Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть I. Глава XXIII. Огорчения чиновника

Но предоставим этого ничтожного человека его ничтожным опасениям. Зачем он взял к себе в дом человека с сердцем, когда ему нужна была лакейская душа? Зачем не умеет он выбирать людей? В XIX веке случалось постоянно, что знатный и сильный вельможа, сталкиваясь с благородным человеком, убивает его, ссылает, заключает в тюрьму или до такой степени унижает, что несчастный имеет глупость умереть с горя. Случайно здесь страдает не тот, кто благороден. Великое несчастье — это невозможность забыть о людях, подобных господину де Реналю. В городе с двадцатью тысячами жителей эти господа олицетворяют общественное мнение, а общественное мнение — ужасная вещь в стране, имеющей характер. Человек благородный, великодушный, могущий быть вам другом, но отделенный расстоянием в сотни лье, судит о вас на основании общественного мнения, а оно создано глупцами, которых случай сделал богатыми, знатными и умеренными. Горе тому, кто от них отличается.

Тотчас после обеда все уехали в Вержи; но через день Жюльен снова увидел все семейство Реналей в Верьере.

Не прошло и часа, как он, к своему великому изумлению, заметил, что госпожа де Реналь от него что-то скрывает. Она прерывала свои разговоры с мужем, лишь только он появлялся, и, казалось, почти желала, чтобы он удалился. Жюльен не заставил повторять это дважды. Он сделался холоден и сдержан; госпожа де Реналь заметила это, но не потребовала объяснений. «Уж не собирается ли она найти мне замену? — подумал Жюльен. — А еще третьего дня она была со мною так откровенна. Но, говорят, великосветские дамы всегда так поступают. Это так же, как у королей, — они всего любезнее с министром в тех случаях, когда тот, возвратясь домой, находит на столе указ о своей отставке».

Жюльен заметил, что в этих разговорах, внезапно прерывавшихся при его появлении, часто упоминалось о большом доме, принадлежащем Верьерской общине, старом, но удобном и просторном, расположенном против церкви в самом бойком торговом месте города. «Что может быть общего между этим домом и новым любовником?» — думал Жюльен. В своем огорчении он повторял хорошенькую песенку Франциска I, бывшую для него новостью, ибо госпожа де Реналь научила его ей всего лишь как месяц… Тогда какими клятвами, какими ласками опровергался каждый стих этой песни!

Souvent femme varie,

Bien fol est qui s’y fie¹.

¹ Красотки лицемерят,

Безумен, кто им верит.

Господин де Реналь уехал на почтовых лошадях в Безансон. Эта поездка была решена им в два часа, он казался чрезвычайно взволнованным. По возвращении он бросил на стол толстый пакет, обернутый в серую бумагу.

— Вот это дурацкое дело, — сказал он жене.

Через час Жюльен увидел, как пакет уносил расклейщик объявлений; и поспешил за ним: «Я узнаю тайну на первом повороте улицы».

Он нетерпеливо ожидал, стоя возле расклейщика, который намазывал своей толстой кистью оборотную сторону афиши. Едва она появилась на стене, как любопытство Жюльена было удовлетворено подробным объявлением о сдаче внаем с торгов того самого большого старого дома, о котором так часто упоминалось в беседах господина де Реналя с женой. Торги были назначены на следующий день, в два часа, в общинной зале, — цену можно было набавлять до сгорания третьей свечи. Жюльен был сильно разочарован; объявление повесили накануне торгов — каким образом все желающие успеют об этом узнать? Впрочем, эта афиша, помеченная числом двухнедельной давности, хоть он и прочитал ее еще трижды в трех разных местах, ничего не разъясняла.

Он отправился посмотреть этот дом. Привратник, не заметив его, сказал таинственно соседу:

— Э-э! Э! Напрасно старается. Господин Малон обещал, что он ему достанется за триста франков, а когда мэр стал упираться, его вызвали к епископу через старшего викария господина де Фрилера.

