Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть II. Глава XXIII. Духовенство, леса, свобода
Человек с внушительной осанкой продолжал говорить. Видно было, что он знает свой предмет; умеренно, красноречиво и сдержанно, что очень понравилось Жюльену, он излагал великие истины:
— Во-первых, Англия не располагает ни одной гинеей для нашего дела; теперь в ней господствуют экономия и Юм. Даже Святые не дадут нам денег, а господин Брум нас высмеет.
Во-вторых, без английского золота невозможно добиться более двух кампаний от европейских государей; двух кампаний недостаточно, чтобы сразить мелкую буржуазию.
В-третьих, необходимо образовать во Франции военную партию, без чего монархические принципы Европы не отважатся даже на эти две кампании.
Четвертый пункт, который я осмеливаюсь вам предложить как несомненный:
Во Франции невозможно сформировать вооруженную партию без помощи духовенства. Говорю вам это смело, ибо я сейчас вам докажу, господа. Следует все предоставить духовенству.
Занимаясь денно и нощно делами, духовенство, управляемое высокоспособными людьми, проживающими вдали от бурь, в трехстах лье от ваших границ…
— Ах! Рим, Рим! — воскликнул хозяин дома.
— Да, сударь, Рим, Рим! — возразил кардинал горделиво. — Несмотря на все более или менее остроумные анекдоты, бывшие в моде в дни вашей молодости, я скажу во всеуслышание в тысяча восемьсот тридцатом году, что духовенство, руководимое Римом, одно еще способно воздействовать на простой народ.
Пятьдесят тысяч священников проповедуют одно и то же в день, указанный их вождями, и народ, в конце концов поставляющий солдат, скорее отзовется на голоса этих священников, чем на краснобайство мирян…
Этот личный намек возбудил ропот.
— Духовенство обладает гением, превосходящим ваш, — продолжал кардинал, возвышая голос. — Все шаги, которые вы совершали для главной цели — создать во Франции вооруженную партию, уже испробованы нами. Мы говорим о фактах… Кто роздал восемьдесят тысяч ружей в Вандее?.. и так далее.
Пока духовенство не получит свои леса, оно ничего не значит. При первой войне министр финансов пишет своим агентам, что денег хватает только на священника. В сущности, Франция не верит в Бога и любит войну. Кто бы ни заставил ее воевать, будет вдвойне популярен, так как воевать — значит заставить голодать иезуитов, выражаясь вульгарно. Воевать — значит избавить этих чудовищных гордецов, французов, от угрозы иностранного вмешательства.
Кардинала слушали благосклонно.
— Необходимо, — сказал он, — чтобы господин де Нерваль оставил министерство: его имя возбуждает ненужное раздражение.
При этих словах все поднялись с мест и заговорили сразу. «Меня опять ушлют», — подумал Жюльен, но даже благоразумный председатель забыл о присутствии и существовании Жюльена.
Взоры всех обратились на господина, которого Жюльен узнал. Это был господин де Нерваль, первый министр которого он видел на балу у герцога де Реца.
Беспорядок дошел до апогея, как выражаются газеты о парламентских заседаниях. И только через добрую четверть часа постепенно восстановилась тишина.
Тогда поднялся господин де Нерваль и заговорил тоном проповедника.
— Я не стану уверять вас, — сказал он странным голосом, — что я не дорожу своим постом. Господа, мне доказали, что мое имя увеличивает силы якобинцев, увлекая против нас многих умеренных. Итак, я добровольно удаляюсь; но пути Господни ясны для немногих. Но, — прибавил он, глядя пристально на кардинала, — у меня есть миссия. Небесный голос сказал мне: ты сложишь голову на эшафоте или восстановишь во Франции монархию и сведешь роль палат к тому, чем был парламент при Людовике Пятнадцатом, и, господа, я это сделаю.
Он замолк, сел на свое место. Воцарилось глубокое молчание.
