Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть I. Глава XXX. Честолюбец
Маркиз де Ла Моль принял аббата Пирара без всех этих великосветских церемоний, столь изысканных и в то же время столь оскорбительных для тех, кто их понимает. Это было бы бесполезной тратой времени, а у маркиза было столько важных дел, что ему нельзя было терять ни минуты.
Уже шесть месяцев интриговал он, чтобы заставить и короля, и народ принять то министерство, которое обещало в знак благодарности сделать его герцогом.
Маркиз уже много лет тщетно требовал от своего безансонского адвоката ясного и точного отчета о своих тяжбах во Франш-Конте. Как мог знаменитый адвокат объяснить их ему, когда он сам их не понимал?
Маленькая четвертушка бумаги, поданная ему аббатом, все разъясняла.
— Дорогой аббат, — сказал ему маркиз, менее чем в пять минут покончив со всеми изъявлениями вежливости и с вопросами о личных делах, — дорогой аббат, среди моего кажущегося благополучия мне не хватает времени, чтобы серьезно заняться двумя пустяками, не лишенными, однако, значения: моей семьей и моими делами. В общем, я забочусь о положении моей семьи и надеюсь вознести его высоко. Я забочусь также о своих удовольствиях, и они должны стоять на первом плане, по крайней мере в моих глазах, — прибавил он, подметив удивление во взгляде аббата Пирара.
Хотя этот последний и был человеком рассудительным, но он был изумлен, видя старика, столь откровенно рассуждающего о своих удовольствиях.
— В Париже, конечно, есть труженики, — но они ютятся на пятых этажах; а как только я приближаю к себе кого-нибудь из них, он берет квартиру на втором, а жена его назначает приемный день; и вот всякая работа прекращается, все усилия направляются лишь на то, чтобы быть или казаться людьми светскими. Это их единственное занятие с того момента, как им обеспечен кусок хлеба.
Для всех моих процессов и, если говорить честно, для каждого из них в отдельности у меня есть адвокаты, изводящие себя работой; не далее чем третьего дня один из них умер от чахотки. Но можете ли вы поверить, сударь, что вот уже три года, как я потерял надежду найти человека, который, управляя всеми моими делами, соблаговолил бы хоть немножко думать о том, что он делает? Впрочем, все это лишь предисловие.
Я вас уважаю и, осмелюсь прибавить, хотя и вижу вас впервые, люблю. Хотите быть моим секретарем с окладом в восемь тысяч франков или хотя бы вдвое большим? Клянусь вам, я еще буду в выигрыше; и я беру на себя сохранить вам ваш прекрасный приход на тот случай, если мы с вами рассоримся.
Аббат отказался; но в конце разговора, при виде действительно затруднительного положения, в котором находился маркиз, ему пришла в голову одна мысль.
— У меня в семинарии остался один бедный юноша, которого, если не ошибаюсь, там будут жестоко преследовать. Будь он простым монахом, то уже давно находился бы in расе {Монастырская темница.}. Пока юноша этот знает только латынь и Священное Писание, но весьма возможно, что в один прекрасный день у него объявится большой талант или к проповедничеству, или к пастырству. Я не знаю, что он сделает, но в нем есть священный огонь, он может пойти далеко. Я надеялся представить его нашему епископу, если бы когда-нибудь судьба послала нам такого, который бы смотрел на людей и на вещи с вашей точки зрения.
— Кто такой этот юноша? — спросил маркиз.
— Говорят, что он сын плотника в наших горах, но я более склонен считать его незаконным сыном какого-нибудь богача. Я видел, как он получил анонимное или подписанное чужим именем письмо с чеком на пятьсот франков.
— А! Так это Жюльен Сорель, — сказал маркиз.
— Откуда вы знаете его имя? — вскричал удивленный аббат и покраснел при этих словах.
— Вот этого-то я вам и не скажу, — ответил маркиз.
— Так вот, — продолжал аббат, — вы могли бы попробовать сделать его вашим секретарем, у него есть энергия, ум; одним словом, эту попытку стоит сделать.
— Отчего бы нет? — сказал маркиз. — Но не соблазнится ли этот человек на подачки господина префекта или кого-нибудь другого, и не станет ли шпионить за мной? Вот мое единственное возражение.
После благоприятных заверений аббата Пирара маркиз вынул тысячефранковый билет:
— Передайте это на дорогу Жюльену Сорелю и пришлите его ко мне.
