Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть II. Глава XI. Власть молодой девушки
Если бы Жюльен потратил на наблюдение за происходившим в гостиной то время, которое шло у него на мечты о красоте Матильды или на возмущение свойственной всей ее семье гордостью, которую она забывала только для него, то он понял бы, в чем состояла ее власть над всеми окружающими. Стоило прогневать мадемуазель де Ла Моль, и она умела наказать виновного шуткой, столь рассчитанной, столь меткой и подходящей к случаю, но в то же время столь приличной с виду, что боль, причиненная ею, возрастала по мере того, как пострадавший вдумывался в нее, и наконец становилась ужасною для его оскорбленного самолюбия. Так как Матильда не придавала никакой цены многим вещам, составлявшим предмет упорных желаний для остальной семьи, то она казалась им всегда хладнокровной. Аристократические салоны приятны тем, что, побывав в них, можно при случае об этом упомянуть, но и только: вежливость сама по себе представляет некоторый интерес только первые дни. И Жюльен испытал это; за первым очарованием последовало первое разочарование. «Вежливость, — говорил он, — есть только отсутствие гнева, а гнев есть следствие дурных манер». Матильда часто скучала, что, вероятно, случалось с нею повсюду, и тогда бросить острую эпиграмму являлось для нее развлечением и настоящим удовольствием.
Возможно, что она подавала надежды маркизу де Круазнуа, графу де Кейлюсу и еще двум-трем молодым людям из знати лишь затем, чтобы иметь перед собою жертв, несколько более интересных, чем ее старшие родственники, академик и пять или шесть других приживалов, которые ухаживали за нею. Они являлись лишь новыми объектами для ее эпиграмм.
Мы должны с прискорбием признаться, ибо любим Матильду, что от некоторых из них она получала письма, а иногда и отвечала им. Спешим прибавить, что эта особа являлась исключением из современных нравов. Воспитанниц благородного монастыря Sacré-Coeur обычно нельзя упрекнуть в отсутствии осторожности.
Однажды маркиз де Круазнуа вернул Матильде одно осторожное письмо, написанное ею накануне. Этим знаком тонкой предусмотрительности он думал значительно повысить свои шансы. Но Матильда любила в своей переписке именно неосторожность; играть своей судьбой составляло для нее удовольствие. После этого она шесть недель не говорила с ним.
Письма этих молодых людей забавляли ее; но, по ее словам, все они были одинаковы. Каждое говорило страсти самой глубокой и самой меланхолической.
— Все эти люди изображают себя идеальным человеком, готовым отправиться в Палестину, — говорила она своей кузине. — Знаете ли вы что-нибудь нелепее? И такие письма я обречена получать всю жизнь! Такого poда послания могут изменяться только раз в двадцать лет сообразно тому роду занятий, который в моде. В эпоху Империи они были, наверное, менее бесцветны. Тогда бы эти светские юноши были свидетелями или участниками таких событий, в которых действительно было величие. Мой дядя, герцог де N***, был при Ваграме.
— Много ли нужно ума, чтобы нанести удар саблей? — возражала мадемуазель де Сент-Эридете, кузина Матильды. — А когда им это удастся, они так много твердят об этом!
— Ну что ж, а мне эти рассказы нравятся! Участие в настоящем сражении, в наполеоновском сражении, когда погибали десятки тысяч солдат, доказывает храбрость в человеке. Подвергать себя опасности — возвышает душу и спасает от той скуки, в которую, очевидно погружены мои бедные обожатели; а ведь скука эта заразительна. Явилась ли у кого из них мысль совершить что-нибудь необыкновенное? Они добиваются моей руки, хороша честь! Я богата, а отец мой продвинет своего зятя. О, если бы нашелся кто-нибудь, хоть немножко позанимательнее!
Как видит читатель, взгляд Матильды на вещи, живой, ясный и образный, не мог не отзываться на ее языке. Частенько какое-нибудь выражение коробило ее столь учтивых друзей. Если бы не авторитет Матильды, то они признались бы друг другу, что язык ее слишком цветист для изящной молодой девицы.