«Вот отличный актер», — подумал Жюльен. Он, по обыкновению, ошибался, предполагая в людях слишком много ума. Оживленные дебаты этого вечера, и в особенности искренность спорящих, придали господину де Нервалю веру в свою миссию. Обладая большим мужеством, этот человек был совершенно лишен ума.
Полночь пробила во время молчания, воцарившегося после отважных слов «я это сделаю»; Жюльен нашел, что в звуке часов было что-то внушительное и мрачное. Он был растроган.
Вскоре прения возобновились с возраставшей энергией и невероятной наивностью. «Эти господа непременно отравят меня, — думал Жюльен в иные моменты. — Как можно говорить подобные вещи в присутствии плебея?»
Беседа еще продолжалась, когда часы пробили два. Хозяин дома уже давно спал; господин де Ла Моль принужден был позвонить, чтобы спросить новые свечи. Господин де Нерваль, министр, удалился без четверти два, внимательно вглядываясь перед уходом в лицо Жюльена, отражавшееся в зеркале, вблизи министра. После его ухода присутствующим стало легче.
— Бог знает, что этот человек наговорит еще королю! — шепнул человек в жилетах своему соседу, пока вставляли новые свечи. — Он может выставить нас в смешном свете и испортить нам будущее.
Надо сознаться, что он выказал редкую самоуверенность и даже наглость, явившись сюда. Он бывал здесь до своего поступления в министерство; но портфель меняет все, поглощает все интересы человека, он должен был это чувствовать.
Едва министр вышел, как бонапартистский генерал закрыл глаза; затем заговорил о своем здоровье, о своих ранах, посмотрел на часы и удалился.
— Держу пари, — сказал человек в жилетах, — что генерал побежал за министром; будет извиняться, что очутился здесь, и уверять, что он нами руководит.
Полусонные лакеи зажгли новые свечи.
— Решим наконец, господа, — сказал президент, — не стоит больше стараться убеждать друг друга. Подумаем о содержании ноты, которую через сорок восемь часов будут читать наши заграничные друзья. Здесь шла речь о министре. Мы можем сказать теперь, когда господина де Нерваля нет больше с нами: что нам за дело до министров, мы заставим их слушаться.
Кардинал одобрил его мысль тонкой улыбкой.
— Мне кажется, нет ничего легче, как резюмировать наше положение, — сказал молодой епископ Агды со сдержанным пламенем самого ярого фанатизма.
До сих пор он хранил молчание; его взгляд, который, по наблюдениям Жюльена, был сначала кроток и спокоен, загорелся при начале спора. Теперь все внутри него бушевало, подобно лаве Везувия.
— С тысяча восемьсот шестого по четырнадцатый год Англия провинилась лишь в одном, — говорил он. — Она не предпринимала ничего прямо и лично против особы Наполеона. Когда этот человек натворил герцогов и камергеров, когда он восстановил престол, миссия, возложенная на него Богом, была окончена. Оставалось только его сокрушить. Священное Писание учит нас во многих местах, как надо кончать с тиранами.
Здесь он привел несколько латинских цитат.
— В настоящее время, господа, надо уничтожить уже не одного человека, а целый Париж. Вся Франция подражает Парижу. К чему вооружать ваших пятьсот человек на департамент? Предприятие рискованное, которое этим не окончится. К чему мешать Францию в дело, которое касается одного Парижа? Париж один со своими газетами и салонами натворил зло, — пусть же погибнет новый Вавилон. Надо покончить борьбу между алтарем и Парижем. Эта катастрофа будет даже на пользу светским интересам трона. Почему Париж не смел дышать при Бонапарте? Спросите-ка это у пушек Святого Рока…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Только в три часа утра Жюльен вышел вместе с господином де Ла Молем.
У маркиза был сконфуженный и утомленный вид. Впервые в разговоре с Жюльеном в его тоне слышалась просьба. Он просил его дать слово никогда не говорить никому о чрезмерности усердия — это было его выражение, — случайным свидетелем которого ему пришлось быть.
