Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть I. Глава XXVIII. Процессия

Tous les coeurs étaient émus. La présence de Dieu semblait descendue dans ces rues étroites et gothiques, tendues de toutes parts, et bien sablées par les soins des fidèles.

Joung¹

¹ Все сердца были взволнованы. Казалось, Бог сошел в эти узкие готические улочки, разубранные и густо усыпанные песком благодаря заботам усердно верующих.

Юнг.

Как ни прикидывался Жюльен мелким и глупым, он не мог понравиться окружающим, — слишком он не походил на них. «Как же, — думал он, — все эти профессора — умные люди, избранные среди многих, так как же они не ценят моего смирения?» Только один среди них, казалось, злоупотреблял его доверчивостью и притворною простодушностью. Это был аббат Шас-Бернар, заведующий церемониями в соборе, где в течение пятнадцати лет ему все обещали место каноника; в ожидании он преподавал церковное красноречие в семинарии. В первое время после поступления Жюльен был одним из первых по этому предмету. С этого началось расположение к нему аббата Шаса, и после урока он охотно брал иногда под руку Жюльена и прогуливался с ним по саду.

«Чего ему от меня нужно?» — думал Жюльен. Он с удивлением заметил, что аббат целыми часами говорил ему об украшениях, находившихся в соборе. Там насчитывалось семнадцать золоченых риз, не считая траурных облачений. Возлагали большие надежды на престарелую президентшу де Рюбампре; эта девяностолетняя дама хранила по меньшей мере уже семьдесят лет свои свадебные платья из великолепных лионских шелков, затканных золотом.

— Представьте себе, мой друг, — говорил аббат Шас, останавливаясь вдруг и тараща глаза, — эти платья стоят колом, столько на них золота. В Безансоне все уверены, что, по завещанию президентши, сокровищница собора обогатится по меньшей мере десятью ризами, не считая четырех или пяти облачений для больших празднеств. Я иду дальше, — прибавлял аббат Шас, понижая голос, — у меня есть основания думать, что президентша оставит нам восемь великолепных вызолоченных подсвечников, купленных, как предполагают, в Италии герцогом Бургундским, Карлом Смелым, любимым министром которого был один из ее предков.

«Но куда этот человек клонит, рассказывая об этом старье, — думал Жюльен. — Это искусное введение длится бесконечно и кажется ни к чему… Должно быть, он не доверяет мне! Он хитрее других, от которых можно узнать за две недели все их заветные цели. Я понимаю — его честолюбие страдает уже целых пятнадцать лет!»

Однажды вечером, на уроке фехтования, Жюльена позвали к аббату Пирару, который сказал ему: «Завтра праздник Тела Господня. Вы нужны господину аббату Шас-Бернару, чтобы помочь ему убрать собор, ступайте и повинуйтесь ему. — Аббат Пирар вернул его и прибавил с соболезнующим видом: — Вы сами должны решить, захотите ли вы воспользоваться случаем для отлучки в город».

«Incedo per ignes (y меня есть тайные враги)», — ответил Жюльен.

На следующее утро, очень рано, Жюльен направился в собор опустив глаза… Вид улиц и движение просыпающегося города были ему очень приятны. Повсюду украшали фасады домов для предстоящей процессии. Ему показалось, что в семинарии он пробыл всего минуту. Мысли его перенеслись в Вержи и к хорошенькой Аманде Бине, которую он мог встретить, ибо ее кафе находилось невдалеке. Издалека он заметил аббата Шас-Бернара в дверях его любимого собора, это был полный мужчина с веселым и простодушным лицом. В этот день он, казалось, торжествовал.

— Я ожидаю вас, мой дорогой сын, — воскликнул он, лишь только завидел Жюльена, — добро пожаловать. Нам предстоит тяжелый рабочий день, подкрепимся пока слегка; второй завтрак нам дадут в десять часов во время торжественной мессы.

— Я желаю, сударь, — сказал ему Жюльен серьезно, — не оставаться ни на минуту один; будьте любезны заметить, — прибавил он, показывая на часы над их головами, — что я пришел в пять часов без одной минуты.

— А! на вас наводят страх эти злючки-семинаристы! Очень нужно о них думать, — сказал аббат Шас. — Разве дорога менее прекрасна оттого, что в окаймляющей ее изгороди находятся колючки? Путешественники идут своей дорогой, предоставляя колючкам торчать на своих местах. Впрочем, за работу, милый друг, за работу.

Аббат Шас сказал правду, говоря, что предстоит тяжелая работа. Накануне в соборе происходили пышные похороны; поэтому нельзя было ничего приготовить к празднику; теперь приходилось за одно утро обвить готические колонны всех трех приделов красной тканью на тридцать футов высоты. Господин епископ вызвал из Парижа четырех обойщиков, но эти господа не успевали всюду управиться и не только не поощряли своих неопытных безансонских товарищей, но смущали их своими насмешками.