— Сейчас видно, что вы живете в Париже, — проговорил аббат Пирар. — Вы не имеете понятия о той тирании, которая тяготеет над нами, бедными провинциалами, в особенности же над теми священниками, которые не дружат с иезуитами. Жюльена Сореля не захотят отпустить, для этого изобретут множество предлогов, ответят мне, что он болен, что почта затеряла письма и т. д., и т. д.
— Я на днях возьму у министра письмо к архиепископу, — сказал маркиз.
— Я забыл предупредить вас, — заметил аббат, — хотя этот юноша и низкого происхождения, но сердце у него благородное и он окажется никуда не годным, если задеть его гордость: вы только обратите его в тупицу.
— Это мне нравится, — сказал маркиз, — я сделаю его товарищем моего сына, будет ли этого достаточно?
Спустя некоторое время Жюльен получил письмо, написанное незнакомым почерком и со штемпелем Шалона; к письму был приложен денежный чек на одного безансонского купца и приглашение немедленно явиться в Париж. Письмо было подписано вымышленным именем, но, распечатывая его, Жюльен вздрогнул: к ногам его упал лист с дерева; это был знак, о котором он условился с аббатом Пираром.
Не прошло и часа, как Жюльена позвали к епископу, где его приняли с чисто отеческой добротой. Пересыпая речь цитатами из Горация, его преосвященство рассыпался в искусных комплиментах по поводу ожидающего его в Париже высокого положения и в благодарность за них ожидал от Жюльена объяснений. Но тот ничего не мог сказать, прежде всего потому, что сам ничего не знал, и монсиньор проникся к нему большим уважением. Один из младших священников при епископстве написал мэру, и тот поспешил сам принести уже подписанную подорожную с оставленным пустым местом для имени едущего.
Вечером, до наступления полуночи, Жюльен был уже у Фуке, мудрый ум которого был скорее озадачен, чем восхищен ожидавшею его друга будущностью.
— Это приведет тебя к получению казенного места, которое, в свою очередь, вынудит тебя на поступки, за которые газеты будут тебя поносить. И когда ты там опозоришься, известия о тебе дойдут до меня. Помни, что даже с финансовой точки зрения гораздо лучше зарабатывать сто луидоров честной торговлей лесом, если ты ее хозяин, чем получать четыре тысячи от правительства, хотя бы это было правительство царя Соломона.
Жюльен увидел во всем этом лишь мелочную ограниченность деревенского богача. Наконец-то для него откроется арена великих действий. Все для него затмевалось счастьем ехать в Париж, населенный, как ему казалось, людьми умными, большими интриганами и лицемерами, но такими же вежливыми, как епископ Безансонский или епископ Агдский. Другу он сказал, что подчиняется указаниям аббата Пирара.
На другой день около полудня Жюльен приехал в Верьер, чувствуя себя счастливейшим из смертных: он надеялся увидать госпожу де Реналь. Сначала он отправился к своему покровителю, доброму аббату Шелану, который принял его сурово.
— Считаете вы себя хоть немного обязанным мне? — спросил его господин Шелан, не отвечая на его поклон. — Вы позавтракаете со мною, тем временем вам наймут другую лошадь, и вы уедете из Верьера, не повидавшись ни с кем.
— Слышать — значит повиноваться, — ответил Жюльен с видом семинариста; и дальше разговор касался только теологии и латинской словесности.
Он сел на лошадь, проехал примерно лье, увидел лес и, так как кругом никто не мог его заметить, углубился в него. На закате солнца он отпустил лошадь, потом зашел к одному крестьянину, который согласился продать ему лестницу и донести ее до рощицы, возвышающейся над Бульваром Верности.
— Я несчастный беглый рекрут… или контрабандист, — сказал крестьянин, прощаясь с ним, — да какое мне дело! за лестницу я взял хорошо, а ведь и сам я немало покрутился в своей жизни.
Ночь была очень темная. Было около часа утра, когда Жюльен, нагруженный своей лестницей, вошел в Верьер. Он как можно скорее спустился к руслу ручья, протекающего по великолепным садам господина де Реналя и обнесенного двумя стенами десяти футов высотой. Жюльен легко поднялся по лестнице. «Как-то встретят меня сторожевые собаки? — подумал он. — В этом весь вопрос». Собаки залаяли и со всех ног бросились к нему, но он тихонько свистнул, и они стали к нему ласкаться.
