Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть II. Глава XXV. Ведомство добродетели
Едва вернувшись в Париж и передав бумаги маркизу де Ла Молю, который принял их с разочарованным видом, наш герой поспешил к графу Альтамире. Этот прекрасный иностранец отличался, кроме того что был приговорен к смерти, серьезностью и религиозностью; эти два достоинства, а еще больше — знатное происхождение графа, вполне отвечали вкусам госпожи де Фервак, часто видавшейся с ним.
Жюльен признался ему очень серьезно, что без ума влюблен в последнюю.
— Это женщина чрезвычайно возвышенная и добродетельная, — отвечал Альтамира, — лишь слегка напыщенная и лицемерная. Бывает, что я понимаю каждое из ее слов, но не понимаю всей фразы целиком. Часто она заставляет меня думать, что я не так хорошо знаю французский язык, как думаю. Знакомство с нею заставит говорить о вас; это придаст вам вес в обществе. Но давайте поедем к Бюстосу, — продолжал граф Альтамира, любивший делать все систематически, — он ухаживал за маршальшей.
Дон Диего Бюстос заставил пространно изложить себе дело, не произнося ни слова, точно адвокат, выслушивающий клиента. У него было полное лицо монаха с черными усами, непроницаемо серьезное; впрочем, это был добрый карбонарий.
— Я понимаю, — сказал он наконец Жюльену. — Были у маршальши де Фервак возлюбленные или нет? Есть ли у вас какая-либо надежда на успех? Вот в чем вопрос. Я должен вам сказать: что касается меня, то я потерпел поражение. Теперь, когда мои раны зажили, скажу вам следующее: часто она бывает капризна и, как вы скоро узнаете, довольно мстительна.
Я не нахожу у нее желчного темперамента, свойственного талантливым натурам и бросающего на все поступки отблеск страсти. Наоборот, своему спокойствию и чисто голландской флегматичности она обязана тем, что сохранила свою редкую красоту и столь свежие краски.
Жюльена раздражали медлительность и непоколебимое спокойствие испанца; время от времени у него невольно вырывались односложные восклицания.
— Угодно ли вам меня выслушать? — сказал ему серьезно дон Диего Бюстос.
— Простите мою furia francese {Французская горячность (ит.).}; я весь превращаюсь в слух, — сказал Жюльен.
— Итак, госпожа де Фервак очень склонна к ненависти; она беспощадно преследует людей, которых никогда не видала — адвокатов, бедняков-писателей, сочиняющих песни, например Колле, знаете?
J’ai la marotte
D’aimer Marote, etc.
И Жюльен должен был выслушать всю песенку до конца. Испанец, казалось, был очень доволен возможностью петь по-французски.
Эта дивная песенка никогда еще не выслушивалась с большим нетерпением. Окончив, дон Диего сказал:
— Маршальша заставила сместить автора этой песенки:
Un jour l’amour au cabaret.
Жюльен испугался, как бы он не вздумал пропеть и эту. Но он ограничился ее разбором. На самом деле, она была весьма непристойна.
— Когда маршальша вознегодовала против этой песенки, — сказал дон Диего, — я заметил ей, что женщина в ее положении не должна читать всех печатающихся глупостей. Какие бы успехи ни совершали набожность и серьезность, во Франции всегда будет существовать литература для кабачков. Когда госпожа де Фервак добилась, что у бедного автора на полупенсии отняли его место в тысячу восемьсот франков, я сказал ей: берегитесь, вы атаковали этого рифмоплета вашим оружием, он может вам ответить своими стихами: сочинит песенку, высмеивающую добродетель. Раззолоченные салоны будут на вашей стороне, но люди, любящие посмеяться, будут повторять его эпиграммы. Знаете, что маршальша ответила мне? Ради Господа Бога я готова на глазах всего Парижа пойти на пытку; это явилось бы новым зрелищем во Франции. Народ научился бы уважать высокие качества. Это был бы лучший день в моей жизни. Говоря это, она была прекрасна как никогда.
— А глаза у нее просто великолепны! — воскликнул Жюльен.
— Я вижу, что вы влюблены… Итак, — продолжал разглагольствовать дон Диего Бюстос, — у нее не желчный темперамент, располагающий к мстительности. И если все-таки она любит наносить вред, то это потому, что она сама несчастна, я подозреваю у нее какое-нибудь тайное горе. Уж не утомила ли ее взятая на себя добродетельная роль?
