Роман Горького «Жизнь Клима Самгина»: Страница 211

– Весьма оригинальный, – грустно сказал Пыльников, а Клим Иванович Самгин с удовольствием посмотрел на лица Пыльникова и Твердохлебова, они как будто несколько поблекли. Пыльников надул губы и слушал разочарованно, а маленький человечек, передернув плечами, пробормотал:

– Испытание! Я – про алкоголизм. Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься.

– Мой муж – старый народник, – оживленно продолжала Елена. – Он любит все это: самородков, самоучек… Самоубийц, кажется, не любит. Самодержавие тоже не любит, это уж такая старинная будничная привычка, как чай пить. Я его понимаю: люди, отшлифованные гимназией, университетом, довольно однообразны, думают по книгам, а вот такие… храбрецы вламываются во все за свой страх. Варвары… Я – за варваров, с ними не скучно!

– Елена Викентьевна! – взвыл Твердохлебов, подскочив на стуле. – Это говорите вы, вы, в гостиной которой собирается цвет…

– Елена Викентьевна шутит, – объяснил Пыльников, но слова его звучали вопросительно.

– Вот какой догадливый, – сказала женщина, обращаясь к Самгину; он встал, протянул ей руку.

– Ой, нет! Не отпущу, у меня к вам есть дело…

Те двое поняли, что они – лишние, поцеловали ее пухлую ручку с кольцами на розовых пальчиках и ушли. Елена несколько секунд пристально, с улыбкой в глазах рассматривала Самгина, затем скорчила рожицу в комически печальную гримасу и, вздохнув, спросила:

– Будем говорить о Толстом?

– Это – необязательно, – сказал Самгин.

– Спасибо. О Толстом я говорила уже четыре раза, не считая бесед по телефону. Дорогой Клим Иванович – в доме нет денег и довольно много мелких неоплаченных счетов. Нельзя ли поскорее получить гонорар за дело, выигранное вами?

– Я постараюсь.

– Пожалуйста, постарайтесь! Вот и все. Но это не значит, что вы должны уходить.

Она предложила перейти в гостиную. Ходила она легко и плавно, пружинистым танцующим шагом, одета она в платье оранжевого цвета, широкое, точно плащ. На ходу она смешно размахивала руками, оправляя платье, а казалось, что она отталкивает что-то.

«Приятная, – сказал себе Самгин и подумал: – она прячется в широкие платья, вероятно, потому, что у нее плохая фигура». Он был очень благодарен ей за то, что она рассказала о Томилине, и смотрел на нее ласково, насколько это было доступно ему.

Гостиная освещалась лампой, заключенной в фонарь ажурной персидской меди, и все в комнате было покрыто мелким узором теней. По стенам на маленьких полочках тускло блестели медные кувшины, чаши, вазы, и это обилие меди заставило Самгина подумать:

«Оригинальничает».

Елена полулежала на тахте, под большой картиной, картина изображала желтые бугры песка, караван верблюдов, две тощие пальмы в лохмотьях листьев, изорванных ветром.

– Муж заболевает, должно быть, серьезно, – говорила Елена.

Печали в словах ее Самгин не слышал. Он спросил: кто это – Твердохлебов?

– Так… бездельник, – сказала она полулежа на тахте, подняв руки и оправляя пышные волосы. Самгин отметил, что грудь у нее высокая. – Живет восторгами. Сын очень богатого отца, который что-то продает за границу. Дядя у него – член Думы. Они оба с Пыльниковым восторгами живут. Пыльников недавно привез из провинции жену, косую на правый глаз, и 25 тысяч приданого. Вы бываете в Думе?

– Был, один раз, собираюсь на днях.

– Идемте вместе. Там – забавно. Сидят и сочиняют законы очень знакомые люди, которых я видала пьяными у цыган, в кабинетах ресторанов.

Прищурясь, она спросила:

– Ведь вам Дронов, наверное, сказал, что я была эстрадной певицей? Ну, вот. В качестве таковой я имела весьма широкие знакомства среди лучших людей России, – сказала она, весело подмигнув. – И, разумеется, для того, чтоб хорошо одеться, приходилось совершенно раздеваться. Вас это шокирует?

– Ничуть, – поспешно сказал Самгин, а она, грозя пальцем, предупредила его:

– Но – не вздумайте сочувствовать, жалеть и тому подобное. И – не питайте амурных надежд, я уже достаточно устала от любви. И вообще от всякого свинства. Будем добрыми друзьями – хорошо?