Появление Жюльена заметно смутило обоих друзей, не произнесших более ни слова.

Жюльен отправился также на торги. В плохо освещенной зале толпилась масса народу; но все они как-то странно п_е_р_е_г_л_я_д_ы_в_а_л_и_с_ь. Глаза всех были устремлены на стол, где на оловянном блюде Жюльен увидел три зажженных огарка свечи. Пристав выкрикивал: «Т_р_и_с_т_а ф_р_а_н_к_о_в, г_о_с_п_о_д_а!»

— Триста франков! это здорово, — сказал один человек тихо своему соседу. Жюльен стоял между ними двумя. — Дом стоит больше восьмисот; я надбавлю.

— Это все равно что плевать против ветра. Что ты выиграешь, посадив себе на шею господина Малона, господина Вально, епископа, его грозного старшего викария де Фрилера и всю шайку.

— Триста двадцать франков, — сказал другой, смеясь.

— Скотина! — возразил сосед. — Да вот и шпион мэра, — прибавил он, указывая на Жюльена.

Жюльен живо обернулся, чтобы ответить на эти слова, но оба приятеля делали вид, что не замечают его. Их хладнокровие сообщилось и ему. В этот момент потухла последняя свечка и пристав протяжным голосом объявил, что дом передается на девять лет господину де Сен-Жиро, начальнику канцелярии префектуры за триста тридцать франков.

Лишь только мэр вышел из залы, начались обсуждения.

— Неосторожность Грожо обошлась общине в тридцать франков, — сказал один.

— Но господин де Сен-Жиро, — заметил другой, — отомстит Грожо, напомнит об этих тридцати франках.

— Что за наглость! — говорил какой-то толстяк слева от Жюльена. — За этот дом я дал бы восемьсот франков, пустил бы его под фабрику, да и то считал бы дешево.

— Ба! — ответил ему молодой фабрикант, либерал. — Да разве де Сен-Жиро не член конгрегации? разве его четверо детей не получают стипендии? Ну и бедняга! Верьерская община просто обязана прибавить ему жалованье на пятьсот франков, вот и всё.

— И подумать только, что мэр не мог этому помешать! — заметил третий. — Конечно, он реакционер; но он не вор.

— Не вор? — возразил другой, — нет, это только простофили не воруют. Все это поступает в общую кассу и в конце года делится. Но тут стоит молодой Сорель, пойдемте.

Жюльен вернулся очень раздосадованный; он нашел госпожу де Реналь очень печальной.

— Вы были на торгах? — спросила она его.

— Да, сударыня, я был там и имел честь прослыть за шпиона господина мэра.

— Если бы он меня послушался, он уехал бы на некоторое время.

В эту минуту появился господин де Реналь; он был очень мрачен. Обед прошел в глубоком молчании. Господин де Реналь отдал Жюльену приказание ехать с детьми в Вержи; во время пути все были печальны. Госпожа де Реналь утешала своего мужа.

— Вы должны бы уж к этому привыкнуть, мой друг.

Вечером все сидели молча вокруг камина; треск пылающих поленьев являлся единственным развлечением. Переживали тоскливое настроение, бывающее и в самых дружных семьях. Вдруг один из мальчиков весело воскликнул:

— Звонят! звонят!

— Черт подери! если это де Сен-Жиро, являющийся ко мне под предлогом благодарности, — воскликнул мэр, — я ему выскажу все; это уж слишком. Он чувствует себя обязанным Вально, а я скомпрометирован. Что, если эти проклятые якобинские газеты воспользуются этой историей и сделают из меня посмешище?

В эту минуту вошел в сопровождении лакея очень красивый человек с густыми черными бакенбардами.

— Господин мэр, я синьор Джеронимо. Вот письмо, которое кавалер де Бовэзи, атташе при посольстве в Неаполе, передал мне перед моим отъездом; это было всего девять дней тому назад, — прибавил синьор Джеронимо, весело поглядывая на госпожу де Реналь. — Синьор де Бовэзи, ваш кузен, а мой приятель, говорил, что вы, сударыня, знаете итальянский язык.