Хотя все решетки были заперты, но, карабкаясь с площадки на площадку, он без труда добрался до окна спальни госпожи де Реналь, возвышавшегося всего на восемь или десять футов над уровнем сада.
В ставнях было маленькое отверстие в форме сердца, хорошо знакомое Жюльену. Но, на его горе, оно не было освещено светом ночника.
"Великий Боже! — подумал он, — неужели госпожа де Реналь сегодня не спит в этой комнате? Где же она тогда? Вся семья в Верьере, так как собаки здесь; но ведь без ночника я могу наткнуться в этой комнате на самого господина де Реналя или на кого-нибудь постороннего, и тогда — ну и скандал!
Благоразумнее всего было бы удалиться, но такого рода решение приводило Жюльена в ужас. «Если здесь кто-нибудь чужой, я удеру со всех ног, бросив свою лестницу; если же здесь она, то какая встреча ожидает меня? Я знаю, что она впала в раскаяние и в самую крайнюю набожность; но все же она не совсем забыла меня, если только недавно писала мне». Этот довод заставил его решиться.
С трепещущим сердцем, но твердо решив погибнуть или увидеть ее, он стал бросать о ставень маленькие камушки — никакого ответа. Он приставил лестницу к окну и стал сам стучать о ставень, сначала тихонько, потом сильнее. «Как ни темно, а в меня все-таки могут выстрелить», — подумал Жюльен, и мысль эта свела безумное предприятие к вопросу храбрости.
«Или в этой комнате сегодня никого нет, — подумал он, — или же особа, спавшая в ней теперь, разбужена. Значит с нею церемониться больше нечего; надо только постараться, чтобы меня не услышали в других комнатах».
Он слез, приставил лестницу к одной из половинок ставня, вновь поднялся и, просунув руку в сердцевидное отверстие, довольно скоро удачно нашел проволоку, прикрепленную к крючку, запиравшему ставень. Он потянул за нее и с невыразимой радостью почувствовал, что ставень уже не заперт и уступает под его напором. «Надо открыть его потихоньку и дать распознать мой голос». Он приоткрыл ставень настолько, чтобы просунуть голову, повторяя шепотом: «Это друг».
Он прислушался и убедился, что ничто не нарушало глубокого безмолвия комнаты. Но действительно в ней не оказалось даже полупотухшего ночника; это не предвещало ничего хорошего.
Берегись выстрела! Он немного подумал, потом отважился постучать пальцем в стекло — ответа нет; он постучал сильнее. «Надо с этим покончить, хотя бы пришлось разбить стекло». Когда он очень сильно стучал, ему показалось, что какая-то белая тень пересекла комнату в темноте. Наконец, уже вне всяких сомнений, он увидел чрезвычайно медленно приближавшуюся тень; потом вдруг щека прислонилась к стеклу, в которое он смотрел.
Он вздрогнул и слегка отстранился. Но так темна была ночь, что даже на этом расстоянии он не мог различить, была ли это госпожа де Реналь. Он боялся первого крика смятения; слышно было, как собаки ворчали и бродили у подножия лестницы. «Это я, друг ваш», — повторял он довольно громко. Ответа не было; белое привидение исчезло. «Бога ради, откройте, мне надо поговорить с вами, я слишком несчастен!» — и он так стучал, как будто хотел разбить стекло.
Послышался сухой короткий звук, оконная задвижка подалась, он толкнул окно и легко прыгнул в комнату.
Белая тень удалялась; он схватил ее за руки; это оказалась женщина. Все его мысли о мужестве разлетелись в прах. «Если только это она, то что скажет мне?» Что с ним сделалось, когда по легкому вскрику он узнал госпожу де Реналь!
Он сжал ее в своих объятиях; она дрожала и напрягала силы, чтобы оттолкнуть его.
— Несчастный! Что вы делаете?
Ее сдавленный голос с трудом произнес эти слова. Жюльену послышалось в них самое искреннее негодование.
— После четырнадцати месяцев жестокой разлуки я пришел, чтобы видеть вас.
— Уходите, оставьте меня сию же минуту. О, зачем господин Шелан запрещал мне писать вам? Я бы не допустила этого ужаса. — Она оттолкнула его от себя с необычайной силой. — Я раскаиваюсь в моем преступлении; Небу угодно было просветить меня, — повторяла она прерывающимся голосом. — Уходите! бегите!
