Роман Горького «Жизнь Клима Самгина»: Страница 111
– Он – нетрезвый? – шепотом спросил Самгин соседа, – тот, не пошевелясь, довольно громко проворчал:
– Вы сами пьяный…
– Старосте одному пропороли брюхо нагайкой. До кишок. Баб хлестали, как лошадей.
Кто-то из угла спросил тихо и безнадежно:
– Попыток сопротивления – не было?
– Чем сопротивляться? Пальцами? Кожа сопротивлялась, когда ее драли…
Дьякон замолчал, оглядываясь кровавыми глазами. Изо всех углов комнаты раздались вопросы, одинаково робкие, смущенные, только сосед Самгина спросил громко и строго:
– Сколько же тысяч было?
– Не считал. Несчетно.
Самгин по голосу узнал в соседе Пояркова и отодвинулся от него.
– Вот вы сидите и интересуетесь: как били и чем, и многих ли, – заговорил Дьякон, кашляя и сплевывая в грязный платок. – Что же: все для статей, для газет? В буквы все у вас идет, в слова. А – дело-то когда?
Он попробовал приподняться со стула, но не мог, огромные сапоги его точно вросли в пол. Вытянув руки на столе, но не опираясь ими, он еще раз попробовал встать и тоже не сумел. Тогда, медленно ворочая шеей, похожей на ствол дерева, воткнутый в измятый воротник серого кафтана, он, осматривая людей, продолжал:
– Словами и я утешался, стихи сочинял даже. Не утешают слова. До времени – утешают, а настал час, и – стыдно…
«Разоблачающая минута», – автоматически вспомнил Самгин.
– Что – слова? Помет души.
Согнувшись так, что борода его легла на стол, разводя по столу руками, Дьякон безумно забормотал:
Присмотрелся дьявол к нашей жизни,Ужаснулся и – завыл со страха:– Господи! Что ж это я наделал?Одолел тебя я, – видишь, боже?Сокрушил я все твои законы,Друг ты мой и брат мой неудачный,Авель ты…
Закашлялся, подпрыгивая на стуле, и прохрипел:
– Вот что сочинял… Забыл дальше-то… В конце они:
Обнялись и оба горько плачут…
Дьякон ударил ладонью по столу.
– А – на что они, слезы-то бога и дьявола о бессилии своем? На что? Не слез народ просит, а Гедеона, Маккавеев…
Он еще раз ударил по столу, и удар этот, наконец, помог ему, он встал, тощий, длинный, и очень громко, грубо прохрипел:
– Исус Навин нужен. Это – не я говорю, это вздох народа. Сам слышал: человека нет у нас, человека бы нам! Да.
По длинному телу его от плеч до колен волной прошла дрожь.
– Был проповедник здесь, в подвале жил, требухой торговал на Сухаревке. Учил: камень – дурак, дерево – дурак, и бог – дурак! Я тогда молчал. «Врешь, думаю, Христос – умен!» А теперь – знаю: все это для утешения! Все – слова. Христос тоже – мертвое слово. Правы отрицающие, а не утверждающие. Что можно утверждать против ужаса? Ложь. Ложь утверждается. Ничего нет, кроме великого горя человеческого. Остальное – дома, и веры, и всякая роскошь, и смирение – ложь!
Хотя кашель мешал Дьякону, но говорил он с великой силой, и на некоторых словах его хриплый голос звучал уже по-прежнему бархатно. Пред глазами Самгина внезапно возникла мрачная картина: ночь, широчайшее поле, всюду по горизонту пылают огромные костры, и от костров идет во главе тысяч крестьян этот яростный человек с безумным взглядом обнаженных глаз. Но Самгин видел и то, что слушатели, переглядываясь друг с другом, похожи на зрителей в театре, на зрителей, которым не нравится приезжий гастролер.
– И о рабах – неверно, ложь! – говорил Дьякон, застегивая дрожащими пальцами крючки кафтана. – До Христа – рабов не было, были просто пленники, телесное было рабство. А со Христа – духовное началось, да!
Поярков поднял голову, выпрямился.
– Верно, батя, – сказал он.
– Позвольте однако! – возмущенно воскликнул человек с забинтованной ногою и палкой в руке. Поярков зашипел на него, а Дьякон, протянув к нему длинную руку с растопыренными пальцами, рычал:
– Был у меня сын… Был Петр Маракуев, студент, народолюбец. Скончался в ссылке. Сотни юношей погибают, честнейших! И – народ погибает. Курчавенький казачишка хлещет нагайкой стариков, которые по полусотне лет царей сыто кормили, епископов, вас всех, всю Русь… он их нагайкой, да! И гогочет с радости, что бьет и что убить может, а – наказан не будет! А?
