Роман Джека Лондона «Морской волк»: Глава 26

Волк Ларсен освободил меня от обязанности раздавать виски и занялся этим сам. Когда я возился на баке с новыми ранеными, бутылки уже заходили между командой. Я видел раньше, как пьют виски в клубе — обыкновенно виски с содовой водой, — но я никогда не видел, чтобы пили так, как пили эти люди: из ковшей, из кружек и даже прямо из бутылок; одного такого глотка достаточно было, чтобы охмелеть, но они не останавливались на одном или на двух глотках, — они пили и пили, и новые бутылки непрерывно появлялись на баке.

Пили все, пили даже раненые; Уфти-Уфти, который помогал мне, тоже был пьян. Только один Луис воздерживался, всего раз осторожно прикоснулся губами к стакану, хотя в веселости не уступал другим. Это была настоящая оргия. Все галдели, рассказывали друг другу о сражении, спорили о подробностях или же, размякнув, вдруг начинали уверять своих недавних врагов в искренней дружбе. Пленники и победители икали на плечах друг у друга и клялись в глубоком уважении и преданности. Они плакали горькими слезами, жалуясь на прошлое и на те обиды, которые им приходилось переносить под железной рукой Волка Ларсена. И все проклинали его и рассказывали ужасы про его жестокость.

Это было странное и страшное зрелище: небольшая каюта с койками по стенам, качающийся пол, скрипящие стены, тусклое освещение, то удлиняющее, то чудовищно укорачивающее тени, тяжелый воздух, пропитанный табачным дымом и запахом йодоформа и человеческих тел, искаженные лица людей, я бы сказал, полулюдей. Я обратил внимание на Уфти-Уфти: он держал конец бинта и глядел на эту сцену бархатными и лучистыми, как у оленя, глазами, но я знал, что в нем таится жестокий дикарь, несмотря на всю его женственность. Заметил я также и мальчишеское лицо Гаррисона — прежде добродушное, а теперь перекосившееся от злобы, когда он стал рассказывать гостям о дьявольской шхуне, на которую они попали, и призывал проклятия на голову Ларсена.

Они говорили о Вульфе Ларсене, и только о Вульфе Ларсене, этом поработителе и мучителе людей, об этой Цирцее [Цирцея, по греческой мифологии, обратила в свиней спутников Одиссея, сошедших на остров] в образе мужчины, превратившей всех их в свиней; за глаза и в пьяном виде они его ругали и возмущались. И я подумал: «Неужели же и я стал такой же свиньей? И Мод Брюстер! Нет!» Я гневно заскрежетал зубами, так что матрос, которого я перевязывал, вздрогнул, а Уфти-Уфти посмотрел на меня с любопытством. Я почувствовал в себе прилив новых сил. Моя любовь делала меня гигантом. Теперь я не боялся ничего. Я решил проявлять свою волю во всем до конца, вопреки Волку Ларсену и прожитым среди книг тридцати пяти годам моей жизни. Все кончится хорошо. Я добьюсь того, что все кончится хорошо. И, полный энтузиазма и решимости, я вышел из этого ада и поднялся на палубу, окутанную призрачным ночным туманом. Здесь воздух был чист и спокоен.

В лазарете, где лежали два раненых охотника, было повторение того, что происходило на баке, хотя тут не проклинали Волка Ларсена, но и отсюда я выскочил на палубу с большим облегчением и отправился в кают-компанию. Ужин был готов, и Волк Ларсен с Мод поджидали меня.

В то время как все на шхуне были пьяны, капитан оставался трезвым. Он не выпил ни капли. Он не решался пить при создавшихся условиях, так как мог полагаться только на меня и Луиса, который стоял теперь у руля. Мы пробирались сквозь туман наудачу и погасив огни. Меня очень удивило, что Волк Ларсен устроил для экипажа такое пиршество, но, очевидно, он знал хорошо их психологию и способы превратить в дружбу то, что началось кровопролитием.

Победа над Смертью Ларсеном, казалось, произвела на него большое впечатление. Накануне вечером он своими рассуждениями довел себя до меланхолии, и я ожидал одного из его припадков гнева. Но все обошлось благополучно, и он находился в превосходном настроении. Возможно, что обычная реакция не наступила только потому, что ему удалось захватить в плен так много охотников. Во всяком случае, меланхолия прошла, а дьявол не просыпался. Так я думал в ту минуту, но — увы! — как мало я знал его! Уже тогда он замышлял нападение еще более ужасное, чем предыдущее.