— После четырнадцати месяцев страданий я, конечно, не уйду от вас, не поговорив с вами. Я хочу знать все, что вы делали за это время. О, я достаточно любил вас, чтобы заслужить ваше доверие… я хочу знать все…
Этот властный тон помимо воли госпожи де Реналь имел власть над ее сердцем.
Жюльен, до сих пор страстно сжимавший ее в объятиях и не выпускавший ее, несмотря на сопротивление, наконец отпустил ее. Это немного успокоило госпожу де Реналь.
— Я уберу лестницу, — сказал он, — чтобы она не выдала нас в том случае, если кто-нибудь из слуг, разбуженных шумом, задумал бы обойти дом.
— О, уходите, уходите же, — говорила она с восхитительным гневом. — Какое мне дело до людей? Сам Бог видит, что вы со мной делаете, и накажет меня за это. Вы подло злоупотребляете теми чувствами, которые я питала к вам, но которых у меня больше нет. Слышите, господин Жюльен!
Он поднимал лестницу очень медленно, чтобы не произвести шума.
— Твой муж в городе? — спросил он, не из желания высказать ей неуважение, а просто по старой привычке.
— Прошу вас не говорите со мной так, или я позову мужа. Я виновата уже в том, что не выгнала вас сразу же, невзирая на возможные последствия. Вы возбуждаете во мне жалость, — прибавила она, стараясь задеть его гордость, которая — она знала — была так чувствительна.
Этот отказ говорить ты, этот резкий способ порвать ту нежную связь, на которую Жюльен все еще надеялся, довели любовный порыв его до исступления.
— Как! возможно ли, чтобы вы больше не любили меня! — сказал он ей с тем выражением отчаяния, слушать которое равнодушно невозможно.
Она не отвечала; тогда он горько заплакал. Действительно, у него больше не хватало сил говорить.
— Итак, я окончательно забыт единственным существом, когда-то любившим меня! К чему теперь мне жить?
Все мужество оставило его, когда он увидел, что опасность встретиться с кем-нибудь более ему не угрожает; из сердца его исчезло все, кроме любви.
Он долго плакал в тишине. Потом взял ее руку, которую та хотела отнять, но все же, после нескольких судорожных движений, оставила у него в руке. Темнота была полная; оба сидели на кровати госпожи де Реналь. «Какая разница с тем, что было четырнадцать месяцев тому назад! — подумал Жюльен, и слезы его полились еще сильнее. — Значит, разлука неизбежно убивает все чувства в человеке».
— Соблаговолите же сказать мне, что с вами случилось? — проговорил наконец Жюльен, смущенный ее молчанием, голос его прерывался от слез.
— Когда вы уехали, заблуждения мои стали, конечно, известны всему городу, — отвечала госпожа де Реналь голосом твердым, в котором звучала какая-то сухость и упрек, направленный в адрес Жюльена. — Столько неосторожности было в ваших поступках! Несколько времени спустя — я была тогда в отчаянии — почтенный господин Шелан навестил меня. Он долго и напрасно хотел добиться от меня признания. Наконец однажды ему пришла в голову мысль отвезти меня в ту церковь в Дижоне, где я первый раз причащалась. Там он решился первый заговорить… — Слезы прервали госпожу де Реналь. — Какая постыдная минута! Я созналась во всем. Этот добрый человек не подавил меня тяжестью своего негодования; он сокрушался вместе со мною. В то время я каждый день писала вам письма, которых не смела отсылать; я тщательно прятала их и, когда чувствовала себя слишком несчастной, то запиралась у себя в комнате и перечитывала их. Наконец господин Шелан добился, чтобы я передала ему их… Несколько наиболее сдержанных были вам посланы; вы мне не ответили.
— Клянусь тебе, я никогда не получил ни одного твоего письма в семинарии.
— Боже мой! Кто же перехватил их?
— Подумай же о моем горе: я не знал, жива ли ты, пока не увидел тебя в соборе.
— Господь был милостив ко мне, — продолжала госпожа де Реналь, — и помог мне понять, как велик был мой грех перед Ним, перед детьми, перед мужем, он никогда не любил меня так, как, я тогда думала, вы любили меня…
Вне себя Жюльен бросился обнимать ее, забыв все на свете, но она отстранила его и с твердостью продолжала:
— Мой высокочтимый друг, господин Шелан, разъяснил мне, что, выходя замуж за господина де Реналя, я обязалась отдать ему все свои чувства, даже такие, которых я сама не знала и никогда не испытывала до моей роковой связи. После того как я пожертвовала этими столь дорогими для меня письмами, жизнь моя потекла если не счастливо, то по крайней мере сравнительно спокойно. Не смущайте же ее больше; будьте мне другом… лучшим из друзей.
