Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть I. Глава XXII. Как действовали в 1830 году
Едва доехав до Верьера, Жюльен стал себя упрекать за свою несправедливость по отношению к госпоже де Реналь: «Я бы презирал ее, как пустую бабенку, если бы у нее не хватило духу провести сцену с господином де Реналем. Она выпутывается, словно дипломат, а я сочувствую побежденному, моему врагу. В этом есть буржуазная мелочность; мое тщеславие задето, ибо де Реналь — мужчина! Знаменитая и многочисленная корпорация, к которой я и имею честь принадлежать; я же просто дурак».
Господин Шелан отказался от помещений, которые предлагали ему наперебой самые уважаемые местные либералы, когда он после отставки лишился квартиры. Две комнаты, нанятые им, были завалены книгами. Жюльен, желая показать Верьеру, что такое священник, взял у своего отца дюжину еловых досок и перенес их сам на спине через всю Большую улицу. Он взял инструменты у одного старого товарища и вскоре устроил нечто вроде библиотеки, на полках которой он расставил книги господина де Шелана.
— Я считал, что тебя развратило светское тщеславие, — говорил ему старик, плача от радости, — но это искупает ребячество блестящего гвардейского мундира, создавшего тебе так много врагов.
Господин де Реналь приказал Жюльену жить в его доме. Никто не подозревал о том, что произошло. На третий день своего приезда Жюльен вдруг увидал, что в его комнату входит не кто иной, как сам господин супрефект де Можирон. И только после двухчасовой нелепой болтовни и бесконечных жалоб на людскую злобу, на бесчестность людей, распоряжающихся общественными достоянием, на опасности, угрожающие несчастной Франции, и т. п. Жюльен наконец догадался о предмете посещения. Они уже вышли на площадку лестницы, и злосчастный полуразжалованный наставник провожал с подобающим почтением будущего префекта какого-нибудь счастливого департамента, когда последнему вздумалось заинтересоваться карьерой Жюльена, восхвалять его умеренность в денежных делах и т. п., и т. п. В конце концов господин де Можирон, обняв его с отеческим видом, предложил ему бросить господина де Реналя и поступить к сановнику, детей которого надо было в_о_с_п_и_т_ы_в_а_т_ь и который, подобно королю Филиппу, благодарил Небо не столько за то, что оно их даровало ему, но за то, что они родились в соседстве господина Жюльена. Их наставник получал бы восемьсот франков жалованья, и не помесячно, что вовсе не благородно, объяснил господин де Можирон, но по четвертям, всегда вперед.
Пришел черед заговорить Жюльену, который в течение полутора часов с тоскою дожидался этого случая. Его ответ по своей напыщенности и бесконечности напоминал епископское послание; в нем заключались всевозможные намеки, но ничего определенного. Он заключал в себе и выражения почтения по отношению к господину де Реналю, и уважение к верьерскому обществу, и признательность к знаменитому супрефекту. Этот супрефект, удивленный тем, что наткнулся на человека еще более искушенного в иезуитстве, чем он сам, тщетно старался добиться от него чего-либо определенного. Жюльен с восторгом ухватился за случай поупражняться и начал все снова, но в других выражениях. Никогда еще красноречивый министр, желающий использовать конец заседания, когда Палата обнаруживает намерение проснуться, не употреблял столько слов для столь малого количества мыслей. Едва господин де Можирон вышел, Жюльен принялся хохотать как сумасшедший. Чтобы использовать свое иезуитское вдохновение, он написал письмо в девять страниц господину де Реналю, в котором подробно сообщал о сделанном ему предложении и смиренно просил у него совета. «Этот мошенник, однако, не назвал мне имени особы, делающей предложение. Наверное, это господин Вально, который смотрит на мою ссылку в Верьер как на результат его анонимного письма».