Как я сказал, он был в отличном расположении духа, когда я вошел в каюту. У него не было головной боли уже несколько недель, в голубых глазах его светилось небо, от его бронзового лица веяло цветущим здоровьем. Жизнь мощным потоком струилась по его жилам. В ожидании меня он вел оживленную беседу с Мод. Темой их разговора был соблазн, и из немногих слов, которые я успел услышать, я сделал заключение, что он признавал настоящим соблазном лишь такой, когда человек окончательно поддался ему и пал.

— Судите сами, — говорил он, — каждый человек, по моему мнению, действует согласно своим желаниям. А желаний у него всегда много. Одни желания — избежать страданий, другие — получить удовольствие. Но как бы он ни поступал, он всегда действует согласно своим желаниям.

— А если у него появятся вдруг два совершенно противоположных желания, — возразила Мод, — и одно из них мешает удовлетворению другого?

— Вот к этому-то я и клоню разговор, — ответил он.

— Между двумя такими желаниями и должна проявиться душа человека, — продолжала она. — Если это благородная душа, она последует хорошему побуждению, а если нет, то это низменная душа. Все решает душа.

— Вздор и чепуха! — нетерпеливо воскликнул он. — Все решается одним желанием. Представим себе человека, которому в одно и то же время хочется выпить и не хочется быть пьяным. Что он должен делать? Как он должен поступить? Он просто игрушка. Он — раб своих желаний и, конечно, из двух желаний осилит то, которое будет сильнее, — вот и все. Его душа здесь ни при чем. Не может быть двух одинаково сильных желаний. Если в нем победит желание остаться трезвым, то, значит, это желание было в нем сильнее. Соблазн здесь не играл никакой роли, если только… — он остановился, точно его осенила вдруг новая мысль, — если только он не испытывает соблазна остаться трезвым. Ха-ха! А что вы думаете об этом, мистер Ван-Вейден?

— Что оба вы спорите о пустяках, — ответил я. — Душа человека — это его желание. Или лучше: сумма его желаний составляет его душу. Поэтому вы оба не правы. Вы говорите об одних желаниях, независимо от души, а на самом деле душа и желания — одно и то же. Тем не менее мисс Брюстер права в том, что соблазн есть всегда соблазн, побеждает ли его человек или подпадает под его власть. Ветер раздувает огонь и пламя. Желание подобно огню. Как ветром, оно раздувается от одного только вида того, что составляет его предмет, или даже от яркого описания или представления этого предмета. Тут-то и ищите соблазн. Соблазн раздувает желание и страсть. Он может быть не настолько сильным, чтобы человек поддался ему вполне, но как бы он ни действовал, он все-таки остается соблазном и, как вы говорите, может толкать человека и на добро, и на зло.

Я чувствовал гордость, садясь за стол. Мои слова звучали решительно. Они положили конец спору.

Волк Ларсен был необычайно разговорчив. Такого желания говорить я еще никогда не видел в нем. Точно из него рвалась на свет энергия, которая искала себе выхода. Через минуту он начал разговор о любви. По обыкновению, он был и здесь материалистом. Мод отстаивала идеалистическую точку зрения. Что касается меня, то я не принимал участия в этом разговоре, а только иногда вставлял несколько слов или вносил поправку.

Волк Ларсен был блестящ в споре, но Мод не уступала ему. Иногда я терял нить разговора, залюбовавшись ее лицом. Почти всегда она была бледна, но теперь лицо ее покрылось румянцем и оживилось. Она была очень остроумна, и спор, по-видимому, доставлял ей наслаждение. Наслаждался им и Волк Ларсен. По какому-то случаю, хотя я и не знаю, по какому именно, так как загляделся на один из каштановых локонов Мод, он стал цитировать слова Изольды к Тентажилю из поэмы Свинборна [Свинборн — английский поэт. Под влиянием утери Англией своей гегемонии (владычества) на море, обострения классовой борьбы и развития социалистического движения в 80-х годах XIX века часть английской интеллигенции — в том числе и Свинборн — перешла в поэзии от эстетизма к революционным темам]:

Благословенна я средь жен других во всем,

Мне суждено идти всегда своим путем,

И грех прекрасен мой…

Как раньше он сумел подчеркнуть пессимизм у Омара, так теперь он прочел восторг и ликование в строках Свинборна. Читал он стихи правильно и хорошо. И не успел он их окончить, как Луис просунул голову в кают-компанию и зашептал:

— Тише, тише… Туман рассеялся, и впереди виден пароход, виден левый бортовый огонь. Он хочет срезать нам нос, будь он трижды проклят!

