Роман Джека Лондона «Морской волк»: Глава 27

Настало утро, серое и холодное. Лодка шла по ветру, и компас показывал, что мы держались именно того курса, который ведет нас к Японии. Несмотря на теплые перчатки, пальцы у меня окоченели, и я едва мог держать руль. Ноги застыли. Я страстно желал, чтобы наконец выглянуло солнце.

Передо мною на дне лодки лежала Мод. К счастью, ей было тепло. Она была укутана толстыми одеялами. Концом одного одеяла я прикрыл ей лицо, чтобы защитить от ночного холода, и мог видеть только неясные очертания ее фигуры и светло-каштановые волосы, выбившиеся из-под одеяла и точно бриллиантами покрытые росой.

Долго я смотрел на прядь ее волос, как смотрит человек на самую дорогую для него вещь. Настолько пристален был мой взгляд, что она задвигалась, наконец, под одеялами, открыла лицо и улыбнулась мне сонными глазами.

— Доброе утро, мистер Ван-Вейден, — сказала она. — Не видно ли берега?

— Нет, — ответил я, — но мы приближаемся к нему со скоростью шесть миль в час.

Она сделала разочарованную гримаску.

— Это составит сто сорок четыре мили в сутки, — старался я ее подбодрить.

Лицо ее просияло.

— А еще далеко? — спросила она.

— Вон в той стороне — Сибирь, — указал я ей на запад, — а вот здесь, на юго-западе, в шестистах милях от нас — Япония. При таком ветре мы будем там через пять дней.

— А если будет шторм? Мы сможем его выдержать?

Она имела обыкновение смотреть в глаза так, что ей нужно было говорить правду.

— Да, — ответил я не сразу, — но нам придется тяжеленько.

— А если будет настоящий шторм?

Я покачал головой.

— Надеюсь, что тогда нас подберут промысловые суда, — сказал я. — В этой части океана их бывает много.

— Но вы страшно продрогли! — воскликнула она. — Смотрите! Вы дрожите. Нет, нет! Не спорьте! А я спокойно лежу здесь в тепле, как в печке!

— Я не думаю, — усмехнулся я, — что было бы лучше, если бы мы зябли оба.

— Но было бы лучше, если бы я умела управлять рулем. И я научусь!

Мод села и занялась своим несложным туалетом. Она распустила волосы, и они каштановым облаком окутали ее, скрыв лицо и плечи. Милые каштановые волосы! Мне хотелось поцеловать их, пропустить сквозь пальцы, спрятать в них свое лицо. Я смотрел в восхищении, пока изменившая свой курс лодка и заполоскавший парус не дали мне понять, что я позабыл о своих обязанностях. Идеалист и романтик, каковым я всегда был, несмотря на свою склонность к постоянному анализу, я мало интересовался физической стороной любви. Я думал, что любовь мужчины и женщины была чем-то возвышенным, основанным на той духовной связи, которая соединяла и влекла их души одну к другой. Физическая сторона любви не играла для меня большой роли. Но я понял теперь, что душа выявляется через телесную оболочку, что смотреть, ощущать запах и прикасаться к волосам любимого существа — это то же, что постигать сущность его духа; мысли человека выявляются не только в словах, но и в улыбке и в блеске очей. Чистый дух непознаваем, а вещь только осязается, и той или другой стороне одних своих средств для выражения недостаточно. Иегова [божество еврейской религии] принимал человеческий образ, потому что ему нужно было, чтобы его понимали евреи именно на их языке, а не на его. Поэтому они и понимали его только в доступных им, евреям, образах, как, например, тогда, когда он появлялся перед ними в виде облака или огненного столба.

Итак, я смотрел на светло-каштановые волосы Мод, любил их и узнал о любви больше, чем могли мне рассказать поэты и певцы всего мира своими песнями и сонетами.

Вдруг Мод привычным жестом отбросила волосы назад и открыла свое улыбающееся лицо.

— Почему женщины не носят распущенных волос всегда? — спросил я. — Это так красиво!

— Да, если бы они не путались так страшно, — засмеялась она. — Ну вот! Потеряла одну из своих драгоценных шпилек!

Я совсем позабыл о лодке и бросил на произвол судьбы парус, с восхищением следя за каждым движением Мод, пока она искала шпильку. Меня удивляло и радовало, что она была истинной женщиной и каждое ее движение, каждый поступок были типично женскими; это заставляло радостно биться мое сердце, так как в своих представлениях о ней я ставил ее на недосягаемую высоту, считал ее выше всех людей в мире, а себя слишком от нее далеким. В своем воображении я представлял ее себе богиней, чем-то неземным. И теперь я радовался, заметив в ней женские черты, — это движение головой, чтобы откинуть назад волосы, и эти поиски потерянной шпильки. Она была просто женщиной, как я был просто мужчиной. Она обитала не на небесах, а тут, на земле, рядом со мной.