Веселость неаполитанца обратила этот скучный вечер в очень веселый. Госпожа де Реналь захотела непременно угостить его ужином. Она подняла весь дом на ноги; ей хотелось во что бы то ни стало развлечь Жюльена и заставить его позабыть, что его дважды обозвали в этот день шпионом. Синьор Джеронимо был известный певец, человек из хорошего общества, к тому же большой весельчак, — свойства, которые во Франции теперь уже несовместимы. После ужина он спел маленький дуэт с госпожой де Реналь. Рассказывал очаровательные анекдоты. Когда Жюльен предложил детям идти спать в час ночи, они запротестовали.

— Мы только дослушаем эту историю, — сказал старший.

— Это моя собственная история, синьорино, — ответил синьор Джеронимо. — Восемь лет тому назад я был приблизительно в вашем возрасте и учился в неаполитанской консерватории, но я не имел чести быть сыном прославленного мэра очаровательного города Верьера. — Эти слова вызвали вздох у господина де Реналя. Он взглянул на жену. — Синьор Зингарелли, — продолжал молодой певец, несколько утрируя свой акцент, отчего дети громко смеялись, — синьор Зингарелли был чрезвычайно строгим учителем. В консерватории его не любили, но он желал, чтобы все делали вид, что его любят. Я отлучался так часто, как мог; ходил в маленький театр Сан-Карлино, где слушал божественную музыку, но — о Небо — где взять восемь су для покупки входного билета. Сумма огромная, — говорил он, глядя на детей, не перестававших смеяться. — Синьор Джованноне, директор Сан-Карлино, услыхал раз, как я пою. Мне было шестнадцать лет. «Этот мальчик, — сказал он, — настоящее сокровище. — Хочешь поступить ко мне, дружок?» — говорит он мне. — «А сколько вы мне дадите?» — «Сорок дукатов в месяц». Господа, это сто шестьдесят франков. Мне показалось, что я попал на Небеса. «Но каким образом, — говорю я Джованноне, — добиться, чтобы строгий Зингарелли отпустил меня?» — «Lascia tare a me».

— Предоставьте это мне! — воскликнул старший мальчик.

— Совершенно верно, мой юный синьор. Синьор Джованноне сказал мне: «Милый, прежде всего составим условьице». Я подписываю — он мне дает три дуката. Никогда я еще не видал столько денег. После этого он мне говорит, что я должен делать.

На следующий день я прошу грозного синьора Зингарелли назначить мне аудиенцию. Его старый лакей вводит меня к нему. — «Чего ты хочешь, шалопай?» — спрашивает Зингарелли. — «Маэстро, — говорю я ему, — я раскаиваюсь в моих проступках; никогда не буду больше убегать из консерватории через железную решетку. Я удвою старания». — «Если бы я не боялся испортить твой чудесный бас, я бы посадил тебя в карцер на хлеб и на воду на две недели, мошенник». — «Маэстро, — говорю я, — я стану образцом для всей школы, поверьте мне. Но прошу у вас одной милости: если кто-нибудь придет просить меня петь в городе, откажите. Пожалуйста, скажите, что вы не разрешаете». — «Да какой черт придет просить такого дрянного мальчишку? Разве я когда позволю, чтобы ты бросил консерваторию? Да ты надо мной издеваешься? Проваливай, проваливай! — говорил он, стараясь пнуть меня в зад… — Проваливай, а не то на хлеб и на воду…»

Час спустя синьор Джованноне является к директору. «Я пришел вас просить содействовать моей карьере, — сказал он. — Отпустите ко мне Джеронимо. Если он будет петь в моем театре, я в эту же зиму выдам свою дочь замуж».

«Что ты намерен делать с этим шалопаем! — говорит ему Зингарелли. — Я не отпущу его, ты его не получишь; да, впрочем, если бы я и согласился, он не захочет бросать консерваторию; он мне только что в этом поклялся».

