой карете. Он удержал его за собой и вернулся в особняк де Ла Моля, чтобы сообщить о своем отъезде маркизу.
Господина де Ла Моля не было дома. Ни жив ни мертв Жюльен отправился подождать его в библиотеку. Но что сталось с ним, когда он нашел там мадемуазель де Ла Моль!
При виде его лицо ее приняло злое выражение, на счет которого он не мог ошибиться.
Смущенный этой неожиданностью и вне себя от горя, Жюльен не мог удержаться, чтобы не сказать ей самым нежным задушевным тоном:
— Итак, вы более меня не любите?
— Я в ужасе оттого, что отдалась первому встречному, — сказала Матильда со слезами бешенства против самой себя.
— Первому встречному! — вскричал Жюльен и бросился к старинной средневековой шпаге, хранившейся в библиотеке в виде редкости.
Его страдание, достигшее, как ему казалось, крайних пределов в ту минуту, когда он обратился к мадемуазель де Ла Моль, стало в сто раз сильнее при виде тех слез стыда, которые она проливала. Он был бы счастливейшим из смертных, если бы мог убить ее.
В ту минуту, когда он не без труда вытащил шпагу из старинных ножен, Матильда гордо подошла к нему, счастливая этим новым ощущением: слезы ее высохли.
Жюльену мгновенно пришла в голову мысль о маркизе де Ла Моле, его благодетеле. «И я мог бы убить его дочь! — подумал он. — Какой ужас!» Он сделал уже движение, чтобы бросить шпагу, но подумал: «Она, конечно, разразится смехом при виде такого мелодраматического движения». От этой мысли к нему вернулось хладнокровие. Он с любопытством осмотрел лезвие старинной шпаги, как будто отыскивая на нем следы ржавчины, потом вложил ее в ножны и самым спокойным образом повесил снова на золоченый бронзовый крюк.
Все эти движения, очень замедленные под конец, продолжались по крайней мере минуту. Мадемуазель де Ла Моль смотрела на него с удивлением. «Итак, меня чуть не убил мой возлюбленный», — подумала она.
Мысль эта перенесла ее в прекрасные времена Карла IX и Генриха III.
Неподвижно стояла она перед Жюльеном, повесившим шпагу на место, и смотрела на него взором, в котором не было более ненависти. Надо признаться, что в эту минуту она была пленительна, и, конечно, ни одна женщина не походила так мало на парижскую куклу (этим словом Жюльен выражал свое порицание парижанкам).
«Я опять отдамся своей слабости к нему, — подумала Матильда, — и он, конечно, вообразит себя моим повелителем и властелином на этот раз, после вторичного падения и как раз после того, как я говорила с ним так решительно». И она убежала.
«Боже мой! как она хороша! — говорил Жюльен, глядя ей вслед. — И это создание, бросившееся с такою страстью в мои объятия всего неделю назад… И мгновения эти никогда не повторятся! И по моей вине! Как мог я остаться бесчувственным в минуту необыкновенного и важного для меня события! Надо сознаться, что природа наделила меня весьма нелепым и несчастным характером».
Вошел маркиз. Жюльен поспешил объявить ему о своем отъезде.
— Куда? — спросил господин де Ла Моль.
— В Лангедок.
— Нет-нет, прошу вас, вас ожидают дела поважнее. Если вы поедете, то на север… Выражаясь по-военному, я даже подвергаю вас домашнему аресту. Вы меня очень обяжете, если пока не будете отлучаться более чем на два-три часа; вы можете понадобиться мне с минуты на минуту.
Жюльен поклонился и ушел, не сказав ни слова и оставив маркиза в большом удивлении; Жюльен был не в состоянии говорить и заперся у себя в комнате, где мог на свободе размышлять о жестокости судьбы.
«Итак, — думал он, — я не могу даже уехать! Бог знает, сколько времени маркиз будет держать меня в Париже. Великий Боже! что станется со мною? И ни одного друга, с которым я мог бы посоветоваться: аббат Пирар не даст мне докончить и первой фразы, граф Альтамира станет предлагать мне вступить в какой-нибудь заговор. А между тем я схожу с ума, я это чувствую; я схожу с ума!
Кто может направить меня? Что будет со мною?»
