Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть I. Глава XXIX. Первое повышение
Жюльен еще не вполне очнулся от той глубокой задумчивости, в которую погрузился после происшествия в соборе, когда однажды утром строгий аббат Пирар приказал позвать его к себе.
— Аббат Шас-Бернар дает мне о вас лестный отзыв. В целом я почти доволен вашим поведением. Вы чрезвычайно неосторожны и безрассудны, хотя это незаметно; но сердце у вас доброе, даже великодушное, а ум превосходный. В общем я замечаю в вас искру, пренебрегать которою отнюдь не следует. После пятнадцати лет работы мне придется покинуть это учреждение: преступление мое состоит в том, что я предоставлял семинаристов их свободной воле и не поощрял, хотя и не притеснял то тайное общество, о котором вы говорили мне на исповеди. Перед тем как уехать, я хочу сделать для вас кое-что; я бы сделал это и раньше, ибо вы этого заслуживаете, если бы не обвинение, основанное на найденном у вас адресе Аманды Вине. Я назначаю вас репетитором по Новому и Ветхому Завету.
В пылу благодарности Жюльен хотел было броситься на колени и возблагодарить Бога, но уступил побуждению более искреннему. Он подошел к аббату Пирару и, взяв его руку, поднес ее к своим губам.
— Это что такое? — вскричал с сердитым видом ректор, но глаза Жюльена были еще красноречивее, чем его поступок.
Аббат Пирар смотрел на него с удивлением, как человек, уже давно отвыкший от тонких душевных переживаний. Внимание это выдало ректора, голос его дрогнул.
— Ну да, дитя мое! Я привязался к тебе. Видит Бог, что это произошло помимо моей воли. Я должен бы быть ко всем справедливым и не питать ни к кому ни ненависти, ни любви. Перед тобою трудный путь. В тебе я вижу что-то такое, что оскорбляет людей пошлых. Зависть и клевета будут преследовать тебя по пятам. Куда бы Провидение ни послало тебя, товарищи будут тебя ненавидеть, а если притворятся, что любят, то это для того, чтобы вернее предать тебя. Против этого есть лишь одно средство: прибегай к одному только Господу Богу, который сделал тебя предметом чужой ненависти в наказание за твою самонадеянность; пусть поведение твое будет безупречным; в этом я вижу твое единственное спасение. Если вера в тебе непоколебима, то рано или поздно враги твои рассеются.
Жюльен так давно уже не слыхал дружеского голоса, что залился слезами; надо простить ему эту слабость. Аббат Пирар заключил его в свои объятия, и сладкою была для обоих эта минута.
Жюльен был вне себя от радости, полученное им повышение было первым; связанные с ним преимущества — громадны. Оценить их может лишь тот, кто осужден был целые месяцы проводить, не имея ни минуты уединения, в постоянном окружении товарищей, по меньшей мере докучных, а в большинстве случаев — невыносимых. Одни их крики могли довести до исступления чувствительную натуру. Как будто радость этих откормленных и хорошо одетых крестьян только тогда находила полное выражение, когда они кричали во все горло.
Теперь же Жюльен обедал один, или почти один, часом позже остальных семинаристов. У него был ключ от сада, и он мог гулять, когда там никого не было.
К своему великому удивлению, он заметил, что ненависть к нему товарищей уменьшилась, между тем как он ожидал усиления ее. То затаенное желание, чтобы с ним не заговаривали, которое слишком явно сквозило в нем и из-за которого он приобрел стольких врагов, уже не являлось теперь признаком смешного высокомерия. В глазах грубых существ, его окружавших, оно было теперь справедливым сознанием своего достоинства. Ненависть к нему значительно ослабела, особенно среди младших товарищей, которые сделались теперь его учениками и с которыми он обращался чрезвычайно вежливо. Мало-помалу он приобрел даже приверженцев, и называть его Мартином Лютером стало считаться неприличным.
Впрочем, к чему говорить о его друзьях или недругах? Все это безобразно и тем безобразнее, чем правдивее изображение. А между тем они ведь единственные учителя нравственности для народа, и без них что стало бы с ним? Удается ли когда-нибудь газете заменить священника?