Волк Ларсен выскочил наверх так быстро, что мы не успели последовать за ним. Когда мы присоединились к нему, он уже закрыл люк в каюту, откуда неслось пьяное гоготанье. Туман не исчез, но поднялся выше, заслонив от нас звезды и сделав ночь совершенно непроглядной. Прямо перед нами я увидел ярко горевшие красный и белый огни и расслышал пыхтение паровой машины. Несомненно, это была «Македония».

Волк Ларсен вернулся на корму, и мы все трое молча глядели на огни, которые быстро приближались к нам.

— Счастье еще, что он не зажег прожектора! — проговорил Волк Ларсен.

— А что, если бы я вдруг громко крикнул? — спросил я шепотом.

— Тогда все было бы потеряно, — ответил он. — Но подумали ли вы о том, что произошло бы прежде всего?

И прежде чем я успел его спросить, что бы это было, он, как горилла, схватил меня за горло и едва заметным движением мускулов дал мне понять, что ему ничего не стоит свернуть мне шею. Он тотчас же отпустил меня, и мы снова стали следить за огнями «Македонии».

— А если бы крикнула я? — спросила Мод. — Что тогда?

— Вы мне слишком нравитесь, чтобы я мог причинить вам вред, — сказал он мягко, даже почти нежно, с лаской в голосе, от которой я содрогнулся. — Но вы все же не делайте этого, потому что я тогда немедленно задушу мистера Ван-Вейдена.

— В таком случае я позволю ей кричать, — сказал я вызывающе.

— Сомневаюсь, чтобы вы так романтически пожертвовали собой, — пробурчал он.

Больше мы не разговаривали, но мы уже настолько привыкли друг к другу, что не чувствовали неловкости от молчания. И когда красный и белый огни скрылись, мы вернулись опять в кают-компанию и принялись за прерванный ужин.

Опять они стали цитировать стихи, и на этот раз Мод прочла «Impenitentia Ultima» Даусона. Она передала их превосходно, но я наблюдал не за ней, а за Волком Ларсеном. Меня поразил его взгляд, устремленный на Мод. Он положительно был вне себя, и я заметил бессознательное движение его губ, старавшихся слово в слово повторять то, что она читала. Он прервал ее, когда она продекламировала следующие строки:

Ее глаза будут моим светом, если для меня погаснет солнце,

И скрипки милого голоса будут последним звуком

для моих ушей.

— В вашем голосе тоже поют скрипки, — сказал он смело, и глаза его засверкали золотом.

Я был в восторге от того, как она владела собой. Спокойно закончила она стихотворение и затем незаметно перевела разговор на другие, менее опасные темы. И все время я сидел в каком-то полубессознательном состоянии, в обществе человека, которого боялся, и женщины, которую любил, а пьяные голоса матросов доносились к нам через перегородку. Стол оставался неубранным. Матрос, заменивший Магриджа, очевидно, отправился к своим товарищам на бак.

Если Волк Ларсен достигал когда-нибудь вершины своей жизни, то это было именно теперь. Время от времени я отрывался от своих мыслей, чтобы следить за ним, и поражался его изумительной интеллектуальной силе и его страстной проповеди бунтарства. Разговор коснулся мильтоновского Люцифера, и то остроумие, с которым Волк Ларсен анализировал характер Люцифера, было для меня откровением его скрытого гения. Он напомнил мне Тэна, хотя я уверен, что Ларсен никогда и не слышал об этом блестящем, хотя и опасном мыслителе.

— Люцифер защищал совершенно безнадежное дело и не боялся громовых стрел Бога, — говорил Волк Ларсен. — Низвергнутый в ад, он все-таки не был побежден. Треть ангелов он увел за собой от Бога, возмутил против Бога человека и приобрел для себя и для ада целые поколения людей. За что же, спрашивается, он был изгнан из рая? За то, что был менее храбр, чем Бог, менее горд или менее честолюбив? Нет, тысячу раз нет! Бог был более могуществен, но у Люцифера был свободный дух. Служить значило покоряться. Он предпочел страдать, лишь бы сбросить рабство. Он не хотел служить ни Богу, ни кому-либо другому. Он не был пешкой. Он стоял на своих собственных ногах. Это была личность.

