Роман Джека Лондона «Морской волк»: Глава 24

То, что произошло затем на «Призраке» в течение ближайших сорока часов после того момента, как я открыл, что влюблен в Мод Брюстер, я считаю самыми яркими событиями в моей жизни. Я, проживший всю свою жизнь в спокойной обстановке и теперь в тридцать пять лет попавший в полосу самых нелепых приключений, никогда не мог себе представить, чтобы в сорок часов можно было пережить столько волнений. И мне кажется, что голос некоторой гордости, который шепчет мне, что я вел себя тогда не совсем плохо, говорит правду.

Началось с того, что за обедом Волк Ларсен сообщил охотникам о перемене в нашем обиходе: они будут впредь обедать отдельно, у себя в каюте. Это была неслыханная вещь на промысловой шхуне, где охотники, согласно обычаю, приравниваются к офицерам. Ларсен не сообщил, почему изменяется порядок, но его мотивы были ясны. Хорнер и Смок позволили себе ухаживать за Мод Брюстер. Это было только смешно, нисколько не оскорбительно для нее, но, очевидно, ему не понравилось.

Распоряжение было встречено гробовым молчанием, хотя остальные четверо многозначительно посмотрели на двоих, бывших причиною изгнания. Джок Хорнер, человек спокойный, ничем не выказал своего недовольства, но Смок побагровел и хотел было заговорить. Волк Ларсен вызывающе посмотрел на него стальным взглядом. Смок закрыл рот и не сказал ни слова.

— Вы хотели что-то сказать? — грозно спросил Ларсен.

Это был вызов, но Смок отказался принять его.

— О чем? — спросил он с таким невинным видом, что даже Волк Ларсен сразу не нашелся, а остальные улыбнулись.

— Так, ни о чем! — проворчал Волк Ларсен. — Я думал, что вы хотите получить пинка.

— За что? — так же невозмутимо спросил Смок.

Теперь товарищи Смока смеялись уже открыто. Я не сомневаюсь, что капитан уложил бы Смока на месте и пролилась бы кровь, если бы здесь не присутствовала Мод Брюстер. Да и Смока сдержало ее присутствие. Он был достаточно благоразумен и осторожен, чтобы не разжигать гнева Волка Ларсена в такую минуту, когда этот гнев мог бы вылиться в более резкие формы, чем простые слова. Но я все же боялся, что вот-вот разразится гроза, как вдруг сверху донесся крик рулевого, который спас положение.

— Виден дым! — кричал рулевой через открытую дверь в кают-компанию.

— В каком направлении? — крикнул ему Волк Ларсен.

— С кормы, сэр!

— Не русское ли судно? — высказал предположение Латимер.

Его слова вызвали тревогу на лицах других охотников. Русское судно могло быть только военным крейсером, а охотники отлично знали, что мы находились недалеко от запретной полосы: Волк Ларсен был известным браконьером [браконьер — охотник, тайком проникающий в запретные для открытой охоты места (заповедники или частные угодья)]. Все глаза устремились на него.

— Ерунда! — воскликнул он со смехом. — На этот раз, Смок, вам не придется попасть в соляные копи. Но вот что я хочу предложить вам: я ставлю пять против одного, что это «Македония».

Никто не принял его пари, и он продолжал:

— Если это так, то ставлю десять против одного, что нам не избежать хлопот.

— Нет, благодарю вас, — ответил Латимер. — Я не возражаю против проигрыша, но не хотел бы проигрывать наверняка. Еще ни разу не случалось, чтобы дело обошлось благополучно при вашей встрече в море с братцем. Ставлю двадцать против одного, что и теперь произойдет то же.

Все усмехнулись, в том числе и сам Волк Ларсен, и обед прошел гладко благодаря мне, потому что все остальное время он возмутительно издевался надо мной, то вышучивая меня, то принимая покровительственный тон, заставлявший меня задыхаться от сдерживаемого гнева. Но я знал, что ради Мод Брюстер я должен сдержать себя, за что и получил награду, когда глаза наши встретились на секунду. Ее взгляд яснее слов сказал мне: «Бодритесь! Не падайте духом!»

Прямо из-за стола мы все вышли на палубу, так как в нашей монотонной жизни среди моря каждый пароход был развлечением, а уверенность, что это должна быть именно «Македония» с братом Волка Ларсена, прозванным Смерть Ларсен, усиливала наше любопытство. Море постепенно утихало, так что можно было спустить после обеда лодки и начать охоту. Она обещала быть удачной. С самого рассвета мы не встретили ни единого котика, а теперь натолкнулись на целое стадо.