«Если я действую помимо его воли, — говорит серьезно Джованноне, вынимая из кармана мой контракт, — так вот его подпись».

Тогда Зингарелли, взбешенный, бросается к звонку: «Выгнать Джеронноне из консерватории!» — кричит он вне себя от негодования. И меня выгнали, а я хохотал как безумный. В тот же вечер я пел арию Мольтиплико. Полишинель хочет жениться, считает по пальцам все, что ему нужно для хозяйства, и ежеминутно сбивается со счета.

— Ах! сударь, сделайте одолжение, пропойте нам эту арию, — сказала госпожа де Реналь.

Джеронимо пропел, и все смеялись до слез. Синьор Джеронимо отправился спать только в два часа ночи, очаровав всю семью своими прекрасными манерами, своею услужливостью и веселостью.

На другой же день господин и госпожа де Реналь вручили ему письма, которые ему были нужны для представления ко двору.

«Итак, повсюду фальшь, — думал Жюльен, — теперь синьор Джеронимо едет в Лондон на шестьдесят тысяч франков жалованья. Не будь директор Сан-Карлино так ловок, его дивный голос получил бы известность, быть может, только лет через десять… Но, право же, я скорее сделался бы Джеронимо, чем господином де Реналем. Если в обществе относятся к нему не с таким уважением, то у него нет неприятностей, подобных сегодняшним торгам, и жизнь его течет весело».

Одно удивляло Жюльена: недели одиночества, проведенные в Верьере в доме господина де Реналя, казались ему теперь счастливым временем. Мрачное настроение овладевало им только во время обедов, на которые его приглашали, но, оставаясь один в пустом доме, разве не мог он читать, писать, размышлять без всякой помехи? Его не отрывали ежеминутно от его блестящих грез ради жестокой необходимости наблюдать поступки низкой души или обманывать ее лицемерными поступками и словами.

— Неужели счастье может улыбнуться мне? Для такой жизни не нужно много денег; я могу по своему выбору — жениться на девице Элизе или войти в дело Фуке… Путник, поднявшийся на высокую гору и отдыхающий на ее вершине, наслаждается отдыхом… Но будет ли он счастлив, если его заставят отдыхать всю жизнь?

Госпожу де Реналь одолевали тяжелые мысли. Несмотря на свое обещание, она рассказала Жюльену все дело с торгами.

«Значит, ради него я готова нарушить все свои клятвы!» — думала она.

Она бы не задумалась пожертвовать своей жизнью ради мужа, если бы тому угрожала опасность. Душа госпожи де Реналь принадлежала к тем благородным и романтическим душам, для которых видеть возможность благородного поступка и не совершить его — значит постоянно терзаться раскаянием, равным совершенному преступлению. Однако и у нее бывали злополучные дни, когда она не могла отогнать от себя мысли о неизмеримом блаженстве, которым бы она наслаждалась, если бы, внезапно овдовев, могла выйти замуж за Жюльена.

Он любил ее сыновей гораздо больше, чем отец; несмотря на его суровую справедливость, они обожали его. Она знала, что, если бы она вышла замуж за Жюльена, ей пришлось бы покинуть Вержи, тенистые сады которого она так любила. Она представляла себе, как жила бы в Париже и занималась детьми, давая им образование, которым бы все восхищались. Дети, она, Жюльен — все были бы безумно счастливы.

Странное развитие получил брак в XIX веке! Будничность супружеской жизни наверняка убивает любовь, если таковая предшествовала браку. А между тем, по словам одного философа, брак очень быстро становится скучным для людей состоятельных и не занятых работою и отвращает их от спокойных семейных радостей. И только самые сухие женщины не получают в браке предрасположения к любовным похождениям.

Размышления этого философа заставляют меня простить госпожу де Реналь, но в Верьере ей не прощали, и весь город без ее ведома занимался исключительно ее скандальной любовью. Благодаря этому скандалу этой осенью там скучали меньше обыкновенного.