— Даже нашему заграничному другу расскажите только, если он будет серьезно настаивать на желании узнать наших молодых безумцев. Что им за дело, если государство будет ниспровергнуто? Они сделаются кардиналами и спасутся в Риме. А мы в наших замках будем все перерезаны крестьянами.
Секретная нота, составленная маркизом из протокола в двадцать шесть страниц, написанных Жюльеном, была готова только без четверти пять.
— Я смертельно устал, — сказал маркиз, — это отразилось и на ноте, которой в конце недостает ясности. Я ею более недоволен, чем каким-либо делом в моей жизни. Слушайте, мой друг, — прибавил он, — отдохните несколько часов, а чтобы вас не похитили, я сам запру вас на ключ в вашей комнате.
На следующее утро маркиз отвез Жюльена в уединенный замок, довольно удаленный от Парижа. Там Жюльен встретил странных людей, которых принял за священников. Ему передали паспорт с вымышленным именем, и там наконец указано было место, цель его путешествия, о котором он до сих пор якобы не знает. Он сел в коляску один.
Маркиз нисколько не тревожился насчет его памяти. Жюльен несколько раз ответил ему наизусть секретную ноту, но он боялся, чтобы его не перехватили в пути.
— В особенности постарайтесь казаться фатом, путешествующим ради собственного удовольствия, — сказал маркиз ему дружелюбно, прощаясь с ним на пороге салона. — На вчерашнем нашем собрании, наверное, присутствовал не один мнимый собрат.
Путешествие было коротко и скучно. Едва Жюльен скрылся из глаз маркиза, как позабыл и о секретной ноте, и о своей миссии и стал думать о насмешках Матильды.
В одной деревушке за Мецем начальник станции объявил ему, что нет лошадей. Было десять часов вечера; Жюльен, сильно раздосадованный, спросил себе ужин. Прогуливаясь возле двери, он машинально вышел на двор к конюшням. Лошадей не было видно.
«А между тем вид у этого человека был странный, — подумал Жюльен, — он слишком бесцеремонно разглядывал меня».
Как видно, он начинал не доверять тому, что ему говорили. Намереваясь ускользнуть после ужина и желая разузнать на всякий случай кое-что о местности, он отправился в кухню, чтобы погреться у очага. Какова же была его радость, когда он нашел там синьора Джеронимо, знаменитого певца!
Усевшись в кресло возле самого огня, неаполитанец громко вздыхал и говорил больше, чем все двадцать немецких крестьян, в изумлении окруживших его.
— Эти люди хотят меня разорить, — громко повествовал он Жюльену. — Я обещал завтра петь в Майнце. Семь владетельных князей съехались туда, чтобы меня послушать. Выйдем-ка подышать свежим воздухом, — прибавил он многозначительно.
Они отошли на сто шагов, никто не мог их слышать.
— Знаете, в чем дело? — сказал он Жюльену. — Начальник станции мошенник. Разгуливая здесь, я дал двадцать су мальчишке, который мне все поведал. Двенадцать лошадей стоят в конюшне на другом конце деревни. Здесь хотят задержать какого-то курьера.
— Правда? — сказал Жюльен с наивным видом.
Открыть плутовство еще не все, надо было отсюда уехать, но это не удавалось ни Джеронимо, ни его другу.
— Подождем до утра, — сказал наконец певец, — нас в чем-то подозревают. Быть может, они подстерегают вас или меня. Завтра утром мы закажем хороший завтрак и, пока его будут готовить, отправимся гулять, улизнем, наймем лошадей и доскачем до следующей станции.
— А ваши пожитки? — сказал Жюльен, подумав, что, быть может, самому Джеронимо поручено его перехватить.
Пришлось ужинать и ложиться спать. Жюльен только что начал засыпать, когда его вдруг разбудили голоса двух людей, разговаривавших в его комнате без особого стеснения.
В одном из них он узнал начальника станции с потайным фонарем в руках. Он направлял его на чемодан Жюльена, который тот велел перенести из коляски в свою комнату. Рядом с ним какой-то человек преспокойно рылся в раскрытом чемодане. Жюльен мог рассмотреть только рукава его одежды, черные и узкие.