– Очень хорошо. И очень благодарю вас за предложение, – говорил Самгин, думая:

«Муж умирает, ей нужен заместитель, который продолжал бы дело мужа – работать на нее».

– Ну, вот. Я встречаюсь с вами четвертый раз, но… Одним словом: вы – нравитесь мне. Серьезный. Ничему не учите. Не любите учить? За это многие грехи простятся вам. От учителей я тоже устала. Мне – тридцать, можете думать, что два-три года я убавила, но мне по правде круглые тридцать и двадцать пять лет меня учили.

Самгин, любезно улыбаясь, слушал ее задорную болтовню и видел, что, когда эта женщина толкает пальцами, легкие слова ее тоже как будто металлически щелкают, точно маленькие ножницы, а веселая искра синих глаз вспыхивает ярче.

«Она интереснее Алины, – определял Самгин. – Характер более законченный. И – неглупа. Эта едва ли способна разыгрывать драмы. С ней необходимо держаться очень осторожно», – решил он.

Но он почти каждый день посещал Прозорова, когда старик чувствовал себя бодрее, работал с ним, а после этого оставался пить чай или обедать. За столом Прозоров немножко нудно, а все же интересно рассказывал о жизни интеллигентов 70–80-х годов, он знавал почти всех крупных людей того времени и говорил о них, грустно покачивая головою, как о людях, которые мужественно принесли себя в жертву Ваалу истории.

– Надсон пел: «Верь, погибнет Ваал», но вот – не погиб. Насилие Европы все быстрее разрушает крестьянскую нашу страну, н-да! Вы, наверное, марксист, как все теперь… Даже этот нахал… Столыпин…

– Налить еще чаю? – спрашивала Елена, она сидела обычно с книжкой в руке, не вмешиваясь в лирические речи мужа, быстро перелистывая страницы, двигая бровями. Читала она французские романы, сборники «Шиповника», «Фиорды», восхищалась скандинавской литературой. Клим Иванович Самгин не заметил, как у него с нею образовались отношения легкой дружбы, которая, не налагая никаких неприятных обязательств, не угрожала принять характер отношений более интимных и ответственных.

У Елены он отдыхал от впечатлений, которые угнетали его в квартире Дронова, куда, точно мутные ручьи дождя в яму, стекались слухи, мысли, факты, столь же неприятно разнообразные, как люди, которые приносили их. Количество людей непрерывно увеличивалось, они суетились, точно на вокзале, и очень трудно было понять – куда и зачем они едут?

Самгина нисколько не удивило, когда Дронов сообщил ему:

– На днях познакомился с бывшим товарищем прокурора Тагильским, вот это – собака! Знаешь, должно быть, дело Азефа – Лопухина встряхнуло молодую прокуратуру, – отскакивает молодежь.

Дронов вертелся, кипел, потел, он продолжал ожесточенно искать денег на издание газеты, а Тося, усмехаясь, говорила:

– Ищет сто тысяч, как иголку в стоге сена!

Но Иван был оптимистически уверен, что найдет иголку, и его оптимизм укреплял темные подозрения Самгина:

«На какие средства он живет?»

Гостеприимное жилище Ивана Самгин называл про себя «нелегальным рестораном», «бесплатным трактиром» и чувствовал, что ему не место в этом жилище. Он ‹заметил›, что все люди Ивана Дронова имеют какую-то черту, общую черту с Иваном, так же, как Иван, они встревожены чем-то и сеют тревогу. Видел, что эти люди гораздо более широко, чем он, Самгин, осведомлены о ходе событий текущей жизни, и оскорбленно убеждался, что они не слушают и даже не замечают его. Самгин привык быстро составлять для себя измерения, характеристики, оценки людей по их склонностям, насколько склонности выражались в словах, людей этих он разделил на организаторов и дезорганизаторов. Первую группу возглавлял сладкоречивый Ногайцев, возбуждаясь почти до слез, сложив пальцы правой руки щепотью, он потрясал ею пред своим лицом и убеждал:

– Пережив революцию, страна успокоилась, работает, богатеет – европеизируется. Столыпин действовал круто, но благодаря его аграрной реформе мы имеем отличный урожай хлеба…

– А также повешенных революционеров и обезземеленных крестьян, – густым басом, спокойно вставил Говорков.