«А» Дьякон рявкнул оглушительно и так, что заставил Самгина ожидать площадного ругательства. Но, оттолкнув ногою стул, на котором он сидел, Дьякон встряхнулся, точно намокшая под дождем птица, вытащил из кармана пестрый шарф и, наматывая его на шею, пошел к двери.
– Не могу больше, – бормотал он. – Простите. Нездоровится.
За ним пошел Алексей и седая дама в трауре; она обеспокоенно спросила:
– Где же вы ночуете?
Дьякон, кашляя, не ответил. Он шел, как слепой, раздвигая рукою воздух впереди себя, тяжело топая.
Чтоб избежать встречи с Поярковым, который снова согнулся и смотрел в пол, Самгин тоже осторожно вышел в переднюю, на крыльцо. Дьякон стоял на той стороне улицы, прижавшись плечом к столбу фонаря, читая какую-то бумажку, подняв ее к огню; ладонью другой руки он прикрывал глаза. На голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что в таких художники изображали чиновников Гоголя.
– Мошенники, – пробормотал Дьякон, как пьяный, и, всхрапывая, кашляя, начал рвать бумажку, потом, оттолкнув от себя столб фонаря, шумно застучал сапогами. Улица была узкая, идя по другой стороне, Самгин слышал хрипящую воркотню:
– «Жертва богу… дух сокрушен… сердце сокрушенно и смиренно»… Х-хе…
Встречные люди оглядывались на длинную, безрукую фигуру; руки Дьякон плотно прижал к бокам и глубоко сунул их в карманы.
«Должно быть, не легко в старости потерять веру», – размышлял Самгин, вспомнив, что устами этого полуумного, полуживого человека разбойник Никита говорил Христу:
Мы тебя – и ненавидя – любим,Мы тебе и ненавистью служим…
Время позаботилось, чтоб это впечатление недолго тяготило Самгина.
Через несколько дней, около полуночи, когда Варвара уже легла спать, а Самгин работал у себя в кабинете, горничная Груша сердито сказала, точно о коте или о собаке:
– Постоялец просится.
Митрофанов вошел на цыпочках, балансируя руками, лицо его было смешно стянуто к подбородку, усы ощетинены, он плотно притворил за собою дверь и, подойдя к столу, тихонько сказал:
– Опять студент министра застрелил.
Самгин едва сдержал улыбку, – очень смешно было лицо Митрофанова, его опустившиеся плечи и общая измятость всей его фигуры.
– Наповал, как тетерева. Замечательно ловко, переоделся офицером и – бац!
– Это – верно? – спросил Самгин, чтоб сказать что-нибудь.
– Ну, как же! У нас все известно тотчас после того, как случится, – ответил Митрофанов и, вздохнув, сел, уперся грудью на угол стола.
– Клим Иванович, – шепотом заговорил он, – объясните, пожалуйста, к чему эта война студентов с министрами? Непонятно несколько: Боголепова застрелили, Победоносцева пробовали, нашего Трепова… а теперь вот… Не понимаю расчета, – шептал он, накручивая на палец носовой платок. – Это уж, знаете, похоже на Африку: негры, носороги, вообще – дикая сторона!
– Я террору не сочувствую, – сказал Самгин несколько торопливо, однако не совсем уверенно.
– Благоразумие ваше мне известно, потому я и…
Грузное тело Митрофанова, съехав со стула, наклонилось к Самгину, глаза вопросительно выкатились.
– По-моему, это не революция, а простая уголовщина, вроде как бы любовника жены убить. Нарядился офицером и в качестве самозванца – трах! Это уж не государство, а… деревня. Где же безопасное государство, ежели все стрелять начнут?
– Конечно, эти единоборства – безумие, – сказал Самгин строгим тоном. Он видел, что чем более говорит Митрофанов, тем страшнее ему, он уже вспотел, прижал локти к бокам, стесненно шевелил кистями, и кисти напоминали о плавниках рыбы.
– Нарядился, – повторял он. – За ним кто-нибудь попом нарядится и архиерея застрелит…
Потом, подвинувшись к Самгину еще ближе, он сказал:
– Клим Иванович, вы, конечно, понимаете, что дом – подозревается…
– То есть – мой дом? Я?
– Ну, да. Я, конечно, с филерами знаком по сходству службы. Следят, Клим Иванович, за посещающими вас.
– И за мною?..
– А – как же? Тут – женщина скромного вида ходила к Сомовой, Никонова как будто. Потом господин Суслов и вообще… Знаете, Клим Иванович, вы бы как-нибудь…
– Благодарю вас, – сказал Самгин теплым тоном.
Митрофанов, должно быть, понял благодарность как желание Самгина кончить беседу, он встал, прижал руку к левой стороне груди.
– Ей-богу, это – от великого моего уважения к вам…
– Я понимаю, спасибо.
