Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть I. Глава XXV. Семинария
Он увидел издалека железный позолоченный крест на воротах; шел он медленно; ноги его, казалось, подкашивались. «Вот этот земной ад, из которого меня уж не выпустят!» Наконец он решился позвонить. Колокол прозвучал точно среди пустыни. Через десять минут бледный мужчина, одетый в черное, отворил дверь. Жюльен посмотрел на него и тотчас опустил глаза. У этого привратника была странная физиономия. Глаза зеленые и выпуклые, словно у кошки; неподвижные веки придавали ему что-то отталкивающее; тонкие губы окружали полукругом выступающие вперед зубы. Впрочем, лицо это не отражало никаких пороков, скорее только какое-то глубокое равнодушие, отпугивающее молодежь. Единственным выражением, подмеченным быстрым взглядом Жюльена на этом вытянутом лице святоши, было глубокое презрение ко всему, о чем бы ни говорили, за исключением религиозных вопросов.
Жюльен с усилием поднял глаза и дрожащим от волнения голосом заявил, что он желает говорить с господином Пираром, директором семинарии. Не говоря ни слова, человек в черном сделал ему знак следовать за собою. Они поднялись на второй этаж по широкой лестнице с деревянными перилами, расшатанные ступени которой наклонялись в противоположную от стены сторону и, казалось, готовы были развалиться. Маленькая дверь с прибитым над ней большим деревянным крестом, выкрашенным в черное, с трудом отворилась, и привратник ввел Жюльена в низкую, мрачную комнату, выбеленные стены которой были украшены двумя картинами, почерневшими от времени. Там он оставил Жюльена одного; тот был подавлен, сердце его безумно билось; ему хотелось плакать; мертвая, тишина царила во всем доме.
Через четверть часа, показавшихся ему сутками, привратник с мрачным лицом появился в дверях на противоположном конце комнаты и, не удостаивая его словом, сделал знак идти за ним. Он вошел в комнату, еще большую, чем первая, и очень плохо освещенную. Стены были также выбелены, но не было заметно никакой мебели. Только в углу, возле двери, Жюльен заметил, проходя, кровать из некрашеного дерева, два плетеных стула и маленькое кресло из сосновых досок без подушки. На другом конце комнаты, у маленького окна с пожелтевшими стеклами и неухоженными цветами в горшках на подоконнике, он увидел человека, сидевшего за столом в поношенной сутане; он выглядел рассерженным и перебирал по очереди маленькие четырехугольники бумаги, которые раскладывал на столе, написав на них несколько слов. Он не замечал присутствия Жюльена. Последний стоял неподвижно посреди комнаты, там, где его оставил привратник, который вышел, притворив дверь.
Так прошло минут десять; плохо одетый человек продолжал писать. Волнение и страх Жюльена были так велики, что ему казалось: он вот-вот упадет. Какой-то философ сказал, быть может ошибочно: «Такова сила воздействия уродства на душу, созданную для любви к красоте».
Писавший человек поднял голову; Жюльен заметил это только через минуту и, даже заметив, продолжал оставаться неподвижным, словно пораженный насмерть устремленным на него ужасным взглядом. Беспокойный взгляд Жюльена с трудом различал длинное, покрытое красными пятнами лицо, только лоб выделялся своей смертельной бледностью. Между этими красными щеками и белым лбом горели два маленьких черных глаза, способные напугать самого храброго человека. Широкий лоб был обрамлен густыми, плоскими, совершенно черными волосами.
— Намерены ли вы подойти или нет? — сказал наконец человек нетерпеливо.
Жюльен робко шагнул вперед, чуть не падая, бледный, как еще никогда в жизни, и остановился в трех шагах от белого деревянного стола, покрытого квадратиками из бумаги.
— Ближе, — сказал человек.
Жюльен подошел еще, протянув руку, словно ища за что ухватиться.
— Ваше имя?
— Жюльен Сорель.
— Вы очень запоздали, — сказал тот, снова устремляя на него грозный взгляд.
Жюльен не мог вынести этого взгляда; вытянув руку, как бы ища поддержки, он упал во весь рост на пол.
Человек позвонил. Жюльен утратил только способность двигаться и видеть, но он различил приближающиеся шаги.
Его подняли, усадили на маленькое деревянное некрашеное кресло. Он услыхал, как страшный человек сказал привратнику:
— У него, по-видимому, падучая, только этого еще не хватало.
Когда Жюльен открыл глаза, человек с красным лицом продолжал писать; привратник исчез. «Следует приободриться, — сказал себе наш герой, — в особенности скрыть то, что я чувствую, — он испытывал сильную тошноту. — Если со мной что случится, они подумают обо мне бог знает что». — Наконец человек перестал писать и искоса посмотрел на Жюльена.