– Правильно! – поддержал его только что изгнанный из университета Борис Депсамес, кудрявый брюнет, широкоплечий, стройный, в поношенной студенческой тужурке, металлические пуговицы на ней он заменил черными и серыми.

– Вы, Говорков, член партии, которая навсегда скомпрометировала себя моральной слепотой, – огрызнулся Ногайцев и, продолжая потрясать щепотью пальцев пред своим носом, точно нюхая их, снова лирически запел:

– Мы, народные социалисты, чистейшие демократы, не мыслим рост культуры без участия деревни. Мы – не слепы и приветствуем развитие металлургии, ибо деревне нужны сельскохозяйственные машины. Лично я приветствую разрешение правительства ввозить чугун из-за границы по тарифу пониженному, дабы преодолеть чугунный голод…

Дезорганизаторов возглавлял Тагильский, – сидя в темном углу, плохо видимый, он не торопясь и даже как будто лениво возражал:

– А может быть, чугун пойдет «Русскому обществу для изготовления снарядов» и другим фабрикам этого типа? У нас не хватает не только чугуна и железа, но также цемента, кирпича, и нам нужно очень много продать хлеба, чтоб купить все это.

Он сладострастно, с усмешечкой в глазах погружался в цифры, сдвигая миллионы рублей с десятками миллионов пудов.

– И не рано ли вы говорите об успокоении, имея налицо тысячи поджогов хуторов и прочих выступлений безземельного крестьянства против отрубников?

Вспоминая свое пристрастие к цифрам, Тагильский перечислял не спеша и солидно: 1 декабря в университете на сходку собралось около двух тысяч студентов, полицеймейстер Гессе ввел в университет двести пятьдесят полицейских, в Зерентуе и Вологде – тюремные бунты.

– К этому прибавьте две легальные газеты меньшевиков и большевистскую «Звезду» здесь. Это – что значит?

– Желают, чтоб социалисты сожрали друг друга, – сердито крикнул Хотяинцев.

За чайным столом Орехова, часто отирая платком красное, потное лицо, восхищалась деятельностью английских «суфражисток», восторженно рассказывала о своей встрече с Панкхерст, ее молча слушали Роза Грейман и Тося, Шемякин сидел рядом с Тосей, посматривая на ее бюст, покручивая левый ус, изредка вставлял барским тоном, вполголоса:

Говорили о господе Иисусе,О жареном гусе,О политике, поэзии,Затем – водку пить полезли, –
это, кажется, из Чехова?

Грейман сердито сказала:

– Чехов не писал стихов.

– Не писал? Напрасно.

Этот новорожденный барин особенно раздражал Самгина, и, если б Клим Иванович был способен ненавидеть, он ненавидел бы его. Раздражал он упорной и уверенной манерой ухаживать за Таисьей. Самгину было ясно, что сдобный этот мужчина достигнет желаемого. А Самгин, не сознаваясь себе в этом, посещал квартиру Дронова почти уже только для того, чтоб видеть эту спокойную, дородную, мягкую женщину. Никогда еще ни одна женщина не казалась ему такой удобной для сожительства с нею. Ему казалось, что она продолжает смотреть на него вопросительно, чего-то ожидая от него. Но каждый раз, когда он начинал говорить ей, что она ему приятна, – лицо ее становилось скучным, деревянным, и она молчала невозмутимо.

– Вам этот Шемякин нравится? – спросил он.

– Нет, – сказала она, и слово ее прозвучало правдиво.

– Что он делает?

Пожав плечами, она сказала:

– Богатый.

– А кроме этого?

– Не знаю. Да, – на скрипке играет.

– Вы слышали?

– Где же? У нас – не играл. Говорит – учился в консерватории, хотел концерты давать.

– Настойчиво ухаживает он за вами.

Она снова пожала плечами.

– Богатый, – скучно. Когда все есть, – что делать?

Наивные ее вопросы нравились Самгину, и почти всегда за вопросами ее он находил еще более детские мысли.

– Вам нравятся богатые люди?

– Конечно – нет.

– Почему?

– Ну – зачем они? Ведь им уж ничего не надо, все нашли, думать не о чем.

И, нахмурясь, она сказала:

– Вы все дразните меня, как маленькую.