Жюльен осыпал ее руки поцелуями; она почувствовала, что он все еще плачет.
— Перестаньте плакать; вы так меня огорчаете… Расскажите мне в свою очередь, что вы делали. — Жюльен не мог говорить. — Я хочу знать, как вы жили в семинарии, — повторила она, — а потом вы уйдете.
Не думая о том, что он говорит, Жюльен рассказал о тех бесчисленных интригах и зависти, которые окружали его сначала, и о сравнительно более спокойной жизни с тех пор, как он был назначен репетитором.
— Тогда-то, — добавил он, — после вашего долгого молчания, которым, конечно, вы хотели дать мне понять то, что я отлично вижу теперь, — что вы разлюбили меня и я стал вам безразличен…-- Госпожа де Реналь сжала ему руки, — тогда-то вы и послали мне эти пятьсот франков.
— Никогда не посылала, — вскричала госножа де Реналь.
— Письмо было помечено парижским штемпелем и подписано именем Поля Сореля, чтобы отвлечь всякое подозрение.
И между ними завязался маленький спор относительно возможного происхождения этого письма. Душевное состояние их изменилось. Сами того не замечая, госпожа де Реналь и Жюльен оставили свой торжественный тон и перешли на тон нежной дружбы. Было так темно, что они совершенно не видели друг друга, но звук голоса выражал все. Жюльен обнял свою подругу за талию, и это движение было для нее пагубным. Она попыталась отстранить руку Жюльена, но в эту минуту он очень ловко привлек ее внимание к интересной подробности в своем рассказе. Про руку его как бы забыли, и она осталась в прежнем положении.
После целого ряда предположений о происхождении письма с пятьюстами франками, Жюльен вернулся к своему рассказу; он понемногу овладевал собою, рассказывая о своей прошедшей жизни, которая так мало интересовала его в сравнении с тем, что происходило с ним сейчас. Все его мысли сосредоточились на том, как закончится это свидание.
— Вам нужно уйти, — все повторяли ему время от времени отрывистым тоном.
«Какой позор, если меня выпроводят! Угрызение это отравит мне всю жизнь, — думал он. — Писать мне она никогда не станет. Одному Богу известно, когда я вернусь сюда!» С этой минуты из сердца Жюльена испарилось все, что было там возвышенного. Сидя рядом с обожаемой женщиной, почти держа ее в объятиях, в той самой комнате, где он бывал так счастлив, чувствуя в глубокой тьме, что она плачет и даже, судя по движениям, рыдает, он имел несчастье вдруг превратиться в холодного политикана, почти такого же расчетливого и холодного, каким бывал, когда во дворе семинарии подвергался насмешкам более сильных товарищей. Жюльен растягивал свой рассказ и распространялся о той тоскливой жизни, которую он вел со времени отъезда из Верьера. «Так значит, — думала госпожа де Реналь, — после целого года разлуки, не зная, помню ли я о нем, в то самое время, когда я понемногу забывала его, он не переставал жить теми блаженными днями, которые он провел в Вержи». Рыдания ее усилились. Жюльен видел, что рассказ его имеет успех, и понял, что настало время испытать последнее средство: он сразу перешел к письму, полученному из Парижа.
— Я распрощался с монсиньором епископом.
— Как, разве вы не вернетесь в Безансон? Разве вы нас покидаете навсегда?
— Да, — ответил Жюльен решительным тоном, — да, я покидаю край, где я забыт даже тою, которую я любил более всего в жизни, и я покидаю ее навсегда. Я еду в Париж…
— Ты едешь в Париж! — воскликнула госпожа де Реналь довольно громко.
Голос ее прерывался от слез и выдавал, сколь велико было ее волнение. Жюльен нуждался в таком поощрении; он намеревался сделать решительный шаг, но колебался, в темноте не видя ее, он не знал, к чему это приведет. После вырвавшегося у нее восклицания он более не колебался; боязнь упреков совести вернула ему самообладание; и, вставая, он холодно сказал:
— Да, сударыня, я покидаю вас навсегда, будьте счастливы; прощайте.