Осень и часть зимы пролетели быстро. Пришлось покинуть рощи Вержи. Приличное общество Верьера начало возмущаться тем, что его проклятия, по-видимому, мало задевают господина де Реналя. Менее чем за неделю серьезные лица, вознаграждая себя за свою обычную серьезность удовольствием выполнять подобные поручения, возбудили в нем жесточайшие подозрения, пользуясь для этого сравнительно умеренными выражениями.

Господин Вально, действовавший осторожно, поместил Элизу в знатное и уважаемое семейство, состоявшее из пяти женщин. Элиза, опасаясь, как она говорила, что не найдет места зимой, согласилась получать в этой семье только две трети того, что она получала у господина мэра. Этой девушке пришла в голову превосходная мысль: отправиться на исповедь к старому священнику Шелану и одновременно к новому священнику, чтобы рассказать им обоим подробности любовных дел Жюльена.

На следующий день после ее приезда, в шесть часов утра, аббат Шелан призвал к себе Жюльена.

— Я вас ни о чем не спрашиваю, — сказал он ему, — прошу вас, и даже приказываю ничего мне не говорить, я требую, чтобы вы через три дня отправились или в Безансонскую семинарию, или к вашему другу Фуке, который всегда готов помочь вам превосходно устроиться. Я все предусмотрел, все устроил, но нужно уехать и не возвращаться в течение года в Верьер.

Жюльен ничего не отвечал, он раздумывал: должен ли он оскорбиться попечением о нем господина Шелана, который, в конце концов, вовсе не был ему родней…

— Завтра в этот же час я буду иметь честь снова явиться к вам, — сказал он наконец священнику.

Господин Шелан, рассчитывавший легко одержать победу над таким молодым человеком, говорил много. Жюльен с выражением глубокого смирения на лице не раскрывал рта.

Наконец он покинул аббата и побежал предупредить госножу де Реналь, которую он нашел в отчаянии. Ее муж только что беседовал с нею довольно откровенно. Его природная слабохарактерность вместе с перспективой Безансонского наследства склонили его считать ее совершенно невинной. Он признался ей, в каком странном состоянии он нашел общественное настроение в Верьере. «Люди, конечно, ошибаются, они введены в заблуждение завистниками. Но что же, наконец, делать?»

Госпожа де Реналь предалась на мгновение иллюзии, что Жюльен может принять предложение господина Вально и остаться в Верьере. Но это уже не была теперь простодушная и застенчивая женщина, какой она была в прошлом году; ее роковая страсть, ее терзания просветили ее. Вскоре она, слушая мужа, с болью поняла, что разлука, по крайней мере недолгая, теперь необходима. «Вдали от меня Жюльен предастся своим честолюбивым планам, столь естественным для бедняка. А я, великий Боже! я так богата и ничего не могу сделать для своего счастья! Он меня забудет. Он так любезен и мил, что его всегда будут любить, полюбит и он. О я несчастная!.. Но на что же мне жаловаться? Бог справедлив, я не имела сил противиться греху, он отнял у меня разум. От меня зависело купить молчание Элизы деньгами, это было так легко. Я даже не потрудилась поразмыслить хоть минуту — безумные любовные мечты поглощали все мое время. Я погибла».

Жюльена особенно поразило то, что, передавая ужасное известие об отъезде госпоже де Реналь, он не встретил ни малейшего возражения… Она только делала усилия, чтобы не расплакаться.

— Нам необходима твердость, мой друг. — Она отрезала у себя прядь волос. — Я не знаю, что будет со мною, — говорила она ему, — но, если я умру, обещай мне никогда не забывать моих детей. Будешь ли ты далеко или близко от них, но постарайся сделать из них честных людей. Если опять будет революция, всех дворян перережут, их отцу, вероятно, придется эмигрировать из-за этого крестьянина, убитого на крыше. Наблюдай за детьми… Дай мне руку. Прощай, мой друг, — настали и для нас последние минуты. После этой великой жертвы, я думаю, у меня хватит мужества позаботиться о моей репутации в обществе.