С радостным возгласом она нашла свою шпильку, и я сосредоточил теперь все свое внимание на руле. Я сделал опыт: привязал рулевое весло так, чтобы лодка могла идти по ветру без моего содействия. Результат оказался удачным — лодка шла правильно.

— Теперь давайте завтракать, — сказал я. — Но прежде вы должны одеться потеплее.

Я достал толстую фуфайку, совершенно новую, сшитую из плотной байки. Я нарочно захватил такую толстую, из плотной ткани: она могла хорошо защищать от дождя и не пропускать влаги в течение нескольких часов подряд. Когда она натянула ее через голову, я дал ей вязаную матросскую шапку, закрывшую волосы, а когда я опустил еще и поля, то шапка закрыла ей шею и уши. Мод была очаровательна и в этом уборе. Ее лицо было из тех, какие никогда не теряют своей привлекательности. Ничто не испортило бы его изысканных очертаний, классически прекрасных линий, тонко очерченных бровей и больших карих глаз, ясных и удивительно спокойных.

Резкий порыв ветра вдруг сбил нас с курса; лодку подхватило и понесло по волнам. Она накренилась и зачерпнула с ведро воды. Я вскрывал в это время жестянку с консервированным языком; бросившись к парусу, я едва успел отпустить его. Парус захлопал, и лодка выправилась. Через несколько минут мне удалось поставить ее на правильный курс, и я вновь занялся приготовлением завтрака.

— Кажется, дело у вас идет на лад, — сказала она, склонив головку в знак одобрения моего умения обращаться с рулем. — Впрочем, я ровно ничего не понимаю в морских делах.

— Да, оно идет на лад, когда приходится идти по ветру, — объяснил я. — А когда ветер вдруг задует прямо в лицо или в бок, то тогда без управления рулем не обойтись.

— Все это я плохо понимаю, — сказала она, — но я поняла ваши опасения, и они мне не нравятся. Ведь не можете же вы сидеть у руля и дни и ночи! А потому после завтрака извольте дать мне первый урок. А затем вы ляжете спать. Мы установим вахты, как это делается на судах.

— Как же я буду вас учить, — запротестовал я, — когда я сам учусь? Вы не подумали о том, как мало опытен я в управлении самой простой лодкой, когда доверялись мне. Это мой первый опыт.

— Тогда, сэр, мы будем учиться вместе. А так как вы управляли лодкой уже целую ночь, то научите меня тому, что постигли за это время. Но давайте завтракать! На воздухе разыгрывается аппетит.

— Нет кофе, — сказал я жалобно, передавая ей морской сухарь с маслом и ломтиком языка. — Не будет теперь у нас ни чая, ни супа, ничего горячего, пока мы не пристанем куда-нибудь к берегу.

После завтрака мы выпили по чашке воды, и Мод стала учиться править рулем. Уча ее, я учился и сам, хотя кое-что и знал уже из моего опыта на «Призраке». Мод оказалась способной ученицей и скоро поняла, как надо держать курс и управлять парусом при неожиданных порывах ветра.

Она скоро устала и передала весло мне. Я уже свернул одеяла, но она снова разостлала их на дне. Устроив все, она сказала:

— Ну, сэр, постель готова. Вы должны спать до второго завтрака, нет, до обеда, — поправилась она, вспомнив порядок дня на «Призраке».

Что мне оставалось делать? Она настаивала и повторяла: «Нет, пожалуйста! Будьте добры!» Я передал ей рулевое весло и подчинился. И испытал необычайное наслаждение, когда улегся в приготовленную ее руками постель. Спокойствие и самообладание, которыми она отличалась, казалось, передались от нее этим одеялам, и я долго смотрел на овал ее лица в рамке матросской шапки и карие глаза, не отрывавшиеся от горизонта, то прятавшегося за мрачные облака, то скрывавшегося за серые волны, а потом… очнулся с сознанием, что спал.

Я посмотрел на часы. Был час дня. Неужели я проспал семь часов? И все эти семь часов она правила! Когда я принимал от нее рулевое весло, мне пришлось насильно разжать ее окоченевшие пальцы. Она была совершенно без сил и не могла двинуться с места. Пришлось спустить парус, чтобы иметь возможность уложить ее в гнездышко из одеял и дать отогреться рукам и ногам.

— Я устала! — сказала она с глубоким вздохом, в бессилии поникнув головой.

Но сейчас же выпрямилась.

— Не смейте бранить меня! — крикнула она с шутливым вызовом.

— Да я и не думаю вовсе сердиться, — серьезно возразил я. — Уверяю вас, я не могу на вас сердиться.

— Н-нет… — задумчиво произнесла она. — Но на вашем лице упрек.

— Значит, у меня честное лицо, потому что оно выражает именно то, что я чувствую. Вы нехорошо себя ведете и по отношению к себе самой, и по отношению ко мне. Ну как я могу теперь доверять вам?