Он сделал несколько шагов по направлению к окну и хотел открыть его. Госпожа де Реналь устремилась к нему и припала головой к его плечу, обняла его прижалась щекой к его щеке.
Так, после трех часов разговора, Жюльен добился того, чего так страстно желал в течение двух первых. Если бы у госпожи де Реналь возврат к нежности и забвение угрызений совести наступили несколько раньше, то это показалось бы ему райским блаженством; но, добытые хитростью, они доставили ему только удовольствие. Несмотря на возражения возлюбленной, Жюльен непременно хотел зажечь ночник.
— Неужели ты хочешь, чтобы у меня не осталось никакого воспоминания о том, что я видел тебя? — говорил он ей. — Неужели должна пропасть для меня любовь, отражающаяся в этих прелестных глазах? И я не увижу белизны прекрасных рук? Подумай только, что я, быть может, надолго покидаю тебя!
При этой мысли, заставившей госпожу де Реналь залиться слезами, она ни в чем не могла отказать Жюльену. Но заря начинала уже ясно вырисовывать контуры елей на горе, расположенной к востоку от Верьера. Вместо того чтобы уйти, Жюльен, опьяненный сладострастием, умолял госпожу де Реналь позволить ему провести весь день спрятавшись в ее комнате и уехать лишь на следующую ночь.
— Отчего же нет? — ответила она, прижимая его к своему сердцу. — Это вторичное падение окончательно лишает меня собственного уважения и навсегда губит меня. Мой муж очень изменился, у него явились подозрения; он думает, что я провела его во всем этом деле, и, кажется, очень раздражен против меня. Если он услышит малейший шорох — я пропала, он выгонит меня как негодную женщину, какова я и есть на самом деле.
— А! вот одна из фраз господина Шелана, — сказал Жюльен. — Ты никогда бы не сказала этого до моего проклятого отъезда в семинарию; тогда ты любила меня!
Он был вознагражден за хладнокровие, которое вложил в эти слова; он увидел, как подруга его мгновенно забыла об опасности для себя со стороны мужа и думала только о другой, гораздо большей для нее, опасности, что Жюльен усомнился в ее любви.
День быстро прибывал и ярко осветил комнату. Жюльен вновь испытал гордость, когда увидел в своих объятиях и почти у ног своих эту очаровательную, единственную любимую им женщину, которая всего несколько часов тому назад была охвачена страхом перед грозным Богом и преданностью своему долгу. Принятые и скрепленные целым годом постоянства намерения не устояли перед его смелостью.
Вскоре в доме началось движение, и госпожу де Реналь смутило одно обстоятельство, о котором она раньше не подумала.
— Эта негодная Элиза войдет сюда в комнату; что нам делать с этой огромной лестницей? — говорила она возлюбленному. — Куда спрятать ее? Я снесу ее на чердак, — вскричала она с какой-то внезапной веселостью.
— Но ведь придется пройти через людскую, — возразил Жюльен с удивлением.
— Я оставлю лестницу в коридоре, позову лакея и пошлю его с каким-нибудь поручением.
— Приготовь заранее какое-нибудь объяснение для лакея, если он, проходя по коридору мимо лестницы, заметит ее.
— Хорошо, мой ангел, — ответила госпожа де Реналь, целуя его. — А ты спрячься поскорее под кровать, на случай, если, пока меня не будет, Элиза войдет сюда.
Жюльен был удивлен такой внезапной веселостью. «Так значит, — подумал он, — близость реальной опасности не только не смущает ее, но возвращает ей прежнюю веселость, потому что заставляет ее забывать укоры совести. Действительно необыкновенная женщина! О! вот сердце, в котором царит блаженство!» Жюльен был в восхищении.
Госпожа де Реналь взялась за лестницу, очевидно слишком тяжелую для нее. Жюльен хотел помочь ей; он любовался ее изящной талией, которая не говорила никоим образом о большой силе, как вдруг она без всякой помощи схватила лестницу и подняла ее, как будто бы это был стул. Проворно отнесла она ее в коридор третьего этажа и положила вдоль стены. Потом позвала лакея, а сама, чтобы дать ему время одеться, поднялась на голубятню. Когда пять минут спустя она вернулась в коридор, то не нашла уже там лестницы. Куда она девалась? Если бы Жюльен не был в доме, то эта опасность нимало бы не встревожила ее. Но если бы теперь муж увидел эту лестницу! Это могло бы быть ужасно. Госпожа де Реналь бегала по всему дому и наконец нашла ее под крышей, куда лакей отнес ее и даже спрятал — странное обстоятельство, которое раньше встревожило бы ее.