«Это сутана», — сказал он себе и тихонько взялся за пистолеты, положенные им под подушку.
— Не бойтесь, что он проснется, батюшка, — говорил начальник станции. — Их угостили винцом, которое вы сами изволили приготовить.
— Я не нахожу никаких бумаг, — ответил священник. — Много белья, духов, помады, безделушек; это светский молодой человек, преданный своим удовольствиям. Эмиссар скорее тот, который притворяется, что говорит с итальянским акцентом.
Оба человека приблизились к Жюльену, чтобы обшарить карманы его дорожного платья. Ему очень хотелось убить их как воров, тем более что это не имело бы для него последствий. Соблазн был велик. «Я окажусь дураком, — подумал он, — и скомпрометирую свою миссию». Обшарив его платье, священник сказал:
— Это не дипломат, — и благоразумно отошел от него.
«Если он дотронется до меня лично, горе ему, — подумал Жюльен. — Он еще может ударить меня кинжалом, но я этого не допущу».
Когда священник повернул голову, Жюльен чуть-чуть приоткрыл глаза. Каково было его изумление! Это был аббат Кастанед. И в самом деле, хотя оба человека старались говорить очень тихо, ему показался с самого начала один из голосов знакомым. Жюльену безумно захотелось освободить землю от одного из самых подлых негодяев…
«Но моя миссия!» — подумал он.
Священник и его помощник вышли. Четверть часа спустя Жюльен притворился будто только что проснулся. Он начал кричать и разбудил весь дом.
— Меня отравили! — восклицал он. — Как я страдаю!
Ему хотелось найти предлог, чтобы помочь Джеронимо. Он нашел его полузадохнувшимся от опия, подмешанного к вину.
Жюльен, ожидая подобной шутки, поужинал шоколадом, захваченным из Парижа. Он не сумел окончательно разбудить Джеронимо и уговорить его уехать.
— За все Неаполитанское королевство, — бормотал певец, — я не откажусь от наслаждения сном именно сейчас.
— А семь владетельных князей!
— Подождут.
Жюльен уехал один и без всяких новых приключений добрался до важной особы. Целое утро он напрасно потерял, чтобы добиться аудиенции. На его счастье, около четырех часов герцог пожелал прогуляться. Жюльен увидел, как он вышел пешком, и решился просить у него милостыню. Подойдя шага на два к герцогу, он вынул часы маркиза де Ла Моля и нарочито показал их.
— Следуйте за мной, поодаль, — сказали ему, не взглянув на него.
Пройдя четверть лье, герцог внезапно вошел в кофейню. В этой дрянной таверне, в жалкой комнатушке, Жюльен имел честь ответить герцогу свои четыре страницы. Когда он закончил, ему сказали:
— Повторите медленнее, с начала.
Герцог пометил себе кое-что. Идите пешком до следующей станции. Оставьте здесь ваши вещи и экипаж. Доберитесь до Страсбурга, как умеете, а 22-го этого месяца (тогда было 10-е) будьте в половине первого в этой самой кофейне. Выйдите отсюда через полчаса.
— Молчание!
Это были единственные слова, сказанные Жюльену. Этого было, однако, достаточно, чтобы он проникся истинным уважением. «Вот как делаются дела, — подумал он. — Что сказал бы этот великий государственный муж, если бы услыхал пылких болтунов третьего дня?»
Жюльену понадобилось два дня на дорогу до Страсбурга; ему казалось, что там нечего делать. Он сделал большой крюк. «Если этот дьявол аббат Кастанед узнал меня, то он не таков, чтобы легко потерять мои следы… Какая радость для него будет посмеяться надо мной и помешать моей миссии!»
Аббат Кастанед, начальник полиции конгрегации по всей северной границе, к счастью, не узнал Жюльена. А страсбургским иезуитам, хотя и очень рьяным, совершенно не пришло в голову наблюдать за ним, тем более что Жюльен, в своем синем сюртуке с крестом, имел вид молодого военного, сильно занятого своей особой.
