Роман Горького «Жизнь Клима Самгина»: Страница 149

Клим отодвинулся за косяк. Солдат было человек двадцать; среди них шли тесной группой пожарные, трое – черные, в касках, человек десять серых – в фуражках, с топорами за поясом. Ехала зеленая телега, мотали головами толстые лошади.

– Куда они идут? – шепотом спросила Варвара, прижимаясь к Самгину; он посторонился, глядя, как пожарные, сняв с телеги лома, пошли на баррикаду. Застучали частые удары, затрещало, заскрипело дерево.

– Ах, вот что! – вскричала Варвара.

Самгин видел, как отскакивали куски льда, обнажая остов баррикады, как двое пожарных, отломив спинку дивана, начали вырывать из нее мочальную набивку, бросая комки ее третьему, а он, стоя на коленях, зажигал спички о рукав куртки; спички гасли, но вот одна из них расцвела, пожарный сунул ее в мочало, и быстро, кудряво побежали во все стороны хитренькие огоньки, исчезли и вдруг собрались в красный султан; тогда один пожарный поднял над огнем бочку, вытряхнул из нее солому, щепки; густо заклубился серый дым, – пожарный поставил в него бочку, дым стал более густ, и затем из бочки взметнулось густо-красное пламя. На улице стало весело и шумно, дом напротив разрумянился, помолодел, пожарные и солдаты тоже помолодели, сделались тоньше, стройней. Залоснились, точно маслом облитые, бронзовые кони с красными глазами. Удивительно легко выламывали из ледяного холма и бросали в огонь кресла, сундук, какую-то дверь, сани извозчика, большой отрезок телеграфного столба. Человек пять солдат, передав винтовки товарищам, тоже ломали и дробили отжившие вещи, – остальные солдаты подвигались все ближе к огню; в воздухе, окрашенном в два цвета, дымно-синеватый и багряный, штыки блестели, точно удлиненные огни свеч, и так же струились вверх. Некоторые солдаты держали в руках по два ружья, – у одного красноватые штыки торчали как будто из головы, а другой, очень крупный, прыгал перед огнем, размахивая руками, и кричал.

Пожарные в касках и черных куртках стояли у ворот дома Винокурова, не принимая участия в работе; их медные головы точно плавились, и было что-то очень важное в черных неподвижных фигурах, с головами римских легионеров.

– Красиво, – тихо отметил Самгин.

Варвара, толкнув его плечом, спросила:

– Да?

И, тотчас отшатнувшись, оскорбленно сказала:

– С подоконника течет, – фу!

Самгин отошел прочь, усмехаясь, думая, что вот она часто упрекала его в равнодушии ко всему красивому, а сама не видит, как великолепна эта картина. Он чувствовал себя растроганным, он как будто жалел баррикаду и в то же время был благодарен кому-то, за что-то. Прошел в кабинет к себе, там тоже долго стоял у окна, бездумно глядя, как горит костер, а вокруг него и над ним сгущается вечерний сумрак, сливаясь с тяжелым, серым дымом, как из-под огня по мостовой плывут черные, точно деготь, ручьи. Костер стал гореть не очень ярко; тогда пожарные, входя во дворы, приносили оттуда поленья дров, подкладывали их в огонь, – на минуту дым становился гуще, а затем огонь яростно взрывал его, и отблески пламени заставляли дома дрожать, ежиться. Потом дома потемнели, застыли раскаленные штыки и каски, высокий пожарный разбежался и перепрыгнул через груду углей в темноту.

С утра равномерно начали стрелять пушки. Удары казались еще более мощными, точно в мерзлую землю вгоняли чугунной бабой с копра огромную сваю…

«Сомнительный способ укрепления власти царя», – весьма спокойно подумал Самгин, одеваясь, и сам удивился тому, что думает спокойно. В столовой энергично стучала посудой Варвара.

– Невероятно! – воскликнула она навстречу ему. – Черт знает что! Перебита масса посуды.

В белом платке на голове, в переднике, с измятым лицом, она стала похожа на горничную.

– Ах, Анфимьевна, – вздыхала она, убегая в кухню, возвращаясь.

Она точно не слышала испуганного нытья стекол в окнах, толчков воздуха в стены, приглушенных, тяжелых вздохов в трубе печи. С необыкновенной поспешностью, как бы ожидая знатных и придирчивых гостей, она стирала пыль, считала посуду, зачем-то щупала мебель. Самгин подумал, что, может быть, в этой шумной деятельности она прячет сознание своей вины перед ним. Но о ее вине и вообще о ней не хотелось думать, – он совершенно ясно представлял себе тысячи хозяек, которые, наверное, вот так же суетятся сегодня.