Она, со своей стороны, была несправедлива к изящным кавалерам, наполнявшим Булонский лес. На будущее она смотрела не с ужасом, что было бы чувством ярким, но с отвращением, весьма редким в ее годы.
Чего могла она желать? Богатство, знатное происхождение, ум, красота, как ей говорили и она верила этому, — все у нее было по воле судьбы.
Вот каковы были мысли этой завиднейшей наследницы Сен-Жерменского предместья в то самое время, когда она начала находить удовольствие в совместных прогулках с Жюльеном. Ее поразила его гордость и восхищала ловкость этого простолюдина. «Он сумеет сделаться епископом», — думала она.
Вскоре ее заинтересовало то искреннее сопротивление, с которым наш герой встречал некоторые ее идеи. Она задумывалась над этим; своей подруге она рассказывала малейшие подробности их разговоров, и ей казалось, что она не может передать все их оттенки.
Вдруг ее озарила мысль: «Мне выпало счастье полюбить, — сказала она себе однажды в порыве невероятной радости. — Я люблю, люблю, это ясно! В чем же, если не в любви, может испытать подобные ощущения молодая, красивая и умная девушка? Как я ни старалась бы, но никогда я не почувствую любви к де Круазнуа, де Кейлюсу и tutti quanti. Они великолепны, может быть, даже слишком, но, в конце концов, они мне надоели».
Она перебирала в уме все описания страсти, о которых читала в «Манон Леско», в «Новой Элоизе», «Письмах португальской монахини» и т. д., и т. д. Само собой разумеется, речь шла лишь о великой страсти; любовь мелкая была недостойна девушки ее лет и ее происхождения. Она называла любовью только то героическое чувство, которое встречалось во Франции во времена Генриха III и Басомпьера. Такая любовь не только не отступала перед обстоятельствами, но, напротив, толкала на великие подвиги.
«Какое несчастье для меня, что не существует настоящего двора, как во времена Екатерины Медичи или Людовика Тринадцатого! Я чувствую, что способна на все самое смелое и великое. Чего бы я не сделала из короля с благородным сердцем, как, например, Людовика Двенадцатого, если бы он вздыхал у моих ног! Я повела бы его в Вандею, как повторяет барон де Толли, и оттуда он снова завоевал бы свое королевство. Тогда долой Хартию… и Жюльен помог бы мне. Чего ему не хватает? Имени и богатства. Он создал бы себе имя, приобрел бы богатство.
У Круазнуа есть все, но он всю свою жизнь будет только герцогом полуконсерватором, полулибералом, существом нерешительным, всегда далеким от крайностей и поэтому вторым повсюду.
Разве каждый подвиг не кажется крайностью тот момент, когда его затевают? Когда же он совершен, то кажется возможным даже обыкновенным смертным. Да, в сердце моем начинается царство любви со всем ее чудесами; это я чувствую по тому огню, который одушевляет меня. Небо должно было послать мне эту милость. Не напрасно же оно сосредоточило на одном существе все преимущества. Мое счастье будет достойно меня. Ни один день не будет холодным повторением вчерашнего. Есть уже известное величие в том, что я осмелилась полюбить человека, столь далекого от меня по своему общественному положению. Посмотрим, будет ли он в дальнейшем достоин меня? При первой слабости которую я в нем замечу, я брошу его. Девушка моего происхождения, обладающая тем рыцарским характером который мне приписывают (это было выражение ее отца), не должна вести себя как дурочка. А разве я не разыгрывала бы эту роль, если бы полюбила маркиза де Круазнуа? Я получила бы повторение счастья моих кузин, которых так глубоко презираю. Мне заранее известно все, что скажет бедный маркиз, и все, что я должна буду ему ответить. Что это за любовь, которая вызывает зевоту? Тогда лучше сделаться ханжой. При заключении моего брачного контракта, как это было у младшей из моих кузин, старшие родственники расчувствовались бы, если бы, впрочем, не были в дурном расположении духа, по поводу последней статьи, внесенной накануне в контракт нотариусом противной стороны».