Жюльен ожидал взрыва отчаяния. Простота этого прощания растрогала его.

— Нет, я не хочу так с вами прощаться. Я уеду; этого хотят они; но и вы хотите того же. Но через три дня я приду к вам ночью.

Все мысли госпожи де Реналь перевернулись. Значит, Жюльен любит ее, если ему самому пришло в голову повидаться с нею! Ее ужасные муки мгновенно превратились в самую живую радость, когда-либо ею испытанную. Все показалось ей легким. Уверенность, что она увидит своего друга еще раз лишила эти последние минуты всякой горечи. С этого мгновения все поведение и выражение лица госпожи де Реналь сделались благородны, тверды и полны достоинства.

Вскоре вернулся господин де Реналь; он был вне себя. Наконец он признался жене в получении анонимного письма два месяца тому назад.

— Я хочу отнести его в казино, показать всем, пусть все знают, что его написал этот бесстыжий Вально, которого я вытащил из нищеты и сделал одним из самых богатых граждан в Верьере. Я опозорю его публично, а потом буду с ним драться. Это уж слишком!

«Я могу овдоветь, великий Боже! — подумала госпожа де Реналь. Но почти в ту же минуту сказала себе: если я не помешаю всеми силами этой дуэли, я буду убийцей моего мужа».

Никогда еще она не льстила его тщеславию так искусно. Менее чем в два часа она убедила его, и даже посредством его собственных доводов, что с господином Вально надо быть любезнее прежнего и даже снова взять Элизу в дом. Госпожа де Реналь должна была призвать все свое мужество, чтобы решиться взять снова к себе эту девушку — причину всех ее несчастий. Но эта мысль исходила от Жюльена.

Наконец, после долгих колебаний, господин де Реналь сам пришел к мысли, чрезвычайно тягостной, что для него будет всего неприятнее, если Жюльен на глазах всего сплетничающего Верьера останется здесь в качестве наставника детей Вально. Для Жюльена явно было выгодно принять предложение директора дома призрения. Но для доброго имени господина де Реналя было, наоборот, очень важно, чтобы Жюльен оставил Верьер и поступил в Безансонскую или Дижонскую семинарию. Но как заставить его это сделать, и потом, на что он станет там жить?

Господин де Реналь, предвидя неизбежность денежной жертвы, пришел в большее отчаяние, чем его жена. Она после последнего разговора чувствовала себя подобно благородному и уставшему от жизни человеку, принявшему дозу stramonium’a; он поступает после этого уже только по инерции, ничем больше не интересуясь. В таком настроений умирающий Людовик XV сказал: «К_о_г_д_а я б_ы_л к_о_р_о_л_е_м». Поразительные слова!

На следующее утро, очень рано, господин де Реналь получил анонимное письмо. Это письмо было написано самым оскорбительным тоном. Самые грубые слова, применительно к его положению, встречались в каждой строчке. Очевидно, это была работа какого-нибудь мелкого завистника. Это письмо снова навело господина де Реналя на мысль драться с господином Вально. Вскоре он до того расхрабрился, что решил привести это намерение немедленно в исполнение. Он вышел один из дому и пошел в оружейный магазин за пистолетами, которые тут же велел зарядить. «Действительно, — сказал он себе, — даже при суровом режиме императора Наполеона мне не пришлось бы себя упрекать в плутовстве. Самое большее, что я делал, это закрывал глаза; но в моем столе хранится немало писем, побуждавших меня к тому».

Госпожа де Реналь испугалась холодного бешенства своего мужа — к ней вернулась роковая мысль о вдовстве, которую она с трудом отгоняла от себя. Она заперлась с ним в кабинете. В течение нескольких часов она тщетно уговаривала его, новое анонимное письмо заставило его решиться. Наконец ей удалось добиться того, что храброе намерение дать пощечину господину Вально превратилось в решимость предложить Жюльену шестьсот франков за год пребывания в семинарии. Господин де Реналь, проклиная тысячу раз злополучный день, когда ему пришла роковая мысль взять наставника к себе в дом, забыл об анонимном письме.