С тех пор как Жюльен получил новое назначение, ректор семинарии старался никогда не говорить с ним без свидетелей. В этом была доля осторожности как по отношению к учителю, так и по отношению к ученику; главным же образом он хотел испытать его. Пирар, этот строгий янсенист, держался следующего непоколебимого принципа: если какой-нибудь человек обладает, по вашему мнению, достоинствами, то старайтесь ставить препятствия всем его желаниям и начинаниям. Если достоинства его действительны, то он сумеет преодолеть или обойти их.
Был сезон охоты. Фуке вздумал прислать в семинарию оленя и кабана от имени родных Жюльена. Убитых животных положили в проходе, между кухней и столовой. Здесь все семинаристы видели их, когда шли обедать и любопытству их не было конца. Кабан, даже мертвый, внушал страх младшим ученикам; они дотрагивались до его клыков. В течение целой недели в семинарии ни о чем другом не говорили.
Дар этот выделил семью Жюльена в ту часть общества, которую надлежит уважать, и тем самым нанес смертельный удар завистникам. Его превосходство оправдывалось теперь богатством. Шазель и наиболее известные семинаристы стали за ним ухаживать и чуть не сетовать на то, что, не предупредив их о богатстве своих родителей, он тем самым заставил их проявлять неуважение к деньгам.
В это время производился рекрутский набор, от которого Жюльен в качестве семинариста был освобожден. Обстоятельство это его глубоко взволновало. «Двадцать лет тому назад для меня могла бы начаться доблестная жизнь. Теперь возможность эта для меня безвозвратно потеряна».
Прогуливаясь один в семинарском саду, он услышал разговор двух каменщиков, чинивших ограду.
— Ну вот! Придется отправляться, объявлен новый набор.
— При том здорово было! бывало так, что каменщик делался офицером, а то и генералом.
— Поди-ка сунься теперь! В солдаты идут одни нищие, а у кого есть денежки, тот сидит на месте.
— Кто несчастным родился, насчастным и умрет, вот и все!
— А вот правду ли говорят, что тот умер? — спросил третий каменщик.
— Ну, это богачи рассказывают! Тот нагонял на них страх.
— При нем и работа шла совсем по-другому, чем теперь! И подумать только, что предали его же маршалы — нужно же быть такими изменниками!
Разговор этот немного утешил Жюльена. Уходя, он повторял со вздохом:
— Единственный монарх, кого народы помнят!
Подошло время экзаменов. Жюльен отвечал блестяще; он видел, что даже Шазель старается показать все свои знания.
В первый день экзаменаторы, назначенные знаменитым старшим викарием де Фрилером, с большой досадой должны были на всех экзаменационных листах выставить первым или, в худшем случае, вторым имя Жюльена Сореля, на которого им указывали как на любимца аббата Пирара. В семинарии держали пари, что и на общем экзамене Жюльен будет первым, и это доставит ему честь обедать у монсиньора епископа. Но в конце экзамена, когда речь шла об Отцах Церкви, один ловкий экзаменатор, спросив Жюльена о святом Иерониме и о его пристрасти к Цицерону, заговорил о Горации, Вергилии и других светских авторах. Жюльен потихоньку от товарищей выучил наизусть много отрывков из этих авторов. Увлеченный своими успехами, он забыл, где находится, и по настойчивой просьбе экзаменатора с увлечением ответил и истолковал несколько од Горация. После того как он в течение двадцати минут таким образом резал самого себя, экзаменатор вдруг изменил выражение лица и стал отчитывать его за время, потерянное на это нечестивое занятие, и за те бесполезные и даже греховные мысли, которые он забрал себе в голову.
— Я просто дурак, сударь, и вы совершенно правы, — сказал ему скромно Жюльен, поняв ту ловкую хитрость, жертвой которой он стал.
Это экзаменаторское коварство показалось мерзким даже в семинарии, что не помешало, однако, аббату де Фрилеру (этому ловкому человеку, столь искусно организовавшему сеть Безансонской конгрегации и заставлявшему своими депешами в Париж трепетать судей, префектов и даже гарнизонных генералов) поставить своей властной рукой «198» против имени Жюльена. И он испытал при этом радость, мстя таким образом своему врагу — янсенисту Пирару.