— Первый анархист! — засмеялась Мод, поднимаясь и собираясь идти к себе в каюту.

— А разве плохо быть анархистом?! — воскликнул Ларсен.

Он тоже поднялся с места и, когда она замешкалась немного у своей двери, всстал перед нею и продекламировал:

…Здесь, по крайней мере,

Свободны мы. Всемогущий

Прогнать отсюда нас не сможет.

Здесь мы будем царствовать спокойно.

А властвовать, хотя бы и в аду,

На выбор мой, достойней подчиненья,

И лучше быть властителем в аду,

Чем на небе рабом!

Это был смелый, вызывающий вопль могучего духа. В каюте все еще звучал его голос, он стоял в величественной позе, бронзовое лицо его сияло, голова была гордо поднята, и глаза с золотистым блеском, дерзкие и в то же время ласковые, смотрели на Мод, стоявшую у двери.

И опять неописуемый страх появился у нее в глазах, и почти шепотом она сказала:

— Вы — Люцифер.

Дверь закрылась, и она исчезла. С минуту он глядел ей вслед, затем пришел в себя и повернулся ко мне.

— Я пойду сменить Луиса у руля, — сказал он отрывисто, — а вы смените меня в полночь. Я позову вас. А теперь идите и поспите немного.

Он надел перчатки, нахлобучил фуражку и поднялся наверх, а я последовал его совету и отправился спать. По какой-то непонятной причине, под влиянием странного предчувствия, я не разделся и лег спать не раздеваясь. Некоторое время я прислушивался к долетавшему ко мне шуму голосов и думал о своей любви к Мод, но на «Призраке» я давно научился спать крепко при всяких условиях: скоро я уже не слышал пьяных песен и гула голосов, глаза мои сомкнулись, и сознание расплылось в глубоком, полумертвом сне.

Я не знаю, что разбудило меня, но я быстро вскочил на ноги, с неясным предчувствием опасности. Я распахнул дверь. В каюте слабо мерцал свет. Я увидел Мод, мою Мод, в объятиях Волка Ларсена. Она билась, вырывалась, тщетно боролась. Я видел напрасные усилия, с какими она отбивалась от него, упершись головой ему в грудь, чтобы вырваться из его объятий. Все это я увидел в один момент и бросился вперед.

Я ударил его кулаком по лицу, когда он поднял голову, но удар оказался слабым. Он зарычал, как дикий зверь, и оттолкнул меня рукой. Это был небрежный толчок, но так велика была его сила, что я отлетел, как мячик, ударился о дверь каюты, в которой раньше помещался Маг-ридж, и дверь разлетелась на куски. Я с трудом поднялся на ноги. Охватившее меня бешенство заставило меня забыть о боли, я громко закричал, вытащил кортик и вторично бросился на Ларсена.

Но что-то вдруг случилось. Капитан отшатнулся от Мод. Я подскочил к нему с поднятым ножом, но задержал удар. Меня поразила в нем странная перемена. Мод стояла, опершись о стену каюты и протянув руку вперед, точно ища поддержки, а он шатался, прижимая левую руку ко лбу и прикрывая ею глаза, а правой рукой, точно слепой, шарил вокруг себя. Он нащупал стену, и, по-видимому, сознание найденной опоры доставило ему облегчение.

Но я снова рассвирепел. Мне вдруг вспомнились все унижения, все обиды, перенесенные мною от этого человека, все, что выстрадал от него я сам и другие, и я представил ужас того, что он существует. Я бросился на него, у меня помутилось в глазах, и я вонзил ему нож в плечо. Я знал, что нанес ему легкую рану, — сталь скользнула вдоль лопатки, — и я вытащил кортик, чтобы нанести ему второй удар.

Но Мод видела мой первый удар и закричала:

— Не надо! Умоляю вас, не надо!

На миг я опустил руку, но только на один миг. Опять сверкнул нож, и Волк Ларсен был бы убит, если бы Мод вдруг не встала между нами. Ее руки обвились вокруг меня, ее волосы защекотали мне лицо. Возбуждение все еще не покидало меня, и ярость подступила мне к горлу. Мод храбро посмотрела мне в глаза.

— Ради меня… — умоляла она.