Дым виднелся в нескольких милях позади нас, но, пока мы спускали лодки, он опередил нас. Лодки рассеялись по океану и взяли курс на север. Мы видели, как они то и дело убирали паруса, затем раздавались ружейные залпы, и паруса ставились опять. Котики шли большим стадом; ветер совершенно стих, и все предвещало богатую добычу. Когда мы опередили последнюю нашу лодку, мы увидели, что океан точно ковром покрыт спавшими котиками. Они были всюду вокруг нас, и я никогда еще не видел такой их массы. Они по двое, по трое и целыми группами, вытянувшись во всю свою длину на поверхности моря, сладко спали как ленивые щенята.

Пароход был теперь хорошо виден. Это действительно была «Македония», я прочитал ее название в бинокль. Волк Ларсен злобно смотрел на судно, а Мод Брюстер была охвачена любопытством.

— А где же беда, которую вы предсказывали, капитан Ларсен? — весело спросила она.

Он взглянул на нее, и его лицо на миг смягчилось.

— А вы чего же ожидали? — спросил он. — Что они возьмут нас на абордаж и перережут нам глотки?

— Да, чего-нибудь в этом роде, — созналась она. — Обычаи охотников на котиков так новы и странны для меня, что я готова ожидать всего, чего угодно.

Он кивнул.

— Вы правы, — сказал он. — Ошибка только в том, что вы не ожидали самого худшего.

— Как? Что может быть хуже того, если нам станут резать глотки? — возразила она с наивным и забавным удивлением.

— Когда станут резать кошельки — это будет хуже, — продолжал он. — Так уж создан современный человек, что его жизнеспособность зависит от тех денег, которые у него есть.

— «Кто ворует мой кошелек, тот ничего у меня не ворует», — процитировала она.

— «Кто ворует мой кошелек, тот ворует у меня право на жизнь», — возразил он. — Потому что тот, кто крадет у меня мой хлеб, мясо и постель, подвергает опасности мою жизнь. Кухмистерские и булочные, как вам известно, не вырастают прямо из земли, и когда у человека пуст кошелек, то он обыкновенно умирает, и умирает самым жалким образом, если ему не представится возможность вновь наполнить свой кошелек.

— Но я все еще не вижу, каким именно образом этот пароход может посягать на ваш кошелек!

— Подождите и увидите, — ответил он угрюмо.

Нам не пришлось долго ждать. Отойдя на несколько миль от линии наших лодок, «Македония» стала спускать свои. Мы знали, что у нее четырнадцать лодок против наших пяти (шестой мы лишились вследствие побега Уэйнрайта), и она, став на подветренную сторону к нашей последней лодке, спустила все свои лодки. Маневр «Македонии» испортил нам охоту. Позади нас не было ни одного котика, а впереди нас линия из четырнадцати лодок точно огромная метла сметала находившееся там стадо.

Наши лодки могли охотиться только на пространстве двух или трех миль и скоро вернулись на «Призрак». Ветер упал, океан становился все спокойнее. Такая погода при наличии большого стада могла бы сделать охоту очень удачной; такие счастливые условия охоты бывают очень редко. Гребцы, рулевые и охотники кипели от злобы. Каждый чувствовал себя ограбленным, и со всех лодок неслись ругань и проклятия. Если бы проклятие имело силу, то Смерть Ларсен был бы обречен на верную гибель.

— Будь он проклят навеки, разрази его на месте! — ворчал Луис, убирая парус на своей лодке и сверкая глазами.

— Прислушайтесь к ним, и вам нетрудно будет решить, что больше всего волнует их души, — сказал Волк Ларсен. — Вера? Любовь? Высокие идеалы? Добро? Красота? Справедливость?

— В них оскорблено врожденное человеку чувство права, — сказала Мод Брюстер, присоединяясь к разговору.

Она стояла в нескольких шагах от нас, держась рукой за ванты, мягко покачиваясь в такт легкой качке шхуны. Она не повысила голоса, но меня поразила его ясность и звучность. Как он ласкал мой слух! Боясь выдать себя, я едва смел глядеть на нее. Она была в мальчишеской фуражке, и ее светло-каштановые волосы, собранные в слабый, пушистый узел, на котором отражалось солнце, походили на сияние вокруг нежного овала ее лица. Она была очаровательна и вместе с тем казалась какой-то неземной, бесплотной женщиной, почти святой. Все мое прежнее преклонение перед жизнью возвратилось ко мне при одном взгляде на это дивное воплощение ее, а холодное объяснение смысла жизни, которое делал Волк Ларсен, показалось бледным и смешным.

— Вы сентиментальны, как мистер Ван-Вейден, — сказал он с презрительной улыбкой. — Эти люди разражаются проклятиями только потому, что не исполняются их желания. Вот и все. А чего они желают? Вкусно поесть и мягко поспать на берегу, что возможно только при кругленькой сумме в кармане. Они хотят вина и женщин, разгула и животных удовольствий. Вот и все их высшие стремления, их «идеалы», если хотите. То, что они так ярко проявляют свои чувства, — не особенно трогательное зрелище. Они задеты за живое потому, что затронуты их кошельки: наложить руки на их кошельки, значит, наложить руки на их души.