Уже десять лет, как он задался целью отнять у него управление семинарией. Аббат Пирар следовал тем же правилам, которые он указал Жюльену, был искренен, благочестив, избегал интриг, строго исполнял свои обязанности. Но судьба в минуту гнева наделила его желчным темпераментом, который так глубоко чувствует несправедливость и ненависть. Ни одно из наносившихся оскорблений не прошло бесследно для этой пламенной души. Он уже сто раз вышел бы в отставку, но считал, что приносит пользу на том посту, куда определило его Провидение. «Я мешаю успехам иезуитства и идолопоклонства», — говорил он сам себе.
Ко времени экзаменов он уже месяца два не разговаривал с Жюльеном, а между тем он целую неделю был болен, когда, получив официальное извещение о результатах экзаменов, увидел «198» против имени ученика, которого он считал славой своего заведения. Единственным утешением для него стало сосредоточить на Жюльене всю свою наблюдательность. И он с восхищением убедился, что Жюльен не проявляет ни гнева, ни мстительности, ни отчаяния.
Несколько недель спустя Жюльен затрепетал, получив письмо с парижским штемпелем. «Наконец-то, — подумал он, — госпожа де Реналь вспомнила о своих обещаниях». Какой-то господин, по имени Поль Сорель, называвший себя его родственником, посылал ему чек на пятьсот франков. И добавлял, что если Жюльен будет успешно продолжать изучение добрых латинских авторов, то такая же точно сумма будет ему доставляться ежегодно.
«О, это она, я узнаю ее доброту! — сказал себе растроганный Жюльен. — Она хочет утешить меня, но почему не написать ни одного дружеского слова?»
Он заблуждался относительно этого письма. Госпожа де Реналь, под влиянием подруги своей госпожи Дервиль, всецело отдалась глубокому раскаянию. Хотя она против своей воли часто думала о том странном создании, встреча с которым перевернула всю ее жизнь, она не позволяла себе написать ему.
Говоря на семинарском языке, мы могли бы признать чудом появление этих пятисот франков и сказать, что Небо избрало самого аббата де Фрилера, чтобы поднести этот дар Жюльену.
Двенадцать лет тому назад аббат де Фрилер прибыл в Безансон с тощим чемоданчиком, в котором, по слухам, заключалось все его имущество. Теперь это был один из самых богатых собственников в округе. В дни своего благополучия он купил половину земельного участка, другая часть которого досталась по наследству господину де Ла Молю. Следствием этого был громкий судебный процесс между обоими владельцами.
Несмотря на свое блестящее положение в Париже и на должность, занимаемую при дворе, маркиз де Ла Моль почувствовал, что в Безансоне опасно вести борьбу против старшего викария, который славился тем, что ставил и смещал префектов. Вместо того чтобы уступить аббату де Фрилеру в этой пустяковой тяжбе, а себе выхлопотать взамен награду в пятьдесят тысяч франков, замаскировав ее в бюджете каким-нибудь подобающим образом, маркиз заупрямился. Он верил, что право на его стороне — как будто в этом дело.
Но, можем спросить мы, где тот судья, который не желал бы вывести в люди сына или кузена?
Чтобы просветить несведущих, аббат де Фрилер через неделю после первого выигранного процесса сел в карету его преосвященства епископа и сам отвез орден Почетного Легиона своему адвокату. Господин де Ла Моль, несколько озадаченный решительностью противника и чувствуя, что его адвокаты слабеют, попросил совета у господина Шелана, а тот познакомил его с аббатом Пираром.
В эпоху нашего рассказа отношения их продолжались уже несколько лет. Аббат внес и в это дело свой страстный темперамент. Постоянно видясь с адвокатом маркиза, он изучил его дело и, найдя его правым, сделался явным защитником маркиза де Ла Моля против всемогущего старшего викария. Этот последний был оскорблен подобной дерзостью, да еще от ничтожного янсениста.
— Полюбуйтесь, что значит теперь придворное дворянство, воображающее себя столь могущественным! — говорил своим друзьям аббат де Фрилер. — Господин де Ла Моль не послал и ничтожного крестика своему безансонскому агенту и преспокойно допустит, чтобы того сместили. А между тем мне пишут, что этот благородный пэр не пропускает недели, чтобы не покрасоваться в своей голубой ленте на приеме у министра юстиции, кто бы он ни был.
Несмотря на всю энергию аббата Пирара и на то, что господин де Ла Моль был всегда в наилучших отношениях с министром юстиции и в особенности с его канцелярией, все, что после шестилетних стараний ему удалось сделать, это не проиграть окончательно процесса.
