Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть II. Глава XXII. Беседа
Стремительно вошел лакей со словами: господин герцог де ***.
— Замолчите, вы просто болван, — сказал герцог, входя.
Он сказал это так величественно и так хорошо, что Жюльен невольно подумал, что умение сердиться на лакея составляет всю ученость этой важной особы. Жюльен поднял глаза, но тотчас их опустил. Он так верно угадал значение новоприбывшего, что боялся, как бы взгляд его не был принят за дерзость.
Этот герцог был человеком лет пятидесяти, одетый как денди, с походкой автомата. У него была вытянутая голова с большим носом, лицо, выдающееся вперед и точно стянутое; трудно было иметь вид более аристократичный и более незначительный. С его появлением заседание было объявлено открытым.
Наблюдения Жюльена были внезапно прерваны голосом маркиза де Ла Моля.
— Представляю вам аббата Сореля, — сказал маркиз. — Он одарен необычайной памятью. Всего час назад, когда я сказал ему о высокой миссии, которой он удостоился, он, дабы доказать мне свою память, выучил наизусть всю первую страницу «Quotidienne».
— А! странные сообщения этого бедного N., — сказал хозяин дома. Он торопливо схватил газету и, глядя на Жюльена с забавным видом, которому он старался придать внушительность, сказал: — Отвечайте, сударь.
Воцарилось глубокое молчание, взоры всех устремились на Жюльена; он отвечал так хорошо, что через двадцать строк герцог прервал его словом «довольно». Маленький человек со взглядом кабана сел к столу. Он был избран председателем и, едва усевшись на место, указал Жюльену на ломберный стол и велел поставить его возле себя. Жюльен уселся за этим столом со всеми принадлежностями для писания. Он насчитал вокруг зеленого стола двенадцать человек.
— Господин Сорель, — сказал герцог, — ступайте в соседнюю комнату, вас позовут.
Хозяин дома принял озабоченный вид.
— Ставни не закрыты, — заметил он тихо своему соседу. — Бесполезно смотреть в окно, глупо, — крикнул он Жюльену.
«Вот я и попал по меньшей мере в заговор, — подумал последний. — К счастью, этот заговор не таков, какие приводят на Гревскую площадь. Но если бы и была здесь опасность, я должен пойти на нее, хотя бы ради маркиза. Я счастлив, что могу загладить огорчение, которое когда-нибудь причинят ему мои безумства!»
Размышляя о своих безумствах и о своем горе, он внимательно всматривался во все окружающее. Только теперь он вспомнил, что не слышал названия улицы и что маркиз взял извозчика, чего с ним никогда не случалось.
Жюльен был надолго предоставлен своим размышлениям. Он находился в гостиной, обтянутой красным бархатом с широким золотым галуном. На маленьком столике стояло большое Распятие из слоновой кости, а на камине — книга о Папе господина де Местра с золотым обрезом, в великолепном переплете. Жюльен открыл ее, чтобы не выглядеть подслушивающим. Время от времени в соседней комнате раздавался громкий разговор. Наконец дверь открылась, Жюльена позвали.
— Помните, господа, — сказал председатель, — что с этого момента мы говорим в присутствии герцога де ***. Господин Сорель, — прибавил он, указывая на Жюльена, — молодой левит, преданный нашему святому делу; благодаря своей изумительной памяти он легко передаст, все мельчайшие подробности нашей беседы. Слово принадлежит вам, сударь, — сказал он, обращаясь к особе с отеческим видом, облаченной в несколько жилетов.
Жюльен нашел, что всего натуральнее было бы назвать его господином с жилетами. Он взял бумагу и принялся усердно записывать.
(Здесь автор предполагал усеять целую страницу многоточиями.
— Это выйдет очень неуклюже, — заметил ему издатель, — и обезобразит столь непринужденную повесть.
