Роман Горького «Жизнь Клима Самгина»: Страница 110
– Черт бы взял, – пробормотал Самгин, вскакивая с постели, толкнув жену в плечо. – Проснись, обыск! Третий раз, – ворчал он, нащупывая ногами туфли, одна из них упрямо пряталась под кровать, а другая сплющилась, не пуская в себя пальцы ноги.
Варвара, уродливо длинная в ночной рубашке, перенеслась, точно по воздуху, к окну.
– Ах, боже мой…
– Не открывай занавеску!..
– Есть у тебя что-нибудь? Прячь, дай мне, я спрячу… Анфимьевна спрячет.
Она убежала, отвратительно громко хлопнув дверью спальни, а Самгин быстро прошел в кабинет, достал из книжного шкафа папку, в которой хранилась коллекция запрещенных открыток, стихов, корректур статей, не пропущенных цензурой. Лично ему все эти бумажки давно уже казались пошленькими и в большинстве бездарными, но они были монетой, на которую он покупал внимание людей, и были ценны тем еще, что дешевизной своей укрепляли его пренебрежение к людям.
«Я – боюсь», – сознался он, хлопнув себя папкой по коленям, и швырнул ее на диван. Было очень обидно чувствовать себя трусом, и было бы еще хуже, если б Варвара заметила это.
«Арестуют… Черт с ними! Вышлют из Москвы, не более, – торопливо уговаривал он себя. – Выберу город потише и буду жить вне этой бессмыслицы».
Вбежала Варвара.
– Давай!
Схватив папку, она, убегая, обнадежила:
– Кажется, не к тебе.
Самгин, осторожно отогнув драпировку, посмотрел в окно, по двору двигались человекоподобные сгустки тьмы.
«Не к тебе, – повторил он слова жены. – Другая сказала бы: не к нам».
Варвара снова возвратилась, он отошел от окна, сел на диван, глядя, как она, пытаясь надеть капот, безуспешно ищет рукав.
– Помоги же!
И, когда он расправил рукав, Варвара, прижавшись к нему, пробормотала:
– Не могу представить тебя в тюрьме.
– Сотни людей сидят.
– Ах, какое мне дело до сотен!
Сели на диван, плотно друг ко другу. Сквозь щель в драпировке видно было, как по фасаду дома напротив ползает отсвет фонаря, точно желая соскользнуть со стены; Варвара, закурив папиросу, спросила:
– Неужели больную арестуют?
Самгин не ответил. Было глупо, смешно и неловко пред Варварой сидеть и ждать визита жандармов. Но – что же делать?
– А Суслов – уехал, – шептала Варвара. – Он, вероятно, знал, что будет обыск. Он – такая хитрая лиса…
– Неправда, – строго сказал Самгин.
Снова замолчали, прислушиваясь к заливистому кашлю на дворе; кашель начинался с басового буханья и, повышаясь, переходил в тонкий визг ребенка, страдающего коклюшем.
– Это – унизительно, ждать! – догадалась Варвара. – Я – лягу.
Она ушла, сердито шаркая туфлями. Самгин встал, снова осторожно посмотрел в окно, в темноту; в ней ничего не изменилось, так же по стене скользил свет фонаря.
«Испортилась горелка, – подумал Самгин. – Не придут, это ясно».
Идти в спальню не хотелось, он прилег на диване, чувствуя себя очень одиноким и в чем-то виноватым пред собою.
Утром к чаю пришел Митрофанов, он был понятым при обыске у Любаши.
– Обыскивали строго, – рассказывал он и одобрительно улыбался. – Ни зерна не нашли, ни дробинки. А все-таки увезли.
– Но ведь она нездорова! – возмущенно воскликнула Варвара. Иван Петрович пожал плечами, вздохнул:
– У них – свои соображения, они здоровьем подозрительных людей не интересуются. И книги оказались законные, – продолжал он, снова улыбаясь, – библия, наука, сочинения Тургенева, том четвертый…
– А почему вы думали, что у нее должны быть какие-то незаконные книги? – подозрительно спросила Варвара.