Состоя с аббатом Пираром в постоянной переписке по делу, за ходом которого оба следили, со страстью, маркиз оценил наконец ум аббата. Мало-помалу, несмотря на громадную разницу в общественном положении, переписка их приняла дружеский тон. Аббат сообщил маркизу, что при помощи всяких притеснений его хотят заставить подать в отставку. Возмущенный подлой, по его мнению, уловкой, употребленной по отношению к Жюльену, он рассказал маркизу его историю.
Этот вельможа хотя и был богачом, но не был нисколько скуп. Ему никогда не удавалось заставить аббата Пирара принять немного денег хотя бы на почтовые расходы по процессу, и теперь он ухватился за мысль послать пятьсот франков его любимому ученику.
Господин де Ла Моль сам потрудился написать письмо при отсылке денег. Это заставило его подумать об аббате.
В один прекрасный день аббат Пирар получил записку, приглашавшую его прийти по неотложному делу в одну из гостиниц Безансонского предместья. Там он нашел управляющего господина де Ла Моль.
— Господин маркиз поручил мне предоставить вам его карету, — сказал ему этот человек. — Он надеется, что по прочтении этого письма вы не откажетесь поехать в Париж через четыре или пять дней. За то время, которое вам угодно будет мне назначить, я объеду земли, принадлежащие господину маркизу во Франш-Контэ, после чего в назначенный вами день мы выедем в Париж.
Письмо было коротко:
«Бросьте, мой дорогой аббат, все провинциальные дрязги и приезжайте дышать спокойным воздухом Парижа. Посылаю вам мою карету, я приказал ждать вашего решения в течение четырех дней. Я буду сам ждать вас в Париже до вторника. Нужно только ваше согласие, чтобы принять один из лучших приходов в окрестностях Парижа. Самый богатый из ваших будущих прихожан хотя никогда и не видал вас, но предан вам более, чем вы можете думать; это маркиз де Ла Моль».
Сам того не подозревая, суровый аббат Пирар любил полную врагов семинарию, которой вот уже пятнадцать лет были отданы все его мысли. Он воспринял письмо господина де Ла Моля как появление хирурга, обязанного сделать жестокую, но необходимую операцию. Его отставка была несомненна. Он назначил свидание управляющему маркиза через три дня.
В продолжение двух суток он находился в лихорадочной нерешительности. Наконец он написал господину де Ла Молю и составил письмо его преосвященству епископу, настоящий шедевр экклесиастического стиля, но несколько длинноватое. Трудно было найти выражения более безукоризненные и дышащие более искренним уважением. Но в письме этом, предназначенном для того, чтобы доставить аббату де Фрилеру неприятную минуту наедине с его патроном, перечислялись также все поводы к серьезным жалобам, вплоть до мелких грязных придирок, безропотно переносившихся в течение шести лет и наконец вынудивших аббата Пирара покинуть епархию: у него воровали дрова из сарая, отравили его собаку и т. д., и т. д.
Окончив это письмо, он велел разбудить Жюльена, который в восемь часов вечера уже спал, как и все семинаристы.
— Вы знаете, где находится дом епископа? — сказал он ему на прекрасном латинском языке. — Отнесите это письмо его преосвященству. Не скрою, что посылаю вас в волчью стаю. Будьте осторожнее. Не допускайте ни малейшей лжи в своих ответах, но помните, что тот, кто будет вас допрашивать, испытает большую радость, если сможет вам навредить. Я очень доволен, дитя мое, что могу доставить вам это испытание перед тем, как покинуть вас, ибо не стану скрывать, что поручаемое вам письмо содержит мою отставку.
Жюльен не трогался с места; он любил аббата Пирара и не мог думать о себе, хотя осторожность и говорила ему: «После ухода этого честного человека враждебная партия будет меня притеснять, быть может, выгонит».
В настоящую минуту ему хотелось сказать одну вещь, но он не знал, как бы это выразить поделикатнее.
— Так что же, друг мой, отчего вы не отправляетесь?
— Дело в том, — начал застенчиво Жюльен, — что, как я слышал, за время вашего долгого управления вы не сделали никаких сбережений. У меня есть шестьсот франков…
Слезы помешали ему продолжать.
— И это не будет забыто, — холодно сказал экс-ректор семинарии. — Идите же к епископу, становится поздно.