— Политика, — возразил автор, — это камень, висящий на шее литературы, менее чем за шесть месяцев он ее топит. Политика на фоне полета фантазии — это словно пистолетный выстрел во время концерта. Этому звуку, весьма негармоничному, не хватает в то же время и энергии. Он не согласуется ни с одним другим инструментом. Эта политика способна смертельно оскорбить одну половину читателей и навести смертельную скуку на другую, которая в утренней газете находит ее уместной и могущественной…
— Если ваши действующие лица не ведут политических бесед, — возражает издатель, — то это не французы тысяча восемьсот тридцатого года и ваша книга далеко не зеркало, как вы на то претендуете…)
Протокол Жюльена занял двадцать шесть страниц; мы извлекаем из него только бледное отражение, ибо пришлось, как всегда, выпустить из него все комичное, кажущееся часто неправдоподобным или отталкивающим. (Смотри Судебную газету.)
Человек с жилетами и отеческим видом (вероятно, то был епископ) часто улыбался, и тогда его глаза с длинными ресницами загорались странным блеском, принимая более определенное выражение. Этот человек, которого заставили говорить первым, раньше герцога («Но кто же герцог, что это за герцог?» — думал Жюльен), по-видимому, для того, чтобы изложить общее мнение и выступить в роли поверенного, показался Жюльену очень нерешительным и мнения его весьма расплывчатыми, в чем так часто обвиняют чиновников. В дальнейшей беседе сам герцог упрекнул его в этом.
Сказав несколько фраз о морали и философской снисходительности, человек с жилетами продолжал:
— Благородная Англия, управляемая гениальным человеком, бессмертным Питтом, истратила сорок миллиардов франков, чтобы помешать революции. Если почтенное собрание позволит мне откровенно выразить одну печальную мысль, чего Англия не поняла в достаточной степени, что с человеком, подобным Бонапарту, в особенности если ему противополагают только одни прекрасные намерения, можно бороться только личными выступлениями…
— Ах! снова восхваление убийства! — сказал хозяин дома с беспокойством.
— Избавьте нас от ваших сантиментальных поучений! — воскликнул с досадой президент. Его взгляд кабана горел диким блеском. — Продолжайте, — обратился он к человеку с жилетами.
Щеки и лоб президента побагровели.
— Благородная Англия, — продолжал докладчик, — теперь раздавлена, ибо каждый англичанин, прежде чем оплатить свой хлеб, должен выплачивать проценты за эти сорок миллиардов, употребленных на борьбу с якобинцами. И Питта уже больше нет.
— Зато есть герцог Веллингтонский, — заметил один военный, приняв внушительный вид.
— Ради бога, молчите, господа! — воскликнул президент. — Если мы будем еще спорить, то присутствие господина Сореля окажется излишним.
— Известно, сударь, что вы начинены идеями, — сказал герцог с колкостью, глядя на военного, бывшего генерала Наполеона.
Жюльен понял, что эти слова заключали какой-то личный намек, весьма оскорбительный. Все улыбнулись; генерал-перебежчик казался вне себя от гнева.
— Питта нет больше, господа, — продолжал докладчик с унылым видом человека, отчаявшегося убедить слушателей. — И если бы даже явился в Англии новый Питт, нельзя два раза подряд дурачить нацию одними и теми же способами.
— Вот почему генерал-завоеватель, Бонапарт, теперь невозможен во Франции! — воскликнул вмешавшийся военный.
На этот раз ни председатель, ни герцог не посмели рассердиться, хотя Жюльен видел по их глазам, что они были к тому весьма склонны. Они опустили глаза, и герцог ограничился настолько громким вздохом, что все его слышали.
Но докладчик уже был раздосадован.
— Меня торопят, — заговорил он горячо, совершенно позабыв о вежливости и умеренном тоне, показавшимися Жюльену основами его характера, — меня торопят, чтобы я закончил; не принимают совершенно во внимание моих стараний не оскорбить ничьих ушей, как бы длинны они ни были. Ну что ж, господа, я буду краток.