Жюльен увидел, что придется влезть самому на лестницу, — его проворство ему очень пригодилось. Он взялся наблюдать за работой местных обойщиков. Аббат Шас смотрел с восторгом, как он перелетал с лестницы на лестницу. Когда все колонны были обтянуты шелковой каймой, стали думать, как поместить пять огромных букетов из перьев на большом балдахине над главным алтарем. Пышная корона из позолоченого дерева поддерживалась восемью большими витыми колоннами из итальянского мрамора. Но, чтобы добраться до середины балдахина над дарохранительницей, надо было пройти по старому деревянному карнизу, вероятно подточенному червями на высоте сорока футов.

Перспектива этого опасного прохода омрачила бурную веселость парижских обойщиков; они посматривали снизу, много спорили, но не решались подняться. Жюльен схватил букеты из перьев и бегом взбежал по лестнице. Он очень хорошо поместил их посредине балдахина над украшением в виде короны. Когда он спустился с лестницы, аббат Шас-Бернар схватил его в объятия.

— Optime! {Превосходно! (лат.).} — воскликнул добрый священник, я доложу об этом монсиньору.

Завтрак в десять часов прошел очень оживленно. Аббат Шас еще никогда не видал свою церковь такой нарядной.

— Дорогой ученик, — говорил он Жюльену, — мать моя поставляла стулья в этот почтенный собор, так что я почти вырос в нем. Террор Робеспьера разорил нас, но уже восьми лет от роду я прислуживал на домашних службах и меня кормили в эти дни. Никто лучше меня не умел складывать ризы, у меня никогда не портилось золотое шитье. Со времени восстановления богослужения при Наполеоне я имею счастье управлять всем в этом достопочтенном храме. Пять раз в год мой взор радуется его прекрасному убранству. Но никогда еще он не был так великолепен, никогда еще шелковые каймы не были так хорошо прилажены, не облегали так плотно колонны.

«Наконец-то он откроет мне свою тайну, — подумал Жюльен, — вот он заговорил; начал изливаться». Но этот человек, хоть и был возбужден, не сказал ничего неосторожного. «Однако, он много поработал; он счастлив, — говорил себе Жюльен, — не пожалел доброго вина. Что за человек! Какой пример для меня; ему — первое место. (Эту поговорку он заимствовал у отставного хирурга)».

Когда прозвонили Sanctus, Жюльен хотел надеть стихарь, чтобы следовать за епископом в торжественной процессии.

— А воры, мой друг, воры! — воскликнул аббат Шас. — Вы о них и не подумали. Процессия сейчас выйдет; мы с вами должны сторожить. Мы будем очень счастливы, если недосчитаемся только двух аршин этого прекрасного галуна, которым обвит низ колонн. Это тоже дар госпожи де Рюбампре; он принадлежал еще знаменитому графу, ее прадеду; это чистое золото, мой милый друг, — прибавил аббат ему на ухо с восторженным видом, — никакой примеси! Поручаю вам надзор за северным крылом, не уходите оттуда. Себе я оставлю южное крыло и главный придел. Наблюдайте за исповедальнями; оттуда подстерегают воры и шпионы удобный момент, когда мы повернемся к ним спиной.

Когда он закончил говорить, пробило три четверти двенадцатого; тотчас загудел большой колокол. Колокол звонил вовсю; его полногласные и торжественные звуки захватили Жюльена. Мечты его унеслись далеко от земли.

Запах ладана и розовых лепестков, разбросанных перед святыми дарами детьми, одетыми в костюм святого Иоанна, усилили его восторг.

Торжественные звуки колокола должны были бы пробудить в Жюльене мысль о том, что это результат работы двадцати человек с оплатой в пятьдесят сантимов, которым помогали пятнадцать--двадцать прихожан. Он должен был бы вспомнить о гнилых веревках, о прогнивших балконах, об опасности колокола, который падает каждые два столетия, подумать о возможности уменьшить плату звонарям или оплачивать их какой-нибудь милостью из сокровищ Церкви, не уменьшающей ее средств…

Но вместо этих мудрых размышлений, душа Жюльена, восхищенная этими мужественными и полногласными звуками, витала в надземных сферах. Никогда он не будет ни хорошим священником, ни хорошим администратором. Души, способные так восторгаться, порождают только художников. Здесь сказалось во всем блеске высокомерие Жюльена. Около полусотни его товарищей семинаристов, напуганных народной ненавистью и якобинством (а это опасности, что стерегут за каждым плетнем), при звуке большого соборного колокола думали бы только о жалованье звонарей. Они расследовали бы с гениальностью Барема, соответствует ли степень умиления толпы тем суммам, что заплатят звонарям. Если бы Жюльен думал о материальных интересах собора, его воображение вместо заоблачных сфер стало бы измышлять, как сберечь церковному совету сорок франков и не упустить возможности избежать расхода в двадцать пять сантимов.