Случаю было угодно, чтобы в этот вечер аббат де Фрилер дежурил в приемной епископа; монсиньор обедал у префекта и, таким образом, Жюльен передал письмо самому де Фрилеру; но он не знал его в лицо.
Жюльен с изумлением увидел, как этот аббат дерзко распечатал письмо, адресованное епископу. Вскоре на прекрасном лице старшего викария выразилось удивление, смешанное с живейшим удовольствием, а затем и какая-то особая озабоченность. Пока он читал, Жюльен, пораженный его красивой внешностью, успел рассмотреть его. Лицо это выиграло бы в значительности, если бы черты его не выражали хитрости, переходившей в глубоко запрятанное коварство. Сильно выдававшийся нос представлял безукоризненно прямую линию, но, к несчастью, придавал этому красивому профилю неизгладимое сходство с лисицею. Кроме того, аббат этот, по-видимому сильно интересовавшийся отставкой господина Пирара, был одет с элегантностью, которая очень понравилась Жюльену и которой он никогда не видал ни у одного священника.
Жюльен только впоследствии узнал, в чем заключался исключительный талант аббата де Фрилера. Он умел забавлять своего епископа, любезного старика, созданного для жизни в Париже и смотревшего на Безансон как на место ссылки. Обладая чрезвычайно плохим зрением, епископ этот до страсти любил рыбу, и аббат де Фрилер вынимал кости из рыбы, подаваемой монсиньору.
Жюльен молча смотрел на аббата, перечитывавшего просьбу об отставке, как вдруг дверь с шумом распахнулась. Быстро прошел богато одетый лакей. Жюльен едва успел обернуться к двери, как увидел маленького старика с крестом на груди. Он пал ниц, епископ ласково ему улыбнулся и прошел мимо. Прекрасный аббат последовал за ним, и Жюльен остался один в приемной, благочестивую пышность которой он мог теперь спокойно рассматривать.
Безансонский епископ, человек с умом закаленным, но не задавленным длительными испытаниями эмиграции, имел уже более семидесяти пяти лет и чрезвычайно мало беспокоился о том, что случится через десять лет.
— Что это за семинарист с таким умным взглядом, которого я как будто видел, — проходя, спросил епископ. — Разве они не обязаны теперь уже спать, согласно установленным мною правилам.
— Ну, этот совсем не расположен спать, клянусь вам, монсиньор, и, кроме того, он принес важную новость — просьбу об отставке единственного остававшегося в вашей епархии янсениста. Этот ужаснейший аббат Пирар понял наконец, чего от него давно хотят!
— Ну вот! — сказал епископ смеясь, — вам не удастся заменить его достойным человеком. А чтобы показать вам его настоящую цену, я приглашу его завтра к обеду.
Старший викарий хотел было вставить несколько словечек насчет выбора преемника, но прелат, не расположенный к деловым разговорам, перебил его:
— Раньше чем позволим придти другому, узнаем немножко, почему уходит этот. Пошлите ко мне этого семинариста: устами детей глаголет истина.
Позвали Жюльена. «Сейчас я окажусь между двумя инквизиторами», — подумал он. Никогда он не чувствовал в себе такой отваги.
Когда он вошел, монсиньора раздевали два лакея, одетые лучше самого господина Вально. Прежде чем перейти к господину Пирару, прелат счел нужным расспросить Жюльена о его занятиях. Он коснулся слегка догмы и был поражен. Затем перешел к словесности: к Вергилию, Горацию, к Цицерону. «За этих писателей, — подумал Жюльен, — я получил свой 198-й номер. Терять мне нечего, попробую блеснуть». Это ему удалось. Прелат, сам прекрасный знаток литературы, был в восторге.
За обедом у префекта одна молодая девушка с вполне заслуженной известностью прочла поэму о Магдалине. Епископу хотелось говорить о литературе, и он очень скоро забыл и аббата Пирара, и все свои дела, споря с семинаристом о том, богат или беден был Гораций. Он прочел наизусть несколько од, но иногда память изменяла ему, и тогда Жюльен со скромным видом цитировал всю оду целиком; епископа поражало то, что Жюльен не выходил из тона обычного разговора; он произносил двадцать или тридцать латинских стихов, как если бы рассказывал о том, что происходит в семинарии. Они долго говорили о Вергилии, о Цицероне. Наконец прелат не смог удержаться, чтобы не похвалить юного семинариста.