Отправив свое послание, Жюльен, радуясь, как охотник, вступающий ранним прекрасным осенним утром на равнину, кишащую дичью, направился к господину де Шелану за советом. Пока он шел к доброму священнику, Небо, желавшее порадовать его в этот день, послало ему навстречу господина Вально, от которого он не скрыл, что сердце его разрывается: бедняк, подобный ему, должен всецело отдаться призванию, предназначенному свыше, но призвание еще не все в этой бренной жизни. Чтобы достойно возделывать виноградник Создателя и быть не совсем недостойным стольких ученых сотоварищей, следует получить образование: надо провести в Безансонской семинарии два года, весьма дорого стоящих; следовало делать сбережение, что гораздо легче, если получаешь восемьсот франков, выплачиваемых по четвертям, чем шестьсот франков, проживаемых ежемесячно. С другой стороны, Небо, пославшее его к юным отпрыскам дома Реналей и внушившее ему к ним чрезвычайную привязанность, не указывает ли тем самым, что ему не следует покидать этого места ради другого…
Жюльен достиг такого совершенства в этом виде красноречия, заменившем быстроту действий во время Империи, что в конце концов его собственные слова успели ему надоесть.
Вернувшись домой, он застал лакея господина Вально в парадной ливрее, разыскивавшего его по всему городу с приглашением отобедать у него в тот же день.
Жюльен никогда не бывал у этого человека; всего несколько дней тому назад он думал о том, как бы поколотить его палкой, не поплатившись за это перед судом… Хотя обед был назначен на час дня, Жюльен счел более почтительным явиться в половине первого в кабинет директора дома призрения. Он застал его полным сознания своей важности перед бумагами. Его густые черные бакенбарды, его пышная шевелюра, греческая шапочка на макушке, длиннейшая трубка, вышитые туфли, бесконечные золотые цепи, перекрещивающиеся на груди, вся его наружность провинциального коммерсанта, мнящего себя сердцеедом, не произвели на Жюльена никакого впечатления; он думал о нем только в связи с ударами палки, которые намеревался ему нанести.
Он домогался чести быть представленным госпоже Вальнь; она была еще не одета и не могла его принять. Вместо этого ему посчастливилось присутствовать при туалете директора. После этого перешли в комнаты госпожи Вально, которая представила ему своих детей, умилившись при этом до слез. Эта дама, одна из самых важных в Верьере, обладала толстым мужеподобным лицом, которое она нарумянила ради этого великого торжества. Она излила перед ним весь свой материнский пафос.
Жюльен думал о госпоже де Реналь. Его недоверчивость делала его способным только к тому роду воспоминаний, которые вызываются контрастами, но тогда уж он отдавался им до умиления. Это настроение еще усилилось после осмотра дома директора. Ему показали все. Все было великолепно, ново, и ему называли цену каждой вещи. Но Жюльен видел здесь во всем что-то гнусное, пахнущее крадеными деньгами. Все в доме, кончая слугами, держали себя так, точно защищались от чьего-то презрения.
Сборщик податей, акцизный смотритель, жандармский офицер и два-три других чиновника явились со своими женами. За ними появилось несколько богатых либералов. Пригласили к столу. Жюльен, и так уже скверно настроенный, вообразил себе, что за стеною столовой сидят несчастные призреваемые, и вся эта безвкусная роскошь, которою его хотели поразить, — результат утайки их порций мяса.
«Теперь они, должно быть, голодают», — подумал он; горло его сдавило, он не мог есть и почти не мог говорить. Еще хуже стало через четверть часа; откуда-то издалека доносился мотив народной песни, надо сознаться, довольно гнусной, распеваемой каким-то из затворников. Господин Вально метнул взгляд на одного из парадных лакеев, который исчез, и пение вскоре умолкло. В эту минуту лакей налил Жюльену рейнвейну в зеленую рюмку, и госпожа Вально предупредительно заметила, что это вино стоит девять франков бутылка на месте. Жюльен со своей зеленой рюмкой в руках сказал господину Вально:
— Не слышно больше этой дрянной песни.
— Я думаю! — ответил торжествующе директор, — я заставил замолчать эту рвань.
Это слово показалось Жюльену слишком сильным; он воспринял внешнюю сторону, но все еще не сущность своего положения. Несмотря на столь часто практикуемое им лицемерие, он почувствовал, как по щеке его скатилась крупная слеза.
Он постарался скрыть свое волнение за зеленой рюмкой, но не в силах был воздать должное рейнвейну. «П_о_м_е_ш_а_т_ь п_е_т_ь! — подумал он. — О Господи! И ты это терпишь!»
