Роман Горького «Жизнь Клима Самгина»: Страница 151
Дверь купе открылась, кондуктор осветил его фонарем, спрашивая:
– Все благополучно? Никто не ранен?
– М-морды, – сказал человек, выхватив фонарь из рук его, осветил Самгина, несколько секунд пристально посмотрел в лицо его, потом громко отхаркнул, плюнул под столик и сообщил:
– Теперь – не уснуть!
Слабенький и беспокойный огонь фонаря освещал толстое, темное лицо с круглыми глазами ночной птицы; под широким, тяжелым носом топырились густые, серые усы, – правильно круглый череп густо зарос енотовой шерстью. Человек этот сидел, упираясь руками в диван, спиною в стенку, смотрел в потолок и ритмически сопел носом. На нем – толстая шерстяная фуфайка, шаровары с кантом, на ногах полосатые носки; в углу купе висела серая шинель, сюртук, портупея, офицерская сабля, револьвер и фляжка, оплетенная соломой.
– Какого же дьявола стоим? – спросил он, не шевелясь. – Живы – значит надо ехать дальше. Вы бы сходили, узнали…
– Удобнее это сделать вам, военному, – сказал Самгин.
– Военному! – сердито повторил офицер. – Мне сапоги одевать надо, а у меня нога болит. Надо быть вежливым…
Он снял фляжку, отвинтил пробку и, глотнув чего-то, тяжко вздохнул. Опасаясь, что офицер наговорит ему грубостей, Самгин быстро оделся и вышел из вагона в голубой холод. Ночь была прозрачно светлая, – очень высоко, почти в зените бедного звездами неба, холодно и ярко блестела необыкновенно маленькая луна, и все вокруг было невиданно: плотная стена деревьев, вылепленных из снега, толпа мелких, черных людей у паровоза, люди покрупнее тяжело прыгали из вагона в снег, а вдали – мохнатые огоньки станции, похожие на золотых пауков.
Самгин пошел к паровозу, – его обгоняли пассажиры, пробежало человек пять веселых солдат; в центре толпы у паровоза стоял высокий жандарм в очках и двое солдат с винтовками, – с тендера наклонился к ним машинист в папахе. Говорили тихо, и хотя слова звучали отчетливо, но Самгин почувствовал, что все чего-то боятся.
– Дотащишь до станции? – спросил жандарм.
– Нельзя, – сказал машинист.
Кто-то вздохнул.
– Черти! Убьют – и не охнешь.
Самгин тихонько спросил солдата:
– Что случилось?
– В паровозе что-то, – неохотно ответил солдат, но другой возразил ему:
– Да нет! Рельса на стрелке лопнула.
Коренастый солдат вывернулся из-за спины Самгина, заглянул в лицо ему и сказал довольно громко:
– Это нас, усмиряющих, хотели сковырнуть некоторые злодеи!
И, сделав паузу, он прибавил:
– В очках.
Первый солдат миролюбиво вмешался:
– Ничего неизвестно.
Но коренастый не уступал:
– Жандарм сказал: покушение.
Коренастый солдат говорил все громче, голос у него немножко гнусавил и звучал едко.
«Такие голоса подстрекают на скандалы», – решил Самгин и пошел прочь, к станции, по тропе, рядом с рельсами, под навесом елей, тяжело нагруженных снегом.
Впереди тяжело шагал человек в шубе с лисьим воротником, в меховой шапке с наушниками, – по шпалам тоже шли пассажиры; человек в шапке сдержанно говорил:
– Мало у нас порядка осталось.
– Смятение умов, – поддержал его голос за спиной Самгина.
– Никто никого не боится, – сказал человек в шубе, обернулся, взглянул в лицо Клима и, уступая ему дорогу, перешагнул на шпалы.
У паровоза сердито кричали:
– Где у вас командир?
– Не твое дело. Ты нам не начальство.
– Смотри у меня!
Гнусавый голос взвизгнул:
– А что на тебя смотреть, ты – девка? Наплевать мне в твои очки!
«Это он жандарму», – сообразил Самгин и, сняв очки, сунул их в карман пальто.
– Маловато порядка, – сказал человек в лисьей шубе и протяжно зевнул.