— Пройти курс учения лучше, чем вы, невозможно.
— Монсиньор, — возразил Жюльен, — ваша семинария может представить вам 197 воспитанников, более достойных вашего высокого одобрения.
— Это каким образом? — спросил прелат, удивленный этой цифрой.
— Я могу подтвердить официальным свидетельством то, что имел честь сказать вашему преосвященству. На годовом экзамене в семинарии, отвечая как раз по тем предметам, которые сейчас доставили мне похвалу вашего преосвященства, я получил № 198.
— А! это любимец аббата Пирара, — воскликнул епископ смеясь и посмотрел на господина де Фрилера, — этого надо было ожидать, но это честная война! Не правда ли, друг мой, — обратился он к Жюльену, — ведь вас разбудили, чтобы послать сюда?
— Да, монсиньор. Я выходил один из семинарии только раз в жизни, чтобы помочь аббату Шас-Бернару убрать собор в день праздника Тела Господня.
— Optime, — сказал епископ, — значит это вы показали столько мужества, поместив букеты из перьев на балдахин? Я каждый год смотрю на них с содроганием; я всегда боюсь, чтобы они не стоили кому-нибудь жизни. Вы пойдете далеко, друг мой; но я вовсе не хочу пресечь вашу блестящую карьеру, уморив вас с голоду.
По приказанию епископа принесли бисквитов и бутылку малаги. Жюльен оказал им честь, но еще более — аббат де Фрилер, знавший, что епископ любит смотреть, когда едят весело и с аппетитом.
Прелат, все более и более довольный концом своего вечера, заговорил об истории Церкви, но увидел, что Жюльен ничего не понимает в этом вопросе, и перешел к нравственности Римской империи при императорах эпохи Константина. Конец язычества сопровождался тем же состоянием тревоги и сомнений, которое в XIX веке удручает печальные и тоскующие умы. Монсиньор заметил, что Жюльен не знал даже имени Тацита.
К удивлению прелата, Жюльен наивно ответил, что этого автора нет в семинарской библиотеке.
— По правде сказать, я очень рад этому обстоятельству, — ответил прелат весело. — Вы выводите меня из затруднения; вот уже десять минут, как я измышляю средство отблагодарить вас за приятный вечер, доставленный мне вами, и притом столь неожиданно. Я не ожидал найти ученого в воспитаннике моей семинарии. Мне хочется подарить вам Тацита, хотя подарок этот не особенно каноничен.
Прелат велел принести восемь томов, прекрасно переплетенных, и пожелал написать собственноручно на заглавном листе первого тома комплимент Жюльену Сорелю по-латыни; он щеголял хорошим знанием латинского языка. В конце он сказал ему серьезным тоном, резко отличавшимся от остального разговора:
— Если вы будете благоразумны, молодой человек, то со временем получите лучший приход в моей епархии, по близости от моего епископского дворца; но для этого надо быть благоразумным.
Било полночь, когда Жюльен, нагруженный своими восьмью томами, вышел от епископа в большом удивлении.
Монсиньор не сказал ему ни слова об аббате Пираре. Особенно поразила Жюльена крайняя вежливость епископа. Он и понятия не имел о такой внешней учтивости, соединенной со столь естественным достоинством. Контраст выступил особенно резко, когда он вновь увидел мрачного аббата Пирара, дожидавшегося его с нетерпением.
— Quid tibi dixerunt (что они тебе сказали)? — громко крикнул он ему, как только увидел его издали.
Жюльен несколько путался, передавая по-латыни речи епископа.
— Говорите по-французски и повторите в точности слова монсиньора, ничего не прибавляя и ничего не убавляя, — сказал экс-ректор семинарии своим резким тоном и не слишком учтиво.
— Что за странный подарок от епископа молодому семинаристу? — говорил он, перелистывая прекрасное издание Тацита, золотой обрез которого, казалось, внушал ему ужас.
Било два часа, когда после подробного отчета, он позволил своему любимому ученику удалиться.
— Оставьте мне первый том вашего Тацита, тот, где написано приветствие монсиньора епископа, — сказал он ему. — После моего отъезда эта латинская строчка будет для вас в этом доме громоотводом. Erit tibi, fili mi, successor meus tanquam leo quoerens quem devoret (ибо для тебя, сын мой, преемник мой окажется свирепым львом, готовым растерзать тебя).