— В состоянии ли вы мне отвечать?
— Да, сударь, — сказал Жюльен слабым голосом.
— Ну, слава Богу.
Человек в черном приподнялся и стал нетерпеливо искать письма в ящике своего соснового стола, открывавшегося со скрипом. Наконец он его нашел, медленно уселся и снова посмотрел на Жюльена, точно хотел отнять у него последний остаток жизни:
— Мне вас рекомендовал господин Шелан, это был лучший священник в епархии, добродетельный человек, каких мало, и мой друг в течение тридцати лет.
— А! значит, я имею честь говорить с господином Пираром, — сказал Жюльен едва слышным голосом.
— Очевидно, — возразил ректор семинарии, глядя на него с досадой.
Блеск его маленьких глаз усилился, и углы рта непроизвольно задергались. Он был похож на тигра, предвкушавшего удовольствие растерзать свою жертву.
— Письмо Шелана коротко, — сказал он как бы самому себе. Intelligent pauca {Разумному достаточно (лат.).}; по теперешним временам не умеют писать коротко.
Он прочел вслух:
— «Посылаю вам Жюльена Сореля из моего прихода, которого я окрестил двадцать лет тому назад; его отец — богатый плотник, но ничего не дает сыну. Из Жюльена может выйти прекрасный работник в винограднике Господа. У него прекрасная память, ум, есть склонность к размышлениям. Но прочно ли его призвание? Искренно ли оно?» И_с_к_р_е_н_н_о? — повторил аббат Пирар, с удивлением глядя на Жюльена; но уже взгляд аббата был не так бесчеловечен, — и_с_к_р_е_н_н_о! — повторил он, понизив голос и продолжая читать: «Я прошу у вас для Жюльена Сореля стипендии; он заслужит ее, выдержав необходимые экзамены. Я немного обучил его теологии, старинной настоящей теологии Боссюэ, Арно, Флери. Если он вам не подойдет, отошлите его ко мне обратно; директор дома призрения, которого вы хорошо знаете, предлагает ему восемьсот франков за обучение своих детей. — У меня все спокойно, благодаря Господу. Привыкаю к страшному удару. Vale et me ama» {Прощай и люби меня (лат).}.
Аббат Пирар прочел медленно и со вздохом подпись: «Ш_е_л_а_н».
— Он спокоен, — сказал он; — действительно, его добродетель достойна этой награды; пошли мне, Господи, то же, когда придет мой час! — Он посмотрел на небо и перекрестился.
При виде крестного знамения, Жюльен почувствовал, как уменьшается в нем чувство ужаса, охватившее его с момента вступления в этот дом.
— У меня здесь триста двадцать один претендент на духовное звание, — сказал наконец аббат Пирар строгим, но не злым тоном, — но только семь или восемь рекомендованы мне людьми, подобными аббату Шелану; итак, среди трехсот двадцати одного вы будете девятым. Но моя система не допускает ни слабости, ни снисхождения, она состоит в усилении надзора и в строгости к порокам. Пойдите заприте эту дверь на ключ.
Жюльен с усилием пошел, стараясь не упасть. Он заметил маленькое окно рядом с входной дверью, выходившее в открытое поле. Он посмотрел на деревья, вид их ободрил его, словно он увидал старых друзей.
— Loquerisne lmquam latinam (Говорите вы по-латыни)? — спросил его аббат Пирар, когда он вернулся на свое место.
— Ita, pater optime (Да, святой отец), — ответил Жюльен, понемногу приходя в себя. Понятно, что ни один человек в мире не казался ему менее заслуживающим этого названия, чем господин Пирар полчаса тому назад.
Разговор продолжался по-латыни. Выражение глаз аббата смягчалось; Жюльен вернулся к своему хладнокровию. «До чего я слаб, — думал он, — что позволил напугать себя этой притворной добродетелью! Этот человек, вероятно, такой же мошенник, как господин Малон», — и Жюльен порадовался, вспомнив, что спрятал почти все свои деньги в сапоги.
Аббат Пирар экзаменовал Жюльена по теологии; он был поражен обширностью его познаний. Его удивление увеличилось, когда он стал задавать ему вопросы из Священного Писания. Но, когда дело дошло до учения Святых Отцов, он заметил, что Жюльен не знал имен святого Иеронима, святого Августина, святого Бонавентура, святого Василия и т. п.
«Вот, — подумал аббат Пирар, — результаты этого фатального пристрастия к протестантизму, в котором я всегда упрекал Шелана. Слишком детальное изучение Святого Писания.