Чувствуя себя, как во сне, Самгин смотрел вдаль, где, среди голубоватых холмов снега, видны были черные бугорки изб, горел костер, освещая белую стену церкви, красные пятна окон и раскачивая золотую луковицу колокольни. На перроне станции толпилось десятка два пассажиров, окружая троих солдат с винтовками, тихонько спрашивая их:
– Ну и – пороли?
– А – как же?
– Прикажут – и вас выпорем…
– А – баб – не приходилось? – спросил человек в шапке с наушниками и поучительно, уверенно заговорил, не ожидая ответа: – Баб следует особенно стращать, баба на чужое жаднее мужика…
К перрону подошла еще группа пассажиров; впереди, прихрамывая, шагал офицер, – в походной форме он стал еще толще и круглее.
– Ну, в чем дело? – резко крикнул он; человек в шапке, запахнув шубу, выпрямился, угодливо заговорил:
– Подозревается – крушение хотели устроить…
– Я спрашиваю не вас, – свирепо рявкнул офицер. – Где начальник станции?
Подбежал жандарм в очках, растолкал людей и, задыхаясь, доложил, что начальник разъезда телеграфирует о повреждении пути, требует рабочих.
– Предполагаю злоумышление, ваше благородие, рельсы на стрелке…
– А ты чего смотрел, морда? – спросил офицер и, одной рукой разглаживая усы, другой коснулся револьвера на боку, – люди отодвинулись от него, несколько человек быстро пошли назад к поезду; жандарм обиженно говорил:
– Я, ваше благородие, вчера командирован сюда…
– Командирован, ну и – не зевай!
Офицер повернулся спиной к нему:
– Это что за солдаты?
– Бузулукского лезервного батальону из отряда, расквартированного по бунтущей деревне, – скороговоркой рапортовал рослый солдат с мягким, бабьим лицом.
– Бунтующей, дурак! Пошел прочь…
Офицер вынул из кармана коробку папирос, посмотрел вслед солдатам и крикнул:
– Ходите, как индюки… – Закончив матерщиной, он оглянулся и пошел на Самгина, говоря: – Разрешите…
А закурив от папиросы Клима, назвал себя:
– Поручик Трифонов.
– Самгин.
– Учитель?
– Юрист.
– Адвокат, – подумав, сказал поручик и кивнул головой. – Из мелких, – продолжал он, усмехаясь. – Крупные – толстые, а вы – из таких, которые раздувают революции, конституции, – верно?
Самгин попробовал отойти, но поручик взял его под руку и повел за собой, шагая неудобно широко, прихрамывая на левую ногу, загребая ею. Говорил он сиповато, часто и тяжело отдувался, выдувая длинные струи пара, пропитанного запахами вина и табака.
– Из неудачников, – говорил он, толкая Самгина. – Ни-и черта у вас, батя, не выйдет, перещелкаем мы вас, эдаких, раскокаем, как яйца…
«Животное», – мысленно обругал его Самгин и сердито спросил: – Почему вы думаете, что я…
– Я – не думаю, а – шучу, – сказал поручик и плюнул. Его догнал начальник разъезда:
– Вы звали меня?
Поручик приостановился, взглянул на него, помолчал и махнул рукой:
– Не надо.
Крепко прижимая локтем руку Самгина, он продолжал ворчливо, мятыми словами, не доканчивая их:
– Я сам – неудачник. Трижды ранен, крест имею, а жить – нечем. Живу на квартире у храпоидола… в лисьей шубе. Он с меня полтораста целковых взыскивает судом. На вокзале у меня украли золотой портсигар, подарок товарищей…
Подошли к поезду, – офицер остановился у подножки вагона и, пристально разглядывая лицо Самгина, пробормотал:
– Впрочем, я его заложил в ломбарде, портсигар. Сестре скажу – украли!
Выпученные, рачьи глаза его делали туго надутое лицо карикатурным. Схватив рукою в перчатке медный поручень, он спросил:
– Хотите коньяку? Французский…
Самгин отказался. Поручик Трифонов застыл, поставив ногу на ступень вагона. Было очень тихо, только снег скрипел под ногами людей, гудела проволока телеграфа и сопел поручик. Вдруг тишину всколыхнул, разрезал высокий, сочный голос, четко выписав на ней отчаянные слова:
Последний, нонешний денечек…Гуляю с вами я, друзья.