На следующее утро Жюльен нашел что-то странное в манере разговаривать с ним товарищей. Тогда он еще более замкнулся в себе. «Вот, — подумал он, — следствие отставки господина Пирара. Весь дом узнал о ней, а я слыву его любимцем». В их поведении должно было быть что-то для него обидное, но он не мог разобрать что. Напротив, он замечал отсутствие ненависти во взгляде всех тех, кого он встречал в дортуарах. «Что это значит? Здесь, конечно, кроется ловушка, будем настороже». Наконец семинаристик из Верьера сказал ему со смехом: «Cornelii Taciti opera omnia (полное собрание сочинений Тацита)».
При этих словах, которые были услышаны, все наперерыв стали поздравлять Жюльена не только с великолепным подарком, полученным от монсиньора, но также и с двухчасовым разговором, которого он был удостоен. Все было известно до мельчайших подробностей. С этой минуты зависти больше не было, перед ним стали заискивать: аббат Кастанед, который еще накануне был с ним до крайности заносчив, взял его под руку и пригласил завтракать.
По несчастному свойству характера Жюльена дерзость этих грубых существ заставляла его сильно страдать; уродливость их вызвала у него отвращение и не доставила ни малейшего удовольствия.
Около полудня аббат Пирар простился со своими учениками, не упустив случая обратиться к ним с строгим нравоучением. «К чему стремитесь вы, — сказал он им, — к мирским ли почестям, к общественным преимуществам, к наслаждению властвовать, попирать законы и быть безнаказанно дерзкими со всеми? Или же к вечному спасению? Самым отсталым из вас стоит только открыть глаза, чтобы увидеть разницу между этими двумя путями».
Едва успел он уехать, как святоши пошли в капеллу и запели Те Deum. Никто во всей семинарии не отнесся серьезно к речи бывшего директора. «Он очень раздосадован своей отставкой», — говорили все. Ни один семинарист не был так наивен, чтобы поверить, будто можно добровольно уйти с должности, где приходится вести дела с крупными поставщиками.
Аббат Пирар переехал в самую лучшую гостиницу в Безансоне и решил там прожить два дня под предлогом дел, которых у него не было.
Епископ пригласил его к обеду и, желая подразнить своего старшего викария де Фрилера, старался заставить аббата блистать. Когда сидели за десертом, из Парижа пришло странное известие о назначении аббата Пирара в великолепнейший приход N*** в четырех лье от столицы. Добрый прелат от души поздравил его с этим. Во всем этом деле он увидел тонкую игру, а это привело его в хорошее настроение и внушило ему самое высокое мнение о талантах аббата. Он выдал ему великолепное латинское свидетельство и приказал замолчать аббату де Фрилеру, позволившему себе какие-то замечания.
Вечером монсиньор отправился поделиться своим восхищением с маркизой де Рюбампре. Это было крупной новостью для высшего безансонского общества; терялись в догадках относительно этой необычайной милости. Аббата Пирара уже видели епископом. Умы самые тонкие вообразили, что господин де Ла Моль сделался министром, и осмелились подшучивать в этот день над высокомерным видом, с которым аббат де Фрилер появлялся в свете.
На следующее утро за аббатом Пираром чуть ли не по улицам ходили, а торговцы выглядывали из своих лавок, когда он проходил, направляясь к судьям маркиза; в первый раз те приняли его вежливо. Суровый янсенист, возмущенный всем виденным, долго совещался с адвокатами, которых он выбрал для маркиза, и уехал в Париж. Он имел слабость сказать двум-трем друзьям детства, провожавшим его до кареты, гербами которой они восхищались, что после пятнадцатилетнего управления семинарией он покидает Безансон всего с пятьюстами двадцатью франками в кармане. Друзья обняли его со слезами на глазах и потом сказали друг другу:
— Добрый аббат мог бы избавить себя от этой лжи: она уж слишком нелепа.
Пошляки, ослепленные страстью к деньгам, не могли понять, что в своей искренности аббат Пирар черпал силу, необходимую, чтобы в течение шести лет вести борьбу против Марии Алакок, общества Sacré Coeur, иезуитов и против своего епископа.