Испанец довольно долго смотрел на него молча.
— Вот в чем вопрос, — прибавил он серьезно, — и вот что может внушить вам некоторую надежду. Я много думал об этом в продолжение двух лет, когда состоял ее покорным слугой. Все ваше будущее, господин влюбленный, зависит от этой проблемы. Не надоела ли ей роль ханжи и не несчастье ли причина ее злости?
— Или же, — проговорил Альтамира, выходя из своего глубокого молчания, — это то, что я повторял тебе двадцать раз. Это просто французское тщеславие: воспоминание об отце, пресловутом суконщике, отравляет жизнь этой мрачной и угрюмой по природе натуры. Единственным счастьем для нее было бы жить в Толедо и находиться в тисках духовника, постоянно угрожающего ей муками разверстого ада.
Когда Жюльен уходил, дон Диего сказал ему все с той же важностью.
— Альтамира сообщил мне, что вы из наших. Настанет день, когда вы нам поможете возвратить свободу, и потому я хочу помочь вам в этой маленькой забаве. Вам следует ознакомиться со стилем маршальши; вот четыре письма, написанных ее рукой.
— Я велю их списать, — воскликнул Жюльен, — и верну их вам.
— И никогда никто не узнает ни слова из нашего разговора.
— Никогда, даю слово! — воскликнул Жюльен.
— В таком случае да поможет вам Бог! — прибавил испанец и молча проводил до лестницы Альтамиру и Жюльена.
Эта сцена слетка позабавила нашего героя; он готов был улыбаться. «Вот вам и набожный Альтамира, — подумал он, — помогающий мне в попытке обольщения».
В течение этого важного разговора с дон Диего Бюстосом Жюльен внимательно прислушивался к бою стенных часов.
Приближался час обеда. Он сейчас увидит Матильду! Вернувшись, он занялся своим туалетом весьма тщательно.
«Первая глупость, — подумал он, спускаясь с лестницы. — Надо следовать буквально предписаниям князя».
Он вернулся к себе и переоделся в простой дорожный костюм. «Теперь, — подумал он, — надо следить за своим взглядом». Было еще только половина шестого, а обед начинался в шесть. Он прошел в гостиную, где никого не было. При виде голубого диванчика он растрогался до слез; вскоре его щеки запылали. «Надо покончить с этой дурацкой сентиментальностью, — сказал он себе с гневом, — она меня выдаст». Он взял газету и три или четыре раза прошел из гостиной в сад и обратно.
Спрятавшись за большим дубом, весь дрожа, он решился наконец поднять глаза на окно мадемуазель де Ла Моль. Оно было герметически закрыто; он чуть не упал и долго стоял, прислонясь к дубу; затем, шатаясь, пошел взглянуть на лестницу садовника.
Цепь, вырванная им при обстоятельствах — увы! — тогда все было иначе, не была починена. В порыве безумия Жюльен поднес ее к губам.
Долго бродид он, переходя из гостиной в сад, и наконец почувствовал себя страшно утомленным; это был первый достигнутый им успех, очень его обрадовавший. «Мой взгляд будет казаться потухшим и не выдаст меня!» Постепенно все начали собираться в салон; никогда еще сердце Жюльена не замирало так мучительно всякий раз, как открывалась дверь.
Сели за стол. Наконец появилась мадемуазель де Ла Моль, верная своей привычке заставлять себя ждать. Она сильно покраснела, увидав Жюльена; ей не сообщили о его приезде. По совету Коразова Жюльен взглянул на ее руки; они дрожали. Чрезвычайно взволнованный этим открытием, он был до того счастлив, что казался лишь утомленным.
Господин де Ла Моль рассыпался ему в похвалах. Маркиза заговорила с ним и обратила внимание на его усталый вид. Жюльен повторял себе ежеминутно: «Я не должен много смотреть на мадемуазель де Ла Моль, но мой взгляд не должен также ее избегать. Надо казаться таким, каким я был за неделю до моего несчастья…» Он представился очень довольным своим успехом и остался в гостиной. В первый раз он выказывал внимание хозяйке дома и употреблял все усилия, чтобы вовлечь в разговор присутствующих и поддержать оживленную беседу.