– Денисов, сукин сын, – сказал поручик, закрыв глаза. – Хорист из оперетки. Солдат – никуда! Лодырь, пьяница. Ну, а поет – слышите?
Пели два голоса, второй звучал басовито и мрачно, но первый взмывал все выше.
– Ну, нет! Его не покроешь, – пробормотал поручик, исчезая.
В небе, недалеко от луны, сверкала, точно падая на землю, крупная звезда. Самгин, медленно идя к концу поезда, впервые ощущал с такой остротой терзающую тоску простенькой русской песни. Она воспринималась им как нечто совершенно естественное в голубоватой холодной тишине, глубокой, как бывает только в сновидениях. Его обогнал жандарм, но он и черная тень его – все было сказочно, так же, как деревья, вылепленные из снега, луна, величиною в чайное блюдечко, большая звезда около нее и синеватое, точно лед, небо – высоко над белыми холмами, над красным пятном костра в селе у церкви; не верилось, что там живут бунтовщики.
Но песня вдруг оборвалась, и тотчас же несколько голосов сразу громко заспорили, резко прозвучал начальственный окрик:
– А ты – кто такой?
Раздался дружный, громкий смех и сквозь него – сердитый возглас:
– Вот ка-ак?
Кто-то громко свистнул, издали ответил глухой свисток локомотива. Самгин остановился, вслушиваясь, но там, впереди, смеялись, свистели все громче и кто-то вскрикивал:
– Валяй, тащи его, тащи всех…
Отделился и пошел навстречу Самгину жандарм, блестели его очки; в одной руке он держал какие-то бумаги, пальцы другой дергали на груди шнур револьвера, а сбоку жандарма и на шаг впереди его шагал Судаков, натягивая обеими руками картуз на лохматую голову; луна хорошо освещала его сухое, дерзкое лицо и медную пряжку ремня на животе; Самгин слышал его угрюмые слова:
– Ты бы не дурил, старик!
– Иди, иди! – строго крикнул жандарм.
Самгин, не желая, чтоб Судаков узнал его, вскочил на подножку вагона, искоса, через плечо взглянул на подходившего Судакова, а тот обеими руками вдруг быстро коснулся плеча и бока жандарма, толкнул его; жандарм отскочил, громко охнул, но крик его был заглушен свистками и шипением паровоза, – он тяжело вкатился на соседние рельсы и двумя пучками красноватых лучей отрезал жандарма от Судакова, который, вскочив на подножку, ткнул Самгина в бок чем-то твердым.
Не устояв на ногах, Самгин спрыгнул в узкий коридор между вагонами и попал в толпу рабочих, – они тоже, прыгая с паровоза и тендера, толкали Самгина, а на той стороне паровоза кричал жандарм, кричали молодые голоса:
– Не мешай, дядя!
– Не бунтуй, старик, не велят!
– Кто убежал?
Шипел паровоз, двигаясь задним ходом, сеял на путь горящие угли, звонко стучал молоток по бандажам колес, гремело железо сцеплений; Самгин, потирая бок, медленно шел к своему вагону, вспоминая Судакова, каким видел его в Москве, на вокзале: там он стоял, прислонясь к стене, наклонив голову и считая на ладони серебряные монеты; на нем – черное пальто, подпоясанное ремнем с медной пряжкой, под мышкой – маленький узелок, картуз на голове не мог прикрыть его волос, они торчали во все стороны и свешивались по щекам, точно стружки.
«Неотесанная башка», – подумал тогда Самгин, а теперь он думал о звериной ловкости парня: «Толкни он жандарма на несколько секунд позже, – жандарм попал бы под колеса паровоза…»
– Эй, барин, ходи веселей! – крикнули за его спиной. Не оглядываясь, Самгин почти побежал. На разъезде было очень шумно, однако казалось, что железный шум торопится исчезнуть в холодной, всепоглощающей тишине. В коридоре вагона стояли обер-кондуктор и жандарм, дверь в купе заткнул собою поручик Трифонов.
– Штатский? – вполголоса, изумленно и сипло спрашивал он. – Срезал револьвер?
– Так точно, – тихо ответил жандарм; он стоял не так, как следовало стоять перед офицером, а – сутуло и наклонив голову, но руки висели по швам.
– Обезоружил? И – удрал?