– Настасьи нет и нет! – возмущалась Варвара. – Рассчитаю. Почему ты отпустил этого болвана, дворника? У нас, Клим, неправильное отношение к прислуге, мы позволяем ей фамильярничать и распускаться. Я – не против демократизма, но все-таки необходимо, чтоб люди чувствовали над собой властную и крепкую руку…

«И это сегодня говорят тысячи», – отметил Самгин, поглаживая больное плечо.

К вечеру она ухитрилась найти какого-то старичка, который взялся устроить похороны Анфимьевны. Старичок был неестественно живенький, легкий, с розовой, остренькой мордочкой, в рамке седой, аккуратно подстриженной бородки, с мышиными глазками и птичьим носом. Руки его разлетались во все стороны, все трогали, щупали: двери, стены, сани, сбрую старой, унылой лошади. Старичок казался загримированным подростком, было в нем нечто отталкивающее, фальшивое.

– Из пушек уговаривают, – вопросительно сказал он Самгину фразу, как будто уже знакомую, – сказал и подмигнул в небо, как будто стреляли оттуда.

Пушки били особенно упрямо. Казалось, что бухающие удары распространяют в туманном воздухе гнилой запах, точно лопались огромнейшие, протухшие яйца.

– Ты проводи ее до церкви, – попросила Варвара, глядя на широкий гроб в санях, отирая щеки платком.

– Не думаю, чтоб она в этом нуждалась, – пробормотал он и пошел.

Варвара взяла его под руку; он видел слезы на ее глазах, видел, что она шевелит губами, покусывая их, и не верил ей. Старичок шел сбоку саней, поглаживал желтый больничный гроб синей ладонью и говорил извозчику:

– Все умрем, дядя… как птицы!

Сзади Самгиных шагал фельдшер Винокуров, он раза два напомнил о себе вслух:

– Справедливая была старуха… Замечательная!

Старичок остановился, подождал, когда фельдшер дошел до него, и заговорил торопливо, вполголоса, шагая мелкими шагами цыпленка:

– Что ты будешь делать? Не хочет народ ничего, не желает! Сам царь поклонился ему, дескать – прости, войну действительно проиграл я мелкой нации, – стыжусь! А народ не сочувствует…

– Вы кто такой? – строго спросил фельдшер.

– Я? – Церковный сторож. А что?

– Невежественно говоришь, вот что! – басом ответил фельдшер.

– Ну, все-таки я говорю – верно, – сказал старичок, размахивая руками, и повторил фразу, которая, видимо, нравилась ему:

– Вот – из пушек уговаривают народ, – живи смирно! Было это когда-нибудь в Москве? Чтобы из пушек в Москве, где цари венчаются, а? – изумленно воскликнул он, взмахнув рукою с шапкой в ней, и, помолчав, сказал: – Это надо понять!

Самгин обернулся, взглянул в розовое личико, – оно сияло восторгом.

– Извините, – сказал старичок, кивнув желтым черепом в клочьях волос, похожих на вату. – Болтаю, конечно, от испуга души.

– Дальше я не пойду, – шепнул Самгин, дойдя до угла, за которым его побили. Варвара пошла дальше, а он остановился, послушал, как скрипят полозья саней по обнаженным камням, подумал, что надо бы зайти в зеленый домик, справиться о Любаше, но пошел домой.

«Варвара спросит».

Пушки замолчали. Серенькое небо украсилось двумя заревами, одно – там, где спускалось солнце, другое – в стороне Пресни. Как всегда под вечер, кружилась стая галок и ворон. Из переулка вырвалась лошадь, – в санках сидел согнувшись Лютов.

– Стой! – взвизгнул он и раньше, чем кучер остановил коня, легко выпрыгнул на мостовую, подбежал к Самгину и окутал его ноги полою распахнувшейся шубы.

– Однако как тебя перевернуло! – воскликнул он, очень странно, как бы даже с уважением. – А рука – что?

Выслушав краткий рассказ Клима, он замолчал и только в прихожей, сбросив шубу, спросил:

– Ловко бьем домашних японцев?

Самгин тоже спросил:

– Это – ирония или торжество?

Ему приятно было видеть Лютова, но он не хотел, чтоб Лютов понял это, да и сам не понимал: почему приятно? А Лютов, потирая руки, говорил:

– Сваи бьем в российское болото, мостишко строим для нового пути…

Он казался необычно солидным, даже благообразным – в строгом сюртуке, с бриллиантом в черном галстуке, подстриженный, приглаженный. Даже суетливые глаза его стали спокойнее и как будто больше.