(Жюльен только что ему говорил, не будучи даже спрошен об этом, об истинном времени появления книги Бытия, Пятикнижия и т. п.)
К чему ведут эти бесконечные рассуждения о Священном Писании, — думал аббат Пирар, — как не к л_и_ч_н_о_м_у т_о_л_к_о_в_а_н_и_ю, т. е. к самому ужасному протестантизму? И кроме этого легковесного знания, ничего о Святых Отцах, что могло бы уравновесить это стремление».
Но удивление ректора семинарии было беспредельно, когда на вопрос об авторитете Папы, вместо положения старой Галликанской Церкви, Жюльен пересказал ему книгу господина де Местра.
«Странный человек этот Шелан, — думал аббат Пирар, — может быть, он дал ему эту книгу, чтобы научить его смеяться над ней?»
Напрасно он расспрашивал Жюльена, стараясь угадать, придает ли он серьезное значение имени господина де Местра. Молодой человек отвечал только наизусть. С этого момента Жюльен почувствовал себя очень хорошо, осознавая свое умение владеть собою. После очень долгого экзамена ему показалось, что суровость господина Пирара к нему была притворной. Действительно, если бы не принципы суровой строгости, которые уже пятнадцать лет он культивировал по отношению к своим ученикам по теологии, ректор семинарии охотно расцеловал бы Жюльена, настолько восхитили его ясные, определенные и разумные ответы последнего.
«Вот смелый и здоровый ум, — подумал он, — но тело — слабое».
— Вы часто так падаете? — спросил он Жюльна по-французски, указывая пальцем на пол.
— Первый раз в жизни; лицо привратника поразило меня, — прибавил Жюльен, покраснев, как ребенок.
Аббат Пирар почти улыбнулся.
— Вот следствие суетной светской пышности; вы, очевидно, привыкли видеть улыбающиеся, но лживые лица. Истина сурова, сударь. Но и наша задача здесь разве не так же сурова. Следует следить, чтобы ваша совесть не поддавалась ч_р_е_з_м_е_р_н_о_й ч_у_в_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_о_с_т_и к с_у_е_т_н_ы_м в_н_е_ш_н_и_м с_о_б_л_а_з_н_а_м.
— Если бы вас мне не рекомендовали, — сказал аббат Пирар, переходя с заметным удовольствием снова на латинский язык, если бы вас не рекомендовал такой человек, как аббат Шелан, я бы стал с вами говорить на этом суетном, мирском языке, к которому вы, по-видимому, так привыкли. Полную стипендию, которую вы просите, скажу вам, получить неимоверно трудно. Но аббат Шелан, значит, заслужил мало своими пятидесятишестилетними апостольскими трудами, если он не может располагать одною из стипендий семинарии.
После этих слов аббат Пирар посоветовал Жюльену не вступать ни в какое тайное общество или конгрегацию без его согласия.
— Даю вам честное слово, — сказал Жюльен с пылкостью прямодушного человека.
Ректор семинарии улыбнулся в первый раз.
— Это слово здесь не употребляется, — сказал он ему, — оно слишком напоминает суетную честь светских людей, доводящую их до стольких проступков, а зачастую и до преступления. Вы обязаны мне повиноваться в силу 17 параграфа Буллы Unam Ecclesiam святого Пия V. Я ваше духовное начальство. В этом доме, мой дорогой сын, слышать — значит повиноваться. Сколько у вас денег?
(«Вот мы и дошли, — подумал Жюльен, — потому то он и назвал меня дорогим сыном»).
— Тридцать пять франков, отец мой.
— Записывайте аккуратно ваши расходы; вам придется давать мне в них отчет.
Эта тягостная сцена длилась три часа. Аббат позвал привратника.
— Проводите Жюльена Сореля в келью номер сто три, — сказал ему Пирар.
В знак особой милости Жюльен получил отдельное помещение.
— Отнесите туда его вещи, — прибавил он.
Жюльен опустил глаза и увидел перед собою свой баул, на который он смотрел в течение трех часов, не узнавая его.
Келья сто три оказался маленькой комнаткой — восемь футов в квадрате, на последнем этаже дома. Жюльен заметил, что окно выходило на укрепления и виднелась красивая равнина на другом берегу Ду.
«Что за очаровательный вид!» — воскликнул Жюльен; говоря так, он не чувствовал значения слов. Сильные ощущения, испытанные им за короткое пребывание в Безансоне, окончательно истощили его силы. Он сел близ окна на единственный деревянный стул, находившийся в этой комнате, и провалился в сон. Он не слыхал ни звонка к ужину, ни к вечерней молитве; о нем позабыли.
На другой день лучи солнца разбудили его, он спал на полу.