Она виновато посмотрела на меня.

— Ну, я исправлюсь, — сказала она тоном капризного ребенка. — Я постараюсь…

— Повиноваться, как матрос капитану?

— Да, — ответила она. — Сознаюсь, что я глупо поступила…

— Обещайте мне еще кое-что!

— Извольте.

— Обещайте не повторять «пожалуйста» да «прошу вас», а то вы быстро подчините меня себе.

Она рассмеялась. Она тоже заметила, какую силу имело надо мной это слово «пожалуйста».

— Это хорошее слово, — начал я, — но…

— Но я не должна злоупотреблять им, — перебила она меня.

Она слабо улыбнулась и уронила голову на одеяло. Я оставил руль, чтобы закутать ей ноги и прикрыть лицо. Увы, она была такая слабенькая. Я с тоской поглядел на юго-восток и подумал о тех полных страданий и лишений шестистах милях, которые нам предстояло пройти. Я сказал — «полных лишений», чтобы не сказать большего. В этих местах мы могли ожидать шторма каждую минуту, и он мог погубить нас. И все-таки я не боялся. Я не был спокоен за будущее, оно представлялось мне весьма сомнительным, и все-таки я не испытывал страха. «Все обойдется, — повторял я себе, — все обойдется».

С полудня ветер засвежел, поднялись волны, и мне пришлось бороться с ними. Однако большое количество съестных припасов и девять бочонков воды служили хорошим балластом: лодка обладала устойчивостью и я шел под парусом, пока это не стало опасным. Тогда я убрал его.

Под вечер я заметил на горизонте дымок парохода. Это мог быть русский крейсер или «Македония», которая разыскивала «Призрак». Солнце не показывалось весь день, и было очень холодно. А когда настала ночь, то облака сгустились еще больше и ветер стал еще свежее: мы с Мод ужинали в перчатках. Я не оставлял рулевого весла ни на минуту и управлялся с ужином одной рукой.

Когда стемнело, море и ветер были уже не под силу нашей лодке, и я с горьким сожалением должен был снять парус и сделать из него плавучий якорь. Я слыхал, как это делается, от матросов, и это оказалось нетрудным. Свернув парус и крепко связав его с мачтой, реей и двумя парами запасных весел, я бросил все это за борт. Линем [линь — тонкая крепкая веревка (трехрядная)] это приспособление было привязано к корме. Оно задерживало ход лодки и направляло ее нос против ветра. Такое положение лодки является самым безопасным при бурном море.

— А теперь? — весело спросила Мод, когда я закончил эту работу.

— А теперь, — ответил я, — мы уже не плывем с вами в Японию. Нас влечет на юго-восток, и наша скорость не более двух миль в час.

— Это значит — до утра проплывем всего двадцать четыре мили, и то если ветер продержится всю ночь?

— Да, но это составит сто сорок миль, если ветер будет нас гнать трое суток.

— Но он не будет дуть, — сказала она, стараясь себя утешить. — Он переменится и станет попутным.

— Море — великий предатель.

— А ветер? Я слышала, как вы воспевали пассат!

— Жаль, что я не захватил с собой хронометра и секстанта Волка Ларсена, — сказал я мрачно. — Ветер и течение так часто меняются, что нельзя определить без инструментов наше направление. Мы легко сможем ошибиться на пятьсот миль.

Но затем я просил прощения за эти слова и обещал не пугать ее больше. По ее настоянию я оставил ее на вахте до полуночи (это было в девять часов вечера), но окутал ее одеялами и укрыл сверху брезентом. А затем лег спать. Я спал урывками. Лодку подбрасывало, я слышал рев моря, то и дело меня обдавало брызгами. И все-таки эта ночь не казалась мне плохой, она была для меня пустяком в сравнении с теми, которые я проводил на «Призраке», и с теми, которые нам предстояло еще провести на этой скорлупе. Ее обшивка была всего толщиною в три четверти дюйма. От морского дна нас отделял только слой дерева тоньше одного дюйма.

И все-таки, — я утверждаю это и буду утверждать всегда, — я вовсе не боялся. Страх смерти, который я испытывал от угроз Ларсена и даже Томаса Магриджа, теперь оставил меня. Появление в моей жизни Мод Брюстер, казалось, переродило меня. Я думал, что любить лучше и прекраснее, чем быть любимым, и только это чувство заставляет человека дорожить жизнью и ненавидеть смерть. В любви к другой жизни я забыл о своей собственной, и хотя это может показаться парадоксом, но никогда еще я не хотел так жить, как теперь, когда менее всего стал ценить свою жизнь. И я пришел к заключению, что никогда не было у меня стольких причин желать жить, как именно теперь.

Я лежал, дремал и был доволен тем, что видел сквозь темноту Мод, низко согнувшуюся над рулем, со взором, устремленным в пенящееся море, и готовую каждую минуту, если потребуется, позвать меня на помощь.