В то время как процессия в этот чудный день медленно проходила по Безансону, останавливаясь у сверкающих уличных алтарей, воздвигнутых городскими властями, в церкви царила глубокая тишина. Там царил полумрак, приятная свежесть, аромат цветов и ладана.

Тишина, полное уединение, прохлада длинных приделов придавали еще большую сладость мечтам Жюльена. Он уже не боялся, что аббат Шас, занятый в другой части здания, потревожит его. Его душа как бы покинула его земную оболочку, и та неторопливо гуляла по северному приделу, порученному ее наблюдению. Жюльен был спокоен, так как убедился, что в исповедальнях находилось только несколько набожных женщин; взор его блуждал, ни на чем не останавливаясь.

Однако его внимание было вдруг привлечено видом двух хорошо одетых коленопреклоненных дам. Одна из них была в исповедальне, а другая сидела на стуле тут же рядом. Он смотрел и не видел их; но смутное ли сознание своих обязанностей, восхищение ли благородными и простыми туалетами этих дам заставило его обратить внимание на то, что в исповедальне не было священника. «Странно, — подумал он, — что эти прекрасные дамы, по-видимому такие набожные, не молятся на коленях перед уличным алтарем или же, если они светские, то не сидят где-нибудь в первом ряду балкона. Как хорошо облегает ее это платье! как оно изящно!» Он замедлил шаги, чтобы постараться их рассмотреть.

Дама, стоявшая на коленях в исповедальне, слегка повернула голову, услышав шум шагов Жюльена среди царившего безмолвия. Вдруг она громко вскрикнула и упала без чувств.

Падая, эта дама опрокинулась навзничь; ее подруга, находившаяся вблизи, бросилась ей на помощь. В ту же минуту Жюльен увидел шею падающей дамы. Он заметил ожерелье из крупного жемчуга, хорошо ему знакомое… Что сделалось с ним, когда он узнал прическу госпожи де Реналь! Это была она. Дама, старавшаяся поддержать ее голову и помешать ей упасть на пол, была госпожа Дервиль. Жюльен вне себя бросился к ним; падение госпожи де Реналь могло повлечь за собой и падение ее подруги, если бы Жюльен не поддержал их. Он увидал голову госпожи де Реналь, запрокинутую на его плечо. Он помог госпоже Дервиль опустить эту очаровательную головку на спинку соломенного стула; сам он стоял на коленях.

Госпожа Дервиль обернулась и узнала его.

— Бегите, сударь, бегите! — сказала она ему, выражая крайний гнев. — Главное, чтобы она вас не увидала. Ваш вид, должно быть, внушать ей отвращение, она была так счастлива до вашего появления! Ваш поступок ужасен. Бегите; скройтесь, если у вас осталось хоть немного стыда.

Это было сказано так решительно, а Жюльен был так растерян в эту минуту, что он отошел. «Она меня всегда ненавидела», — подумал он о госпоже Дервиль.

В ту же минуту в церкви раздалось гнусавое пение священников, которые шли впереди процессии. Аббат Шас-Бернар несколько раз окликнул Жюльена, но тот сначала его не слышал; наконец он подошел и, найдя Жюльена за колонною, куда он скрылся полуживой, взял его за руку. Аббат хотел представить его епископу.

— Вам дурно, дитя мое, — сказал аббат, увидав, что Жюльен бледен и не в состоянии двигаться, — вы слишком много работали. — Аббат взял его под руку. — Идемте, сядьте на эту скамеечку кропильщика позади меня; я вас прикрою. — В эту минуту они находились вблизи больших входных дверей. — Успокойтесь, еще двадцать минут до появления епископа. Постарайтесь прийти в себя; когда он будет проходить, я помогу вам подняться; ведь я силен и крепок, несмотря на мой возраст.

Но когда проходил епископ, Жюльен настолько шатался, что аббат Шас отказался от мысли представить его.

— Не огорчайтесь, — сказал он ему, — я найду еще случай.

Вечером он велел отнести в семинарскую часовню десять фунтов свечей, сбереженных, по его словам, попечением Жюльена и проворством, с которыми тот их гасил. Но это было не так. Бедный малый, казалось, сам угас; он уже ни о чем не думал с той минуты, как увидел госпожу де Реналь.