Иван Петрович спрашивающими глазами взглянул на Самгина, ухмыльнулся, потер щеку и вполголоса заговорил:
– Эх, Варвара Кирилловна, что уж скрывать! Я ведь понимаю: пришло время перемещения сил, и на должность дураков метят умные. И – пора! И даже справедливо. А уж если желаем справедливости, то, конечно, жалеть нечего. Я ведь только против убийств, воровства и вообще беспорядков.
Он согнулся, наклонясь к Варваре, и еще понизил голос.
– Однако – и убийство можно понять. «Запрос в карман не кладется», – как говорят. Ежели стреляют в министра, я понимаю, что это запрос, заявление, так сказать: уступите, а то – вот! И для доказательства силы – хлоп!
Варвара осторожно засмеялась.
– Вы забавно говорите, Иван Петрович, – сказала она сквозь смех.
– Конечно, смешно, – согласился постоялец, – но, ей-богу, под смешным словом мысли у меня серьезные. Как я прошел и прохожу широкий слой жизни, так я вполне вижу, что людей, не умеющих управлять жизнью, никому не жаль и все понимают, что хотя он и министр, но – бесполезность! И только любопытство, все равно как будто убит неизвестный, взглянут на труп, поболтают малость о причине уничтожения и отправляются кому куда нужно: на службу, в трактиры, а кто – по чужим квартирам, по воровским делам.
Самгин слушал философические изъявления Митрофанова и хмурился, опасаясь, что Варвара догадается о профессии постояльца. «Так вот чем занят твой человек здравого смысла», – скажет она. Самгин искал взгляда Ивана Петровича, хотел предостерегающе подмигнуть ему, а тот, вдохновляясь все более, уже вспотел, как всегда при сильном волнении.
– Конечно, если это войдет в привычку – стрелять, ну, это – плохо, – говорил он, выкатив глаза. – Тут, я думаю, все-таки сокрыта опасность, хотя вся жизнь основана на опасностях. Однако ежели молодые люди пылкого характера выламывают зубья из гребня – чем же мы причешемся? А нам, Варвара Кирилловна, причесаться надо, мы – народ растрепанный, лохматый. Ах, господи! Уж я-то знаю, до чего растрепан человек…
Самгин громко кашлянул, но и это не помогло.
– Может быть, конечно, что это у нас от всесильной тоски по справедливости, ведь, знаете, даже воры о справедливости мечтают, да и все вообще в тоске по какой-нибудь другой жизни, отчего у нас и пьянство и распутство. Однако же, уверяю вас, Варвара Кирилловна, многие притворяются, сукиновы дети! Ведь я же знаю. Например – преступники…
«Болван!» – мысленно выругался Самгин и, крякнув, начал звонить ложкой о стакан, но тотчас же перестал мешать Митрофанову.
Свирепо вытаращив глаза, колотя себя кулаком по колену, Митрофанов протянул другую руку к Варваре, растопыря пальцы, как бы намереваясь схватить ее за горло.
– Какой же ты, сукинов сын, преступник, – яростно шептал он. – Ты же – дурак и… и ты во сне живешь, ты – добрейший человек, ведь вот ты что! Воображаешь ты, дурья башка! Паяц ты, актеришка и самозванец, а не преступник! Не Р-рокамболь, врешь! Тебе, сукинов сын, до Рокамболя, как петуху до орла. И виновен ты в присвоении чужого звания, а не в краже со взломом, дур-рак!
Он встряхнулся, выпрямился и сказал более спокойно, подняв руку, как для присяги:
– Варвара Кирилловна, – подобного нам народа – нет!
Варвара смотрела на него изумленно, даже как бы очарованно, она откинулась на спинку стула, заложив руки за шею, грудь ее неприлично напряглась. Самгин уже не хотел остановить излияния агента полиции, находя в них некий иносказательный смысл.
– Совершенно невозможный для общежития народ, вроде как блаженный и безумный. Каждая нация имеет своих воров, и ничего против них не скажешь, ходят люди в своей профессии нормально, как в резиновых калошах. И – никаких предрассудков, все понятно. А у нас самый ничтожный человечишка, простой карманник, обязательно с фокусом, с фантазией. Позвольте рассказать… По одному поручению…
Митрофанов заикнулся, мельком взглянул на Клима.