— Но по вашему поведению мало заметно, что на ваш кошелек наложили руки, — сказала она с улыбкой.

— Ну, это случайно, я веду себя несколько иначе, но мой кошелек очень задет, а значит, задета и душа. Принимая во внимание цены шкурок на лондоском рынке и высчитывая, сколько котиков мы могли бы убить, если бы не подвернулась «Македония», мы должны определить потери «Призрака» в полторы тысячи долларов.

— Вы говорите это так спокойно… — начала она.

— Нет, я не чувствую себя спокойным, — перебил он ее. — Я убил бы этого человека, который грабит меня. Да, да, я знаю, что этот человек мой брат, но это только сантименты! Это не для меня!

Его лицо внезапно изменилось. Голос стал менее резким, и в нем зазвучала искренность.

— Вы, сентиментальные люди, должны быть счастливы, глубоко счастливы, думая, что все на свете хорошо. А находя все хорошим, вы считаете хорошими и себя. Ну, скажите мне вы оба: считаете ли вы меня хорошим человеком?

— На вас приятно смотреть, — отвечал я.

— В вас все задатки, чтобы быть хорошим человеком, — сказала Мод Брюстер.

— Вот ваш ответ! — сердито крикнул он. — Ваши слова — пустой звук для меня. В том, что вы сказали, нет ни ясности, ни остроты, ни определенности. Вашу мысль нельзя ухватить. По правде говоря, это даже и не мысль. Это просто чувство, сантименты, нечто основанное на иллюзии, а вовсе не продукт интеллекта.

Но по мере того, как он говорил, голос его снова сделался мягким, и в нем послышались нотки доверия.

— Знаете, — продолжал он, — я иногда ловлю себя на желании стать таким же, как и вы, быть слепым к фактам жизни, поверить в иллюзии и фантазии. Они лгут, конечно, все лгут, и противны рассудку, но все же рассудок мой говорит мне, что мечтать и жить иллюзиями большее наслаждение, чем жить без иллюзий. А наслаждение, в конце концов, — единственная награда жизни. Без наслаждения жизнь ничего не стоит. Взять на себя труд жить и не получить за это платы — хуже, чем смерть. Кто умеет получать наибольшее количество наслаждений, тот и живет лучше всех, а ваши мечты и фантазии менее нарушают ваш покой и более вознаграждают вас, чем меня мои факты.

В раздумье он медленно покачал головой.

— Я часто сомневаюсь в ценности разума. Мечты дают больше удовлетворения. Эмоциональное наслаждение более наполняет жизнь и более продолжительно, чем интеллектуальное; кроме того, за момент интеллектуального наслаждения платишь разочарованием. За эмоциональным же наслаждением следует только некоторая усталость, которая быстро исчезает. Я завидую вам! Я завидую вам!

Он остановился, и на его губах появилась вдруг одна из его странных насмешливых улыбок.

— Но я завидую вам рассудком, — добавил он, — а не сердцем, заметьте это. Мне диктует это разум. Зависть — продукт интеллекта. Я похож в этом отношении на трезвого человека, который смотрит на пьяницу и, будучи страшно утомлен, жалеет, что он сам не пьян.

— Или на умного человека, — засмеялся я, — который глядит на толпу дураков и тоже желает быть дураком.

— Пожалуй, что и так, — ответил он. — Вы двое — блаженные обанкротившиеся дураки. В вашем бумажнике нет реальных ценностей.

— Однако мы тратим не меньше вас, — вставила Мод Брюстер.

— И даже больше меня, потому что это вам ничего не стоит.

— И потому что мы рассчитываем на вечность, — добавила она.

— Поступая так, вы получаете большую ценность, тратя то, чего у вас нет, чем я, тратя добытое мною в поте лица.

— Тогда почему же вы не перемените основы вашей денежной системы? — спросила она насмешливо.

Он взглянул на нее как будто с надеждой, а затем с грустью ответил:

— Слишком поздно. И хотел бы, да не могу. Мой кошелек набит монетой старой чеканки, а это упрямая вещь. Я никогда не смогу признать какую-нибудь другую монету за настоящую.

Он замолк, и его взгляд, безучастно скользнув по Мод Брюстер, потерялся на поверхности спокойного моря. Его первобытная меланхолия снова ожила в нем. Он довел себя своими размышлениями до хандры, и теперь можно было ждать, что в него вселится бес и станет бунтовать. Я вспомнил Чарли Фэрасета и понял, что мрачность этого человека есть кара, которую каждый материалист несет за свое материалистическое мировоззрение.