– Сегодня я слышал… хорошую фразу: «Из пушек уговаривают», – сказал Самгин.

– Неплохо! – согласился Лютов, пристально рассматривая его.

– Ты что так… смотришь?

– Не узнаю, – ответил Лютов и, шумно вздохнув, поправился, сел покрепче на стуле. – Я, брат, из градоначальства, вызывался по делу об устройстве в доме моем приемного покоя для убитых и раненых. Это, разумеется, Алина, она, брат…

Лютов надел на кулак бобровую шапку свою и стал вертеть ею.

– Там у меня действительно черт знает что! Анархиста какого-то Алина приобрела… Монахов, Иноков, такой зверь, – не ходи мимо!

– Если – Иноков, я его знаю, – равнодушно сказал Самгин.

– Старый знакомый ее. Потом, этот еще, Судаков, – его тоже подстрелили.

Он снова вздохнул, мотая годовой.

– Ф-фа!

– Ну, что же в градоначальстве? – спросил Самгин.

– Спрашивают: «Устроили?» – «Устроил». – «Зачем же?» – «Чтобы пакости ваши прикрывать…»

«Вероятно – врет», – подумал Самгин.

– Поссорились немножко. Взяли с меня подписку о невыезде, а я хотел Алину за границу сплавить.

Вдруг, как будто над крышей, грохнул выстрел из пушки, – грохнул до того сильно, что оба подскочили, а Лютов, сморщив лицо, уронил шапку на пол и крикнул:

– Эт-та сволочь! Разорвало ее, что ли?

Выстрел повторился. Оба замолчали, ожидая третьего. Самгин раскуривал папиросу, чувствуя, что в нем что-то ноет, так же, как стекла в окне. Молчали минуту, две. Лютов надел шапку на колено и продолжал, потише, озабоченно:

– Там, в градоначальстве, есть подлец, который относится ко мне честно, дает кое-какие сведения, всегда верные. Так вот, про тебя известно, что ты баррикады строил…

Он замолчал, вопросительно глядя на Самгина, а Клим, закрыв лицо свое дымом, сказал:

– Чепуха.

– Нет, отнесись к этому серьезно! – посоветовал Лютов. – Тут не церемонятся! К доктору, – забыл фамилию, – Виноградову, кажется, – пришли с обыском, и частный пристав застрелил его. В затылок. Н-да. И похоже, что Костю Макарова зацапали, – он там у нас чинил людей и жил у нас, но вот нет его, третьи сутки. Фабриканта мебели Шмита – знал?

– Встречал.

– Арестовали, расстреляв на глазах его человек двадцать рабочих. Вот как-с! В Коломне – черт знает что было, в Люберцах – знаешь? На улицах бьют, как мышей.

Лютов говорил спокойно, каким-то размышляющим тоном и, мигая, все присматривался к Самгину, чем очень смущал его, заставляя ожидать какой-то нелепой выходки. Так и случилось. Лицо Лютова вдруг вспыхнуло красными пятнами, он хлопнул шапкой об пол и завыл:

– Эт-та безумная, трусливая свинья! К-кочегар… людями шурует, а?

Он начал цинически, бешено ругаться, пристукивая кулаком по ручке дивана, но делал он все это так, точно бесилась только половина его, потому что Самгин видел: мигая одним глазом, другим Лютов смотрит на него.

– Не было у нас такого подлого царствования! – визжал и шипел он. – Иван Грозный, Петр – у них цель… цель была, а – этот? Этот для чего? Бездарное животное…

– Кричать – бесполезно, – пробормотал Самгин, когда Лютов захлебнулся словами.

– И – аминь! – крикнул Лютов, надевая шапку. – А ты – удирай! Об этом тебя и Дуняша просит. Уезжай, брат! Пришибут.

Он схватил руку Самгина, замолчал, дергая ее, заглядывая под очки, и вдруг тихонько, ехидно спросил:

– А – вдруг пушки-то у них отняли? Вдруг прохоровские рабочие взяли верх, а? Что будет?

Самгин усмехнулся, говоря:

– Не можешь ты без фокусов!

– Нет, вообрази, что будет, а? – шептал Лютов, надевая шубу.

И, стиснув очень горячей рукою руку Самгина, исчез.

Клим остался с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это – не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу. На улице было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила по черному кругу на месте костра, собирая угли в корзинку.

Было особенно тихо. Давно уже Самгин не слыхал такой кроткой тишины. И, без слов, он подумал:

«Должно быть – кончено…»

Тишина росла, углублялась, вызывая неприятное ощущение, – точно опускался пол, уходя из-под ног. В кармане жилета замедленно щелкали часы, из кухни доносился острый запах соленой рыбы. Самгин открыл форточку, и, вместе с холодом, в комнату влетела воющая команда:

– Смирно-о!