Самгин протянул ему руку, а сыщик, жадно схватив ее обеими своими, спросил шепотом:
– Что же, – студент этот, за своих стрелял или за хохлов? Не знаете?
– Не знаю, – ответил Самгин, невольно поталкивая гостя к двери, поспешно думая, что это убийство вызовет новые аресты, репрессии, новые акты террора и, очевидно, повторится пережитое Россией двадцать лет тому назад. Он пошел в спальню, зажег огонь, постоял у постели жены, – она спала крепко, лицо ее было сердито нахмурено. Присев на кровать свою, Самгин вспомнил, что, когда он сообщил ей о смерти Маракуева, Варвара спокойно сказала:
– Я знаю.
– Что ж ты не сказала мне?
Варвара ответила:
– Если ты хочешь отслужить панихиду, это не поздно.
– Глупо шутишь, – заметил он.
– Я – не шучу, я – служила, – сказала она, повернувшись к нему спиною.
«Да, она становится все более чужим человеком, – подумал Самгин, раздеваясь. – Не стоит будить ее, завтра скажу о Сипягине», – решил он, как бы наказывая жену.
Она сама сказала ему это, разбудила и, размахивая газетой, почти закричала:
– Застрелили Сипягина, читай!
И, присев на его постель, тихонько, но очень взволнованно сообщила:
– Студент Балмашев. Понимаешь, я, кажется, видела его у Знаменских, его и с ним сестру или невесту, вероятнее – невесту, маленькая барышня в боа из перьев, с такой армянской, что ли, фамилией…
Комкая газету, искривив заспанное лицо усмешкой, она пожаловалась:
– Скоро нельзя будет никуда выйти, без того чтоб героя не встретить…
Она не кончила, но Клим, догадавшись, что она хотела сказать, заметил:
– А помнишь, как ты жаждала героев?
Фыркнув, Варвара подошла к трюмо, нервно раздергивая гребнем волосы.
– Работа на реакцию, – сказал Клим, бросив газету на пол. – Потом какой-нибудь Лев Тихомиров снова раскается, скажет, что террор был глупостью и России ничего не нужно, кроме царя.
– Не понимаю, почему нужно дожидаться Тихомирова… и вообще – не понимаю! В стране началось культурное оживление, зажглись яркие огни новой поэзии, прозы… наконец – живопись! – раздраженно говорила Варвара, причесываясь, морщась от боли, в ее раздражении было что-то очень глупое. Самгин усмехнулся, пошел мыться, но, войдя в уборную, сел на кушетку, прислушиваясь. Ему показалось, что в доме было необычно шумно, как во дни уборки пред большими праздниками: хлопали двери, в кухне гремели кастрюли, бегала горничная, звеня посудой сильнее, чем всегда; тяжело, как лошадь, топала Анфимьевна.
Самгин подумал, что, вероятно, вот так же глупо-шумно сейчас во множестве интеллигентских квартир; везде полуодетые, непричесанные люди читают газету, радуются, что убит министр, соображают – что будет?
– Нелепая жизнь…
Когда он вышел из уборной, встречу ему по стене коридора подвинулся, как тень, повар, держа в руке колпак и белый весь, точно покойник.
– Позвольте спросить, Клим Иванович…
Красное, пропеченное личико его дрожало, от беззубой, иронической улыбки по щекам на голый череп ползли морщины.
– Интересуюсь понять намеренность студентов, которые убивают верных слуг царя, единственного защитника народа, – говорил он пискливым, вздрагивающим голосом и жалобно, хотя, видимо, желал говорить гневно. Он мял в руках туго накрахмаленный колпак, издавна пьяные глаза его плавали в желтых слезах, точно ягоды крыжовника в патоке.
– Семьдесят лет живу… Многие, бывшие студентами, достигли высоких должностей, – сам видел! Четыре года служил у родственников убиенного его превосходительства болярина Сипягина… видел молодым человеком, – говорил он, истекая слезами и не слыша советов Самгина:
– Успокойтесь, Егор Васильевич!
– Никаких других защитников, кроме царя, не имеем, – всхлипывал повар. – Я – крепостной человек, дворовый, – говорил он, стуча красным кулаком в грудь. – Всю жизнь служил дворянству… Купечеству тоже служил, но – это мне обидно! И, если против царя пошли купеческие дети, Клим Иванович, – нет, позвольте…
Из кухни величественно вышла Анфимьевна, рукава кофты ее были засучены, толстой, как нога, рукой она взяла повара за плечо и отклеила его от стены, точно афишу.
– Ну-ка, иди к делу, Егор! Выпей нашатыря, иди!
Увлекая его, точно ребенка, она сказала Самгину через плечо свое:
– Вы его разговором не балуйте. Ему – все равно, он и с мухами может говорить.