— Ради вас я и убью его! — воскликнул я, стараясь высвободить руку, чтобы не поранить случайно Мод.

— Тсс… — прошептала она и закрыла мне рот рукой. Я мог бы расцеловать ее пальчики. Даже в эту минуту страшного гнева их прикосновение было для меня необыкновенно сладостно.

— Прошу вас! Ну пожалуйста!

Она обезоружила меня одним своим словом. Я понял, что своей просьбой она будет всегда покорять меня.

Я отступил, вложил кортик в ножны и взглянул на Волка Ларсена. Он все еще стоял, прижимая левую руку ко лбу и прикрывая глаза. Голова его была опущена. Казалось, у него отнялись ноги. Его тело как-то вдруг осело, широкие плечи согнулись.

— Ван-Вейден, — позвал он хрипло и с тревогой в голосе. — Ван-Вейден, где вы?

Я посмотрел на Мод. Она не сказала ни слова, но сделала мне знак головой.

— Я здесь, — ответил я, подходя к нему. — Что с вами?

— Помогите мне сесть, — продолжал он все тем же хриплым, испуганным голосом. — Я болен, я очень болен, Сутулый, — сказал он, когда я усадил его.

Голова его упала на стол, и он обхватил ее руками. Время от времени он встряхивал ею, точно стараясь стряхнуть боль. Один раз, когда он приподнял ее, я увидел у него на лбу, меж прядей волос, крупные капли пота.

— Я болен, я очень болен, — повторял он.

— Что случилось? — спросил я, положив ему руку на плечо. — Чем я могу помочь вам?

Но он с раздражением отстранил мою руку, и я долго стоял около него молча. Мод смотрела на нас, и ее лицо было искажено страхом. Мы не могли понять, что с ним случилось.

— Сутулый, — сказал он наконец. — Мне нужно лечь в постель. Дайте мне руку. Я скоро поправлюсь. Опять эта проклятая головная боль. Я боюсь ее припадков. Я почувствовал сейчас, будто… Впрочем, не будем об этом говорить! Помогите мне лечь в постель.

Но когда я довел его до койки, он опять закрыл лицо руками, и, уходя, я слышал, как он бормотал:

— Я болен. Я очень болен…

Мод вопросительно посмотрела на меня, когда я возвратился. Я в недоумении пожал плечами.

— Что-то случилось с ним, — сказал я. — Что именно, не знаю. Он стал каким-то беспомощным и чего-то боится. Должно быть, первый раз за всю свою жизнь. Во всяком случае, мой удар ножом здесь неповинен. Я нанес ему поверхностную рану. Вы сами видели.

Она покачала головой.

— Я ничего не видела, — сказала она. — Для меня все это сплошная тайна. Он как-то внезапно выпустил меня и отшатнулся. Но что теперь мы должны предпринять? Что я должна делать?

— Подождите, — ответил я. — Я сейчас вернусь.

Я вышел на палубу. Луис по-прежнему стоял у штурвала.

— Можешь уходить, — сказал я ему. — Отправляйся к товарищам на бак.

Он ушел, и на всей палубе «Призрака» остался я один. Как можно тише убрал я марселя и кливер, подтянул грот. Затем я вернулся к Мод. Приложив палец к губам, чтобы показать ей, что она должна молчать, я вошел в каюту к Волку Ларсену. Он сидел все в том же положении, в каком я оставил его, с опущенной головой.

— Не могу ли я что-нибудь сделать для вас? — обратился я к нему.

Он сначала не ответил мне, но, когда я повторил вопрос, сказал:

— Нет, не надо ничего… Оставьте меня одного до утра. Уходя, я заметил, что голова его снова раскачивалась из стороны в сторону. Мод терпеливо ждала моего возвращения, и я с радостью увидел ее изящную головку и спокойный свет ее глаз. Они были также спокойны, как и ее душа…

— Доверяете ли вы мне настолько, чтобы предпринять со мной путешествие в шестьсот миль или около того?

— Что вы хотите сказать?.. — в свою очередь спросила она, но я знал, что она догадывается, о чем я думаю.

— Вы понимаете меня, — ответил я. — Нам больше ничего не остается, как бежать на простой шлюпке.

— Это вы затеваете для меня?.. Ведь вы здесь в полной безопасности!