Он стал говорить, что богачи возбуждают в бедных желание тоже разбогатеть, но Таисья, нахмурясь, остановила его:

– Перестаньте! А то я подумаю, что вам хочется сделать меня глупой.

Нет, этого он не хотел, женщина нужна ему, и не в его интересах, чтоб она была глупее, чем есть. И недавно был момент, когда он почувствовал, что Таисья играет опасную игру.

Он почти неделю не посещал Дронова и не знал, что Юрин помер, он встретил процессию на улице. Зимою похороны особенно грустны, а тут еще вспомнились похороны Варвары: день такой же враждебно холодный, шипел ветер, сеялся мелкий, колючий снег, точно так же навстречу катафалку и обгоняя его, но как бы не замечая, поспешно шагали равнодушные люди, явилась та же унылая мысль:

«Вот и меня тоже так…»

Провожали Юрина восемь человек – пятеро мужчин и три женщины: Таисья, Грейман и коротконогая старуха в толстой ватной кофте, окутанная шалью. Таисья шагала высоко подняв голову, сердито нахмурясь, и видно было, что ей неудобно идти шаг в шаг с маленькой Розой и старухой, она все порывалась вперед или, отставая, толкала мужчин. Из них только один, в каракулевой шапке, прятал бородатое лицо в поднятом воротнике мехового пальто, трое – видимо, рабочие, а пятый – пожилой человек, бритый, седоусый, шел сдвинув мохнатую папаху на затылок, открыв высокий лоб, тыкая в снег суковатой палкой. Самгин на какие-то секунды остановился и этим дал возможность Таисье заметить его, – она кивнула головой. Неловко было бы не подойти к ней.

– Вот – помер, – тихо сказала она и тотчас же заговорила громко, угрюмо:

– Двадцать девять лет. Шесть просидел в тюрьме. С семнадцати лет начал. Шпионишка послали провожать, вон – ползет!

Она кивнула на панель.

– Брось, Таисья Романовна, – хрипло сказал человек с палкой.

Самгин искоса взглянул на панель, но не мог определить, кто там шпион.

– Это – мать? – спросил он, указав глазами на старуху.

– Квартирная хозяйка. У него родных – никого нет. Кроме вот этих.

И, взглянув на провожатых через плечо, спросила:

– Почему вас не видно?

Самгин сказал, что вечером придет, и пошел прочь.

«За внешней грубостью – добрая, мягкая душа. Тип Тани Куликовой, Любаши Сомовой, Анфимьевны. Тип человека, который чувствует себя созданным для того, чтоб служить, – определял он, поспешно шагая и невольно оглядываясь: провожает его какой-нибудь субъект? – Служить – все равно кому. Митрофанов тоже человек этой категории. Не изжито древнее, рабское, христианское. Исааки, как говорил отец…»

Было немножко досадно, что приходится ставить Таисью в ряд таких мелких людей, но в то же время ‹это› укрепляло его желание извлечь ее из среды, куда она случайно попала. Он шел, поеживаясь от холода, и скандировал Некрасова:

Когда из мрака заблужденьяГорячим словом убежденьяЯ душу падшую извлек…
«Да, необходимо говорить с нею решительно…»

Вечером он все-таки не очень охотно шагал к Дронову, – смущала возможность встречи с Тагильским. Он не мог забыть, что, увидав Тагильского у Дронова, постыдно испугался чего-то и несколько отвратительных секунд соображал: подойти к Тагильскому или не нужно? Но Тагильский сам подошел, кругленький, щеголевато одетый, с добродушной усмешкой на красной роже.

– Содом и Гоморра! – дурашливо поздоровался он, встряхнув руку Самгина, заглядывая под очки его. Настроенный весело, он в пять минут сообщил, что из прокуратуры его «попросили уйти» и что он теперь «свободный мальчик».

– Конституция замечательно успешно способствует росту банков, так я, в качестве любителя фокусов экономики, сочиняю разные доклады о перспективах и возможностях. Банки растут, как чирьи, сиречь – фурункулы.

Веселое его лицо, шутливый тон, несколько успокоив тревогу Самгина, все же не поколебали его убеждения, что Тагильский – человек темный, опасный.

«В деле Марины он обыграл меня, – угрюмо подумал Клим Иванович. – Обыграл».

К Дронову он пошел нарочно пораньше, надеясь застать Таисью одну, но там уже сидели за столом Хотяинцев и Говорков один против другого и наполняли комнату рычанием и визгом.