К счастью, никто не заметил его мещанской чувствительности; сборщик податей запел роялистскую песню. Во время шума, когда припев был подхвачен хором, Жюльен думал: «Вот грязная будущность, которой ты достигнешь, и будешь ею наслаждаться только при таких обстоятельствах, в подобной компании! Быть может, ты будешь получать жалованье в двадцать тысяч франков, но зато в то время, как ты будешь обжираться мясом, ты будешь запрещать петь несчастному заключенному; ты будешь задавать обеды на деньги, украденные от его скудного содержания, и во время твоего обеда он будет чувствовать себя еще несчастнее! О Наполеон! Как сладостно было в твое время прокладывать себе путь чрез опасности битвы! Но как подло увеличивать скорбь несчастных!..»
Признаюсь, слабость, обнаруженная Жюльеном в этом монологе, внушает мне о нем жалкое мнение. Он оказывается достойным собратом этих заговорщиков в желтых перчатках, которые намерены изменить весь механизм огромного государства, но не желающих при том иметь на совести ни малейшей царапины.
Жюльен был неожиданно возвращен к своей роли. Его ведь пригласили обедать в такое прекрасное общество не для того, чтобы мечтать и играть в молчанку.
Бывший фабрикант-мануфактурист, член-корреспондент Безансонской и Юзесской академий, обратился к нему с другого конца стола с вопросом, действительно ли он, судя по общим отзывам, так изумительно изучил Новый Завет?
Воцарилось глубокое молчание; точно по волшебству, Новый Завет с латинским текстом очутился вдруг в руках ученого члена двух академий. После ответа Жюльена была прочтена первая попавшаяся часть фразы по-латыни. Он ответил конец: его память оказалась ему верна, и этому чуду удивлялись с большим оживлением до конца обеда. Жюльен смотрел на сияющие лица дам: некоторые были очень недурны. Он отметил жену сборщика, прекрасного певца.
— Мне, право, стыдно говорить так долго по-латыни в присутствии всех этих дам, — сказал он, глядя на нее. — Если господину Рюбиньо (это был член двух академий) будет угодно прочесть первую случайную латинскую фразу, я, вместо того чтобы отвечать конец текста, попробую перевести ее экспромтом.
Это второе испытание было венцом его славы.
Здесь находилось несколько богатых либералов, имеющих детей, у которых были возможность получить стипендии, и по этому случаю внезапно переменивших взгляды… Несмотря на эту тонкую политику, господин де Реналь никогда не соглашался принимать их у себя. Эти славные люди, знавшие Жюльена только по наслышке и видевшие его только верхом в день въезда короля ***, оказались теперь его самыми восторженными поклонниками. «Когда этим дуракам надоест слушать библейский стиль, в котором они ничего не понимают?» — думал он. Но, напротив, этот стиль забавлял их своею странностью: они много смеялись. Но Жюльен наконец встал.
Он поднялся с серьезным видом, лишь только пробило шесть часов, и заявил, что ему надо приготовить главу из новой теологии Лигорио, которую он должен завтра отвечать господину Шелану.
— Ибо мое ремесло, — прибавил он с милою улыбкой, — заставлять отвечать уроки и отвечать самому.
Много смеялись, восхищались им; так принято в Верьере. Жюльен встал, и все, несмотря на светские правила, тоже поднялись из-за стола; таково обаяние гения. Госпожа Вально задержала его еще на четверть часа; ему пришлось прослушать, как ее дети отвечают катехизис; они делали самые забавные ошибки, на которые он один обратил внимание. Но он не решился их остановить. «Какое незнание основных законов религии!» — подумал он. Наконец он раскланялся и надеялся ускользнуть, но пришлось выслушать еще басню Лафонтена.
— Это очень безнравственный писатель, — сказал Жюльен госпоже Вально. — Известная басня о мессире Жане Шуаре высмеивает самые почтенные вещи. Его сильно порицают самые лучшие комментаторы.
Уходя, Жюльен успел получить пять или шесть приглашений на обеды.
— Этот молодой человек делает честь всей округе, — воскликнули в один голос все развеселившиеся гости. Дошло до того, что они стали поговаривать о том, чтобы выделить ему стипендию из общинных средств и дать ему возможность продолжать обучение в Париже.