Скажу вам вульгарным языком: Англия не располагает больше ни одним су для помощи доброму делу. Если бы сам Питт вернулся, то и ему, при всей его гениальности, не удалось бы обвести мелких английских собственников, ибо они хорошо знают, что одна только кампания и битва при Ватерлоо стоила им миллиард франков. Выражаясь ясно, — прибавил докладчик, все больше и больше оживляясь, — скажу вам: помогайте себе сами, ибо Англия не располагает ни одной гинеей для вашего дела, а когда Англия не платит, Австрия, Россия, Пруссия, богатые только храбростью, но не деньгами, не в состоянии предпринять против Франции более одного или двух походов.
Можно надеяться, что молодые солдаты, набранные якобинцами, будут разбиты в первой же кампании или, пожалуй, во второй; но в третьей — пусть я прослыву в ваших глазах за революционера, в третьей у вас будут солдаты тысяча семьсот девяносто четвертого года, которые нисколько не походили на солдат, завербованных в тысяча семьсот девяносто втором году.
Здесь его прервали сразу три или четыре человека.
— Сударь, — обратился председатель к Жюльену, — пройдите в соседнюю комнату переписать начисто начало вашего протокола.
Жюльен вышел с большим сожалением. Докладчик перешел к возможностям, которые составляли предмет его обычных размышлений.
«Они боятся, как бы я не стал над ними смеяться», — думал он. Когда его снова позвали, господин де Ла Моль говорил с серьезным видом, показавшимся весьма забавным Жюльену, хорошо его знавшему.
— …Да, господа, в особенности это можно сказать об этом несчастном народе: будет ли он божеством, столом или лоханкой? Он будет божеством, восклицает баснописец. Вам, господа, по-видимому, должны принадлежать эти глубокие и великие слова. Действуйте сами, и благородная Франция снова восстанет почти в том же виде, какой ее создали наши предки и какой мы ее еще видели перед кончиной Людовика Шестнадцатого.
Англия, по крайней мере ее благородные лорды, не менее нас ненавидят гнусное якобинство. Без английского золота Австрия и Пруссия могут дать всего два-три сражения. Достаточно ли будет этого, чтобы привести к столь же счастливой оккупации, как та, которую господин Ришелье так бессмысленно растрепал в тысяча восемьсот семнадцатом году? Я этого не думаю.
Здесь его прервали, но все зашикали. Прервал снова бывший императорский генерал, жаждавший получить синюю ленту и занять важное место среди составителей секретной ноты.
— Я этого не думаю, — продолжал де Ла Моль, когда все умолкли.
Он подчеркнул слово «я» с дерзостью, очаровавшей Жюльена. «Это славно сказано, — подумал он, перо его летало по бумаге почти одновременно со словами маркиза. — Одним метким словом господин де Ла Моль уничтожает двадцать кампаний этого перебежчика».
— Но не одним только иностранцам, — продолжал маркиз спокойным тоном, — не одним иностранцам мы будем обязаны этой новой военной оккупацией. Из этой молодежи, пишущей зажигательные статьи в «Globe», выйдет три или четыре тысячи молодых подпоручиков, среди которых найдутся и Клебер, и Гош, и Журдан, и Пишегрю, но не столь благонамеренные.
— Мы не сумели его прославить, — заметил председатель, — надо было обеспечить ему бессмертие.
— Необходимо же, наконец, чтобы во Франции было две партии, — продолжал господин де Ла Моль, — но две партии не только по имени, а две партии, весьма определенно разграниченные. Узнаем, наконец, кого надо уничтожить. С одной стороны — журналисты, избиратели, словом, общественное мнение, молодежь и все, что ее восхищает. Пока она оглушает себя собственным пустословием, мы имеем преимущество, мы распоряжаемся бюджетом.
Здесь снова его прервали.