Его учтивость не осталась без награды; в восемь часов возвестили появление маршальши де Фервак. Жюльен исчез и вновь появился, одетый с чрезвычайным старанием. Госпожа де Ла Моль была бесконечно благодарна ему за такой знак почтения и, желая выразить ему свое удовольствие, заговорила с госпожой де Фервак о его поездке. Жюльен поместился возле маршальши так, чтобы Матильда не могла видеть его лица. Усевшись таким образом по всем правилам искусства, он начал самым неумеренным образом восхищаться госпожой де Фервак. Одно из пятидесяти трех писем, подаренных ему князем Коразовым, начиналось как раз тирадой восхищения.
Маршальша объявила, что едет в Оперу. Жюльен последовал за ней; он нашел там кавалера де Бовуази, который провел его в ложу камер-юнкеров, находившуюся рядом с ложей госпожи де Фервак. Жюльен не спускал с нее глаз. «Мне следует, — сказал он себе, — вернувшись домой, вести журнал своей атаки; иначе я перезабуду все мои маневры». Он заставил себя написать две или три страницы об этом скучном предмете, и таким образом — о удивление! — ему удалось почти не думать о мадемуазель де Ла Моль.
Во время его отсутствия Матильда почти позабыла о нем. «В конце концов, это самый заурядный человек, — думала она, — его имя будет мне постоянно напоминать о величайшей глупости в моей жизни. Надо вернуться к обыденным понятиям благоразумия и чести; забывая их, женщина гибнет». Она выразила намерение наконец заняться устройством брака с маркизом де Круазнуа, так долго подготовлявшимся. Последний был вне себя от радости и весьма удивился бы, если б услыхал, что Матильда поступала так единственно из покорности судьбе.
Все намерения мадемуазель де Ла Моль изменились при виде Жюльена. «Вот мой муж, — подумала она, — и если я хочу поступать благоразумно, то, разумеется, должна выйти замуж только за него».
Она ожидала, что Жюльен начнет ей надоедать своим несчастным видом, и приготовила ему ответ, ибо была уверена, что по выходе из-за стола он постарается сказать ей несколько слов. Но он и не думал этого делать, оставался все время в гостиной, не обращая даже взгляда по направлению к саду, одному богу известно, с каким трудом! «Лучше всего сейчас же с ним объясниться», — подумала мадемуазель де Ла Моль. Она одна сошла в сад; Жюльен не появлялся. Матильда начала прогуливаться мимо дверей гостиной. Она увидела, что он оживленно описывает госпоже де Фервак развалины старых замков, украшающих холмистые берега Рейна и придающих им такую поэтичность. Он уже начинал привыкать к обращению с сентиментальными и вычурными фразами, которые принимаются в некоторых салонах за живость ума.
Князь Коразов мог бы вполне возгордиться, если бы очутился в Париже: этот вечер прошел вполне по его программе. Поведение Жюльена в следующие дни также заслужило бы его одобрение.
Члены тайного правительства получили возможность вследствие интриг располагать несколькими синими лентами; маршальша де Фервак требовала, чтобы дядю ее отца наградили орденом Почетного легиона. Маркиз де Ла Моль требовал того же для своего тестя; они объединились в этом стремлении, и маршальша почти ежедневно появлялась в особняке де Ла Моля. От нее-то Жюльен узнал, что маркиз скоро будет министром: он предложил Камарилье весьма остроумный план уничтожения Хартли без всяких потрясений в течение трех лет.
Если бы господин де Ла Моль сделался министром, то Жюльен мог рассчитывать на епископство. Но теперь для него все эти важные соображения словно подернулись туманом. Его воображение различало их только смутно и отдаленно. Несчастная любовь, превратившая его в маньяка, заставила его смотреть на все исключительно с точки зрения близости к мадемуазель де Ла Моль. Он рассчитывал, что через пять или шесть лет усилий ему удастся заставить ее снова полюбить себя.
Как видно, эта столь рассудительная голова дошла до состояния полного безумия. Изо всех его прежних качеств у него оставалась только некоторая настойчивость. Решившись твердо следовать советам князя Коразова, он каждый вечер усаживался возле кресла госпожи де Фервак, но не мог выдавить из себя ни слова.
Усилия, которые он делал над собой, чтобы показаться Матильде излеченным от любви, поглощали все его душевные силы, он казался даже подле маршальши каким-то полуживым существом; даже глаза его потеряли весь свой огонь, как это бывает при сильных физических страданиях.
Так как все мнения госпожи де Ла Моль являлись только отголоском мнений ее мужа, который мог сделать ее герцогиней, то в течение нескольких дней она превозносила до небес достоинства Жюльена.