Его несколько утешала мысль, которую он скрывал от жены: действуя ловко и пользуясь романтическими идеями молодого человека, он надеялся убедить его отказаться от предложения господина Вально и меньшими издержками.

Госпоже де Реналь гораздо труднее было доказать Жюльену, что, жертвуя в угоду ее мужу местом в восемьсот франков, которые ему предложил директор дома призрения, он должен без всякого смущения принять вознаграждение.

— Но, — повторял Жюльен, — я и не собирался никогда принять его приглашение. Вы слишком приучили меня к деликатной жизни, грубость этих людей была бы мне невыносима.

Но жестокая необходимость железной рукой согнула волю Жюльена. Его гордость подсказала ему, что следует принять в виде займа сумму, предложенную верьерским мэром, и выдать расписку, обязывающую его выплатить эти деньги через пять лет с процентами.

Госпожа де Реналь все еще хранила свои несколько тысяч франков в маленьком гроте на горе.

Она предложила ему их, трепеща, опасаясь, что он откажется с негодованием.

— Вы хотите, — сказал ей Жюльен, — омрачить самую память о нашей любви.

Наконец Жюльен покинул Верьер. Господин де Реналь был очень счастлив; в роковую минуту получения денег это испытание оказалось выше сил Жюльена. Он отказался наотрез. Господин де Реналь бросился ему на шею со слезами на глазах. Когда Жюльен попросил у него рекомендацию, мэр даже не нашел достаточно восторженных выражений, чтобы расхвалить его поведение. У нашего героя было пять луидоров собственных сбережений, и он надеялся занять такую же сумму у Фуке.

Он был очень взволнован. Но, пройдя лье от Верьера, где он оставил столько любви, он уже думал только о радости жить в столице, в большом военном городе, каким был Безансон.

В продолжение этой короткой разлуки, на три дня, госпожа де Реналь пережила один из самых жестоких любовных обманов. Жизнь ее была сносна, и от чрезмерного несчастья ее отделяло еще это последнее свидание с Жюльеном. Она считала дни, часы, минуты, отделявшие ее от этого свидания. Наконец, в ночь на третий день, она услышала условный сигнал. Жюльен появился перед ней, преодолев тысячу опасностей.

С этой минуты ею овладела единственная мысль: она видит его в последний раз. Не будучи в состоянии отвечать на ласки своего друга, она казалась еле живым трупом. Стараясь выразить ему свою любовь, она делала это так неловко, что заставляла его предполагать почти обратное. Ничто не могло ее отвлечь от жестокой мысли о вечной разлуке. Недоверчивый Жюльен уже подумал, что его позабыли, на его колкие слова на этот счет она ответила только безмолвными слезами и судорожным пожатием его руки.

— Да боже мой! как вы хотите, чтобы я верил? — отвечал Жюльен на ее холодные неубедительные уверения. — Вы бы выказали во сто раз больше искренной привязанности госпоже Дервиль или любой знакомой.

Госпожа де Реналь, словно окаменев, не знала, что ответить.

— Несчастнее быть невозможно… Я надюсь, что скоро умру… чувствую, как леденеет мое сердце…

Таковы были самые пространные ответы, которых он от нее добился.

Когда на рассвете они расставались, госпожа де Реналь перестала плакать. Она безмолвно смотрела, как он привязывал к окну веревку с узлами, даже не отвечала на его поцелуи. Напрасно Жюльен говорил ей:

— Вот мы и достигли того, чего вы так желали. Теперь вы будете жить без укоров совести. При малейшем нездоровье ваших детей вы не станете воображать их в могиле.

— Мне досадно, что вы не можете поцеловать Станислава, — сказала она холодно.

В конце концов, Жюльена глубоко поразили холодные объятия этого живого трупа; пройдя несколько лье, он все еще продолжал об этом думать. Душа его была потрясена, и, пока не показались еще горы и он мог видеть верьерскую колокольню, он все время оборачивался.