«Какое мне дело, — думала она, — до того, что случится через двадцать четыре часа, когда Жюльен уже уедет? Разве все не будет тогда для меня полно ужаса и угрызений?»
У нее мелькнула как будто смутная мысль о том, что она должна умереть, но что из того? Он вернулся к ней после разлуки, показавшейся ей вечностью, она вновь свиделась с ним, а то, что он сделал, чтобы добраться до нее, доказывало, как он ее любит!
— Что отвечу я мужу, — говорила она Жюльену, — если слуга расскажет ему, что нашел лестницу? — С минуту она раздумывала. — Чтобы разыскать крестьянина, который продал ее тебе, им понадобятся целые сутки. О! как бы я желала умереть так! — воскликнула она, бросаясь в объятия Жюльена, судорожно обнимая его и покрывая поцелуями. А потом прибавила смеясь: — Но ты-то не должен умереть с голоду.
— Пойдем, прежде всего я спрячу тебя в комнате госпожи Дервиль, она всегда заперта на ключ. — И она пошла сторожить в конце коридора, пока Жюльен перебежал туда. — Смотри не открывай дверей, если будут стучать, — сказала она, запирая его на ключ, — во всяком случае, это могут сделать только дети, играя между собою.
— Приведи их в сад под окошко, — попросил Жюльен, — пусть они поговорят, я так был бы рад увидеть их.
— Хорошо, хорошо, — крикнула госпожа де Реналь, уходя.
Вскоре она вернулась с апельсинами, печеньем, с бутылкой малаги; только хлеба ей не удалось стащить.
— Что поделывает твой муж? — спросил Жюльен.
— Пишет проекты договоров с крестьянами.
Однако пробило восемь часов, и в доме слышалось большое движение. Если бы госпожи де Реналь не было, то ее стали бы искать повсюду; поэтому она должна была оставить Жюльена. Вскоре она вернулась, вопреки всякой осторожности, и принесла ему чашку кофе, так как боялась, чтобы он не умер с голоду. После завтрака ей удалось-таки привести детей под окошко госпожи Дервиль. Он нашел, что они очень выросли, но как-то огрубели, или, быть может, его вкусы изменились. Госпожа де Реналь заговорила с ними о Жюльене. Старший из детей отозвался о бывшем наставнике дружелюбно и с сожалением, но младшие почти забыли его.
Господин де Реналь в это утро не выходил из дому; он беспрестанно ходил вверх и вниз, занятый своими сделками с крестьянами, которым продавал картофель. До самого обеда госпожа де Реналь не могла уделить ни минуты своему пленнику. Когда прозвонили и подали обедать, ей пришла мысль утащить для него тарелку горячего супа. Бесшумно подходя к двери занимаемой им комнаты с тарелкою в руках, она вдруг очутилась лицом к лицу с лакеем, который утром припрятал лестницу. Он тоже бесшумно подвигался по коридору и как будто прислушивался. Вероятно, Жюльен слишком громко расхаживал у себя. Лакей удалился слегка сконфуженный. Госпожа де Реналь смело вошла к Жюльену. Встреча с лакеем сильно встревожила его.
— Ты боишься! — сказала она ему. — А я бы презрела все опасности в мире не моргнув глазом. Лишь одного только я боюсь — той минуты, когда останусь одна после твоего отъезда. — И с этими словами она убежала.
«О! — подумал Жюльен с восторгом, — угрызения совести — вот та единственная опасность, которой страшится эта великая душа!»
Наконец наступил вечер. Господин де Реналь отправился в клуб.
Жена его объявила, что страдает ужасной мигренью, удалилась к себе, поспешила отпустить Элизу и открыть дверь Жюльену.
Оказалось, что тот действительно умирал с голоду. Госпожа де Реналь пошла в буфетную за хлебом. Вдруг Жюльен услыхал громкий крик. Воротясь к нему, она рассказала, что, войдя в буфетную без огня и подойдя к шкафу, куда убирали хлеб, она наткнулась на женскую руку. Это была Элиза, ее-то крик и услышал Жюльен.
— Что она там делала?
— Она или воровала конфеты, или шпионила за нами, — ответила госпожа де Реналь совершенно равнодушно. — К счастью, однако, я нашла пирог и большой хлеб.