В тусклом воздухе закачались ледяные сосульки штыков, к мостовой приросла группа солдат; на них не торопясь двигались маленькие, сердитые лошадки казаков; в середине шагал, высоко поднимая передние ноги, оскалив зубы, тяжелый рыжий конь, – на спине его торжественно возвышался толстый, усатый воин с красным, туго надутым лицом, с орденами на груди; в кулаке, обтянутом белой перчаткой, он держал нагайку, – держал ее на высоте груди, как священники держат крест. Он проехал, не глядя на солдат, рассеянных по улице, – за ним, подпрыгивая в седлах, снова потянулись казаки; один из последних, бородатый, покачнулся в седле, выхватил из-под мышки солдата узелок, и узелок превратился в толстую змею мехового боа; солдат взмахнул винтовкой, но бородатый казак и еще двое заставили лошадей своих прыгать, вертеться, – солдаты рассыпались, прижались к стенам домов. Тяжелыми прыжками подскакал рыжий конь и, еще более оскалив зубы, заржал:

– Эт-то что за ракальи? Кто командует?

Самгин, выглядывая из-за драпировки, даже усмехнулся, – так похоже было, что спрашивает конь, а не всадник.

В столовой закричала Варвара:

– Мерзавцы! И это – защитники!

Самгин видел в дверь, как она бегает по столовой, сбрасывая с плеч шубку, срывая шапочку с головы, натыкаясь на стулья, как слепая.

– Ты – понимаешь? Схватили, обыскали… ты представить не можешь – как! Отняли муфту, боа… Ведь это – грабеж!

Она с разбега бросилась на диван и, рыдая, стала топать ногами, удивительно часто. Самгин искоса взглянул на расстегнутый ворот ее кофты и, вздохнув, пошел за водой.

Удивительно тихо и медленно прошло несколько пустых дней. Самгин имел основания думать, что им уже испытаны все тревоги и что он имеет право на отдых, необходимый ему. Но оказалось, что отдых не так необходим и что есть еще тревога, не испытанная им и обидно раздражающая его своей новизной. Эта новая тревога требовала общения с людьми, требовала событий, но люди не являлись, выходить из дома Самгин опасался, да и неловко было гулять с разбитым лицом. События, конечно, совершались, по ночам и даже днем изредка хлопали выстрелы винтовок и револьверов, но было ясно, что это ставятся последние точки. Проезжали мимо окон патрули казаков, проходили небольшие отряды давно не виданных полицейских, сдержанно шумела Варвара, поглядывая на Самгина взглядом, который требовал чего-то.

– Это – не революция, – а мальчишество, – говорила она кому-то в столовой. – С пистолетами против пушек!

Самгин чувствовал, что она хочет спорить, ссориться, и молчал, сидя в кабинете.

Но все это не заполняло пустоту медленных дней и не могло удовлетворить привычку волноваться, утомительную, но настойчивую привычку. Газеты ворчали что-то неопределенное, старчески брюзгливое; газеты ничего не подсказывали, да и мало их было. Место Анфимьевны заняла тощая плоскогрудая женщина неопределенного возраста; молчаливая, как тюремный надзиратель, она двигалась деревянно, неприятно смотрела прямо в лицо, – глаза у нее мутновато-стеклянные; когда Варвара приказывала ей что-нибудь, она, с явным усилием размыкая тонкие, всегда плотно сжатые губы, отвечала двумя словами:

– Слушаю. Понимаю.

Самгин с недоумением, с иронией над собой думал, что ему приятно было бы снова видеть в доме и на улице защитников баррикады, слышать четкий, мягкий голос товарища Якова. Не хватало Анфимьевны, и неловко, со стыдом вспоминалось, что доброе лицо ее объели крысы. Вообще – не хватало людей, даже тех, которые раньше казались неприятными, лишними. Дни и ночи по улице, по крышам рыкал не сильный, но неотвязный ветер и воздвигал между домами и людьми стены отчуждения; стены были невидимы, но чувствовались в том, как молчаливы стали обыватели, как подозрительно и сумрачно осматривали друг друга и как быстро, при встречах, отскакивали в разные стороны. Раза два, вечерами, Самгин выходил подышать на улицу, и ему показалось, что знакомые обыватели раскланиваются с ним не все, не так почтительно, как раньше, и смотрят на него с такой неприязнью, как будто он жестоко обыграл их в преферанс.