— Нет, для нас обоих не остается ничего, кроме лодки, — продолжал я. — Оденьтесь как можно теплее и соберите вещи, которые вам могут понадобиться в дороге. И, пожалуйста, как можно скорее!

Она немедленно отправилась к себе в каюту.

Кладовая помещалась как раз под кают-компанией, и, приподняв люк и захватив с собой свечу, я спустился вниз и стал обшаривать полки. Я обратил внимание, главным образом, на консервы, и, когда я все подготовил, сверху протянулись ручки, явившиеся мне на подмогу.

Мы работали молча. Я запасся также одеялами, перчатками, кожаной одеждой, шапками. Нелегким предприятием было пускаться в путь по бурному, суровому океану, на утлой лодке, и потому запастись теплой непромокаемой одеждой было для нас необходимо.

С лихорадочной поспешностью мы переносили всю эту добычу на палубу и складывали на шканцах [шканцы — верхняя палуба от грот-мачты до бизань-мачты (то есть площадь на палубе между второй и третьей мачтами)]. Мод скоро утомилась и несколько раз присаживалась, а затем легла на спину прямо на палубе, раскинув руки. То же, бывало, я помню, делала моя сестра, и я знал, что это скоро поможет Мод. Необходимо было запастись еще и оружием, и я возвратился в каюту к Волку Ларсену, чтобы взять у него винтовку и охотничье ружье. Я окликнул его, но он не ответил, хотя все еще не спал и раскачивался из стороны в сторону.

— Прощай, Люцифер, — шепнул я, тихонько запирая за собой дверь.

Нужно было запастись еще и патронами, но это было легкое дело, хотя я и должен был для этого отправиться на бак. Здесь охотники хранили свои ящики с патронами, и из-под самого носа у них — они уже храпели — я унес два ящика.

Теперь надо было спускать лодку на воду. Нелегкое дело для одного человека. Справившись с этим, я удостоверился, что весла, уключины и парус были на месте. Вода также играла немалую роль, и я обыскал каждую лодку. Всех лодок, как я упоминал выше, было девять, так что воды в них нашлось для нас вполне достаточное количество. То же было и с балластом, хотя можно было наверное сказать, что наша лодка будет перегружена теми запасами, которые я брал с собой.

Пока Мод передавала мне провизию и я укладывал ее в лодку, на палубу с бака вышел матрос. Он постоял некоторое время с наветренной стороны (мы находились на подветренной) и медленно направился прямо к нашим вещам, здесь он опять остановился, стал лицом к ветру, спиною к нам. Я слышал, как забилось мое сердце, и нагнулся еще ниже к лодке. Мод растянулась на полу и лежала неподвижно в тени от борта. Но матрос не обернулся и, громко зевнув, побрел обратно к себе на бак.

Двух-трех минут было достаточно, чтобы закончить погрузку, и я спустил лодку на воду. Когда я помогал Мод перелезть через борт и почувствовал ее около себя, то еле-еле мог сдержать себя, чтобы не крикнуть: «Я люблю, люблю вас!» «Да, Хэмфри Ван-Вейден безнадежно влюблен», — думал я, когда спускал Мод в лодку и ее пальчики уцепились за меня. Я держался одной рукой за борт, а другой держал Мод за талию и гордился этим подвигом. Такой силы у меня не было несколько месяцев назад, когда я простился с Чарли Фэрасетом и отправился в Сан-Франциско на злополучном «Мартинесе».

Лодка покачнулась, и ножки Мод коснулись ее дна. Я отрезал тали и прыгнул сам. Мне ни разу в жизни не приходилось грести, но я храбро взялся за весла и после долгих усилий отплыл, наконец, от «Призрака». Затем я принялся за парус. Я видел не раз, как ставили паруса матросы и охотники, но сам делал это впервые. То, что они делали в две минуты, у меня потребовало двадцати, но в конце концов я все наладил и, взявшись за руль, направил лодку по ветру.

— Япония там, — указал я, — прямо против нас!

— Хэмфри Ван-Вейден, — обратилась Мод ко мне, — вы смелый человек.

— Нет, — ответил я, — это вы смелая женщина!

Точно сговорившись, мы оба обернулись, чтобы в последний раз взглянуть на «Призрак». Его паруса казались черными в ночной темноте. Рулевое колесо со скрипом повертывалось всякий раз, как по рулю ударяла волна. Затем очертания шхуны становились все туманнее, звуки слабели, и мы остались одни на мрачном просторе моря.