— А там что? — спросил Жюльен, указывая на карманы ее передника.
Госпожа де Реналь забыла, что за обедом наполнила их хлебом.
Жюльен обнял ее со всей страстью, на какую был способен; никогда еще она не казалась ему столь прекрасна. «Даже в Париже, — смутно мелькнуло у него в голове, — я никогда не найду более возвышенной души». В ней замечалась неловкость женщины, не привыкшей к подобного рода уловкам, но в то же время и истинное мужество существа, которое страшится опасностей совсем другого порядка, может и ужасных, но совсем в ином смысле.
В то время как Жюльен с большим аппетитом ужинал, а подруга его подтрунивала над незатейливостью его пиршества, — она, казалось, чувствовала отвращение к серьезным разговорам, — вдруг послышался сильный удар, потрясший дверь. Это стучал господин де Реналь.
— Почему ты заперлась? — кричал он жене. Жюльен едва успел скользнуть под диван.
— Это что такое? — воскликнул господин де Реналь входя, — вы совсем одеты, ужинаете и заперлись на ключ?
Во всякое другое время вопрос этот, заданный с супружеской сухостью, смутил бы госпожу де Реналь, но теперь она чувствовала, что мужу ее стоит только немного нагнуться, чтобы увидеть Жюльена, ибо он занял стул напротив дивана, на котором только что сидел Жюльен.
Мигрень послужила всему извинением. Между тем как муж, в свою очередь, пространно рассказывал ей подробности выигранной им в клубе партии на бильярде — в девятнадцать франков, честное слово! — прибавил он, — она заметила, что в трех шагах от них на стуле лежит шляпа Жюльена. Хладнокровие ее удвоилось, она стала раздеваться и, улучив минуту, быстро прошла сзади мужа и бросила платье на стул со шляпой.
Наконец господин де Реналь удалился. Она попросила Жюльена повторить рассказ о своей жизни в семинарии:
— Вчера я не слушала тебя; пока ты говорил, я все время собиралась с духом, чтобы прогнать тебя.
Она забыла всякую осторожность. Разговор шел очень громко, и было, должно быть, часа два утра, когда свирепый удар в дверь прервал их. Это был опять господин де Реналь.
— Скорее отоприте мне, у нас в доме воры! — говорил он. — Сегодня утром Сен-Жан нашел их лестницу.
— Теперь все кончено, — вскричала госпожа де Реналь, бросаясь в объятия Жюльена. — Он убьет нас обоих, потому что в воров он не верит; я умру в твоих объятиях более счастливая при смерти, чем в течение всей жизни. — И, не отвечая ни звука выходившему из себя мужу, она страстно целовала Жюльена.
— Сохрани мать Станиславу, — и он посмотрел на нее повелительным взглядом. — Я выпрыгну во двор из окна твоей уборной и скроюсь в саду, собаки узнали меня. Свяжи мою одежду в узел и брось в сад, как только будет возможно. А пока пускай выламывает дверь. Главное, ни в чем не признавайся, я тебе это запрещаю; пусть лучше у него будут подозрения, а не уверенность.
— Ты убьешься, когда будешь прыгать! — это было ее единственным ответом и единственной тревогой.
Она проводила его до окна уборной, потом спрятала его одежду и наконец отворила дверь кипевшему гневом мужу. Он осмотрел комнату, уборную, не говоря ни слова, и скрылся. Жюльену была брошена его одежда, он схватил ее и проворно побежал к нижней части сада по направлению к Ду.
Во время бегства он услышал свист пули и вслед за ним ружейный выстрел.
«Это не господин де Реналь, — подумал он, — он слишком плохо стреляет». Собаки молча бежали рядом с ним; второй заряд раздробил, очевидно, одной из них лапу, потому что она жалобно завизжала. Жюльен перепрыгнул через ограду террасы, сделал под ее прикрытием шагов пятьдесят и опять бросился бежать в другом направлении. Он слышал перекликающиеся голоса, отчетливо видел, как лакей, его враг, выстрелил из ружья; стрелял также фермер с другого конца сада, но Жюльен уже добрался до берега Ду и принялся одеваться.
Час спустя он был уже на расстоянии лье от Верьера, на Женевской дороге. «Если у них появятся подозрения, — подумал Жюльен, — то меня будут скорее искать по дороге в Париж».