В то время, когда эта неосторожная мысль обсуждалась в столовой, Жюльен поспешно вышел в улицу. «Что за канальи! Что за канальи!» — воскликнул он про себя три или четыре раза подряд, с наслаждением вдыхая свежий воздух.
Он казался себе в этот момент совершенным аристократом, он, которого так долго оскорбляла надменная улыбка и высокомерное обращение, проступавшее в учтивости господина де Реналя. Он не мог не почувствовать здесь огромной разницы. "Позабудем даже, — говорил он себе, уходя, — что здесь замешаны деньги, украденные у несчастных призреваемых, которым еще к тому же и петь не позволяют! Разве господин де Реналь когда-нибудь объявляет своим гостям цену каждой бутылки предлагаемого вина? А этот господин Вально постоянно перечисляет все свои богатства и при своей жене говорит не иначе как т_в_о_й дом, т_в_о_е имение.
Эта дама, по-видимому столь довольная своим положением собственницы, во время обеда устроила гнуснейшую сцену лакею, разбившему рюмку и р_а_з_р_о_з_н_и_в_ш_е_м_у о_д_н_у и_з е_е д_ю_ж_и_н; на это лакей ответил ей грубостью.
«Что за семейка! — подумал Жюльен. — Если бы они мне предложили половину того, что воруют, я бы не согласился жить у них. В один прекрасный день я бы сорвался; я не смог бы удержать презрение, которое они мне внушают».
Однако ему пришлось, следуя приказаниям госпожи де Реналь, присутствовать на нескольких подобных обедах. Жюльен вошел в моду; ему простили его наряд почетного гвардейца, или, вернее, эта выходка и являлась истинной причиной его успехов. Вскоре в Верьере только и было разговору о том, кто одержит победу и перетянет к себе молодого ученого: господин де Реналь или директор дома призрения. Эти господа, вместе с господином Малоном, составляли триумвират, тиранивший город уже много лет подряд. Мэру завидовали, у либералов были основания на него жаловаться; но в конце концов он был дворянин и умел держать себя, тогда как отец господина Вально не оставил сыну и шестисот ливров ренты. Переход от жадности, которую он внушал когда-то своим дрянным зеленым сюртуком, к зависти, которую он возбуждал теперь своим благосостоянием, включая прекрасных нормандских лошадей, золотые цепи и костюмы, сшитые в Париже, был очень велик.
В этом водовороте новых людей Жюльен нашел одного честного человека; это был математик господин Гро, слывший якобинцем. Жюльен, решивший никогда не говорить искренно, должен был изменить свое решение для господина Гро. Жюльен получал из Вержи целые пачки тетрадок. Ему советовали часто видаться с отцом, и он подчинился этой необходимости. Словом, он работал, и довольно удачно, над восстановлением своей репутации; но однажды утром он был внезапно разбужен прикосновением рук, закрывших ему глаза.
Это была госпожа де Реналь, приехавшая в город и взбежавшая одним духом по лестнице, пока дети занимались внизу привезенным ими любимым кроликом, — она спешила увидать Жюльена до их прихода. Это был восхитительный, но, к сожалению, слишком краткий момент: госпожа де Реналь скрылась, лишь только дети появились с кроликом, которого они хотели показать своему другу. Жюльен радостно встретил всех, даже кролика. Ему казалось, что он вернулся в свою семью; он почувствовал, что любит этих детей, что ему приятно поболтать с ними! Он был удивлен их кроткими голосами, простотой и благородством их манер; он чувствовал потребность очиститься от вульгарных поступков и тягостных мыслей, среди которых жил в Верьере. Здесь постоянно чувствовалась боязнь бедности, шла непрерывная борьба между богатством и нищетой. Люди, у которых он обедал, по поводу своего жаркого делали признания, унизительные для них и тошнотворные для тех, кто их слушал.
— Вы, дворяне, имеете основания для гордости, — говорил, он госпоже де Реналь. И рассказал ей обо всех обедах, на которых ему пришлось присутствовать.
— Вы, значит, в моде! — и она добродушно смеялась, представляя