– То есть не по поручению, а по случаю пришлось мне поймать на деле одного полотера, он замечательно приспособился воровать мелкие вещи, – кольца, серьги, броши и вообще. И вот, знаете, наблюдаю за ним. Натирает он в богатом доме паркет. В будуаре-с. Мальчишку-помощника выслал, живенько открыл отмычкой ящик в трюмо, взял что следовало и погрузил в мастику. Прелестно. А затем-с…
Митрофанов подпрыгнул на стуле, и его круглое, котово лицо осветилось нелепо радостной улыбкой.
– Затем выбегает в соседнюю комнату, становится на руки, как молодой негодяй, ходит на руках и сам на себя в низок зеркала смотрит. Но – позвольте! Ему – тридцать четыре года, бородка солидная и даже седые височки. Да-с! Спрашивают… спрашиваю его: «Очень хорошо, Яковлев, а зачем же ты вверх ногами ходил?» – «Этого, говорит, я вам объяснить не могу, но такая у меня примета и привычка, чтобы после успеха в деле пожить минуточку вниз головою».
Он снова всем телом подался к Варваре и тихо, убежденно, с какой-то горькой радостью, но как бы и с испугом продолжал:
– Это – не Рокамболь, а самозванство и вреднейшая чепуха. Это, знаете, самообман и заблуждение, так сказать, игра собою и кроме как по морде – ничего не заслуживает. И, знаете, хорошо, что суд в такие штуки не вникает, а то бы – как судить? Игра, господи боже мой, и такая в этом скука, что – заплакать можно…
Он и заплакал. Его выпученные глаза омылились слезами, Самгину показалось, что слезы желтоватые и как пена. Покусав губы, чтоб сдержать дрожь их, Митрофанов усмехнулся.
– Невозможно понять поступки. Ермаков, коннозаводчик и в своем деле знаменитость, начал, от избытка средств, двухэтажный приют для старушек созидать, зданье с домовой церковью и прочее. Вдруг – обрушились леса, покалечило людей нескольких. Случай – понятный. Но Ермаков, после того, церковь строить запретил, а, достроив дом, отдал его, на смех людям, под неприличное заведение, под мэзон пюблик[14], как говорят французы из деликатности. Я вам таких примеров десятки расскажу. А – к чему примеряются, люди? Не понимаю. И начинаешь думать, что уж нет человека без фокуса, от каждого ждешь, что вот-вот и – встанет он вверх ногами.
Тяжко вздохнув, Митрофанов встал, спросил:
– Думаете – просто все? Служат люди в разных должностях, кушают, посещают трактиры, цирк, театр и – только? Нет, Варвара Кирилловна, это одна оболочка, скорлупа, а внутри – скука! Обыкновенность жизни это – фальшь и – до времени, а наступит разоблачающая минута, и – пошел человек вниз головою.
Он отвесил неуклюжий поклон.
– Извините, пожалуйста, что расстроился. Живешь, знаете, и… неудобно. Беспокойно. Простите.
Стряхивая рукою крошки хлеба с пиджака, он ушел.
– За-амечательно, – изумленно протянула Варвара, закрыв глаза, качая головою. – Как это… замечательно! Разоблачающая минута, а? Что ты скажешь?
– Да, интересно, – сказал Самгин, разбираясь в «системе фраз» агента полиции.
– Нет, он мало похож на человека здравого смысла, каким ты его считал, – говорила Варвара.
– Кажется, это – так, – пробормотал Самгин и пошел к себе.
– Не понимаю, чем он тебя разочаровал, – настойчиво допрашивала жена, идя за ним. – Ты зайдешь к Гогиным сообщить об аресте Любаши?
– Разумеется.
Он сел к столу, развернул пред собою толстую папку с надписью «Дело» и тотчас же, как только исчезла Варвара, упал, как в яму, заросшую сорной травой, в хаотическую путаницу слов.
«Самозванство. Игра в жизнь…»
Ему казалось, что за этими словами спрятаны уже знакомые ему тревожные мысли. Митрофанов чем-то испуган, это – ясно; он вел себя, как человек виноватый, он, в сущности, оправдывался.
«Честный парень, потому и виноват», – заключил Самгин и с досадой почувствовал, что заключение это как бы подсказано ему со стороны, неприятно, чуждо.
Мешала думать Варвара, командуя в столовой.
– Пейте кофе.
– Спасибо, – ответил Кумов.
«В капоте, не причесана, ноги голые», – вспомнил Самгин о жене, а она допрашивала:
– Что же он говорил?
Мягким голосом и, должно быть, как всегда, с улыбкой снисхождения к заблудившимся людям Кумов рассказывал:
– Упрекал писателей-реалистов в духовной малограмотности; это очень справедливо, но уже не новость, да ведь они и сами понимают, что реализм отжил.
– Вы думаете?
– Да, это – закон: когда жизнь становится особенно трагической – литература отходит к идеализму, являются романтики, как было в конце восемнадцатого века…
– Гм… Так ли? – спросила Варвара.
«Взвешивает, каким товаром выгоднее торговать», – сообразил Самгин, встал и шумно притворил дверь кабинета, чтоб не слышать раздражающий голос письмоводителя и деловитые вопросы жены.
Вечером он пошел к Гогиным, не нравилось ему бывать в этом доме, где, точно на вокзале, всегда толпились разнообразные люди. Дверь ему открыл встрепанный Алексей с карандашом за ухом и какими-то бумагами в кармане.
– Ага, это – вы? А у нас…
– Обыск? – тихо спросил Самгин.
– Ну, разве теперь время для обыска…
– Ночью арестована Любаша, – сообщил Самгин, не раздеваясь, решив тотчас же уйти. Гогин ослепленно мигнул и щелкнул языком.
– С-скверно. Сестра – тоже. В Полтаве. Эх… Ну, идемте!
Он вытянул шею к двери в зал, откуда глухо доносился хриплый голос и кашель. Самгин сообразил, что происходит нечто интересное, да уже и неловко было уйти. В зале рычал и кашлял Дьякон; сидя у стола, он сложил руки свои на груди ковшичками, точно умерший, бас его потерял звучность, хрипел, прерывался глухо бухающим кашлем; Дьякон тяжело плутал в словах, не договаривая, проглатывая, выкрикивая их натужно.
– Подобно исходу из плена египетского, – крикнул он как раз в те секунды, когда Самгин входил в дверь. – А Моисея – нет! И некому указать пути в землю обетованную.
Самгин тотчас подметил что-то новое и жуткое в этом, издавна неприятном ему человеке. Дьякон уродливо расплющился, стал плоским; сидел он прямо, одеревенело. Совершенно седая борода его висела клочьями, точно у нищего, который нарочитой неприглядностью хочет возбудить жалость. И облысел он неприглядно: со лба до затылка волосы выпали, обнажив серую кожу, но кое-где на ней остались коротенькие клочья, а над ушами торчали, как рога, два длинных клочка. Кожа лица сморщилась, лицо стало длинным, как у Василия Блаженного с дешевой иконы «богомаза».
– И ничего не было у них, ни ружьишка, ни пистолетишка, только палки, да колья, да вопли…
«В нем есть что-то театральное», – подумал Самгин, пытаясь освободиться от угнетающего чувства. Оно возросло, когда Дьякон, медленно повернув голову, взглянул на Алексея, подошедшего к нему, – оплывшая кожа безобразно обнажила глаза Дьякона, оттянув и выворотив веки, показывая красное мясо, зрачки расплылись, и мутный блеск их был явно безумен.
– Ну, пишите, пишите, все равно, – сказал Дьякон, отмахиваясь от Алексея тяжелым жестом руки.
На него смотрели человек пятнадцать, рассеянных по комнате, Самгину казалось, что все смотрят так же, как он: брезгливо, со страхом, ожидая необыкновенного. У двери сидела прислуга: кухарка, горничная, молодой дворник Аким; кухарка беззвучно плакала, отирая глаза концом головного платка. Самгин сел рядом с человеком, согнувшимся на стуле, опираясь локтями о колена, охватив голову ладонями.
– Великое отчаяние, – хрипло крикнул Дьякон и закашлялся. – Половодью подобен был ход этот по незасеянным, невспаханным полям. Как слепорожденные, шли, озимя топтали, свое добро. И вот наскакал на них воевода этот, Сенахериб Харьковский…