— Вы, сударь, — заметил господин де Ла Моль прервавшему его с изумительным высокомерием и спокойствием, — вы не распоряжаетесь, если это слово вас оскорбляет, — вы просто пожираете сорок тысяч франков, внесенных в государственный бюджет, и восемьдесят тысяч, получаемых вами по цивильному листу.
Ну что ж, сударь, раз вы меня к тому вынуждаете, я смело ставлю вас в пример. Подобно вашим благородным предкам, следовавшим за Людовиком Святым в Крестовый поход, вам бы следовало за эти сто двадцать тысяч франков снарядить по меньшей мере полк, отряд — что я говорю! — ну хоть пол-отряда, хотя бы там было не более пятидесяти человек, готовых драться, преданных доброму делу на жизнь и на смерть. Но у вас одни лакеи, которых вы в случае восстания сами испугаетесь.
Трон, алтарь, дворянство могут завтра же погибнуть, господа, если вы не создадите в каждом департаменте отряд из пятисот преданных людей; я говорю «преданных», не только в смысле французской доблести, но и испанского упорства.
Половина этого войска должна состоять из наших детей, наших племянников, словом, цвета дворянства. Каждый из них должен иметь при себе не болтливого мелкого буржуа, готового нацепить трехцветную кокарду, если снова начнутся события тысяча восемьсот пятнадцатого года, но простого крестьянина, прямодушного и чистосердечного, подобно Кателино; наш дворянин просветит его, сделает его своим молочным братом. Пусть каждый из нас жертвует пятую часть своего дохода на формирование этих маленьких отрядов из пятисот человек в каждом департаменте. Тогда мы можем рассчитывать на иностранную оккупацию. Никогда иноземный солдат не проникнет даже до Дижона, если не будет убежден, что в каждом департаменте он найдет пятьсот дружественных воинов.
Иностранные короли не станут нас слушать, пока мы им не сообщим, что у нас двадцать тысяч дворян, готовых взяться за оружие, чтобы открыть им доступ во Францию. Это обойдется нам дорого, скажете вы; господа, этой ценой мы спасаем свои головы. Между свободной печатью и существованием нас как дворян смертельная война. Делайтесь промышленниками, крестьянами или беритесь за оружие. Будьте нерешительны, если хотите, но не будьте глупы; откройте глаза.
Формируйте батальоны — скажу я вам словами якобинской песни; тогда найдется какой-нибудь благородный Густав-Адольф, который, тронутый неминуемой гибелью монархического принципа, бросится за триста лье от своего королевства и сделает для вас то, что Густав сделал для протестантских принцев. Вам угодно продолжать болтовню сложа руки? Через пятьдесят лет в Европе будут одни президенты республик и ни одного короля. Вместе с этими шестью буквами к-о-р-о-л-ь исчезнут с лица земли священники и дворяне. Я уже вижу одних кандидатов, заигрывающих с большинством подонков.
Как бы вы ни уверяли, что во Франции в настоящий момент нет генерала, известного и всеми любимого, что армия организована только в интересах престола и алтаря, что у нее отняты все ее старые воины, между тем как в каждом прусском и австрийском полку насчитывается пятьдесят унтер-офицеров, побывавших в огне… тем не менее двести тысяч юношей, принадлежащих к мелкой буржуазии, бредят войною…
— Достаточно неприятных истин, — сказало самодовольно важное лицо, вероятно занимавшее высокий духовный пост, ибо господин де Ла Моль приятно улыбнулся, вместо того чтобы рассердиться, что для Жюльена было очень знаменательным.
— Достаточно неприятных истин, — будем кратки, господа: человек, которому надо отрезать ногу в гангрене, напрасно стал бы повторять своему хирургу: эта больная нога совершенно здорова. Если мне позволено будет так выразиться, господа, благородный герцог де *** — наш хирург.
«Наконец великое слово сказано, — подумал Жюльен, — значит, сегодня ночью я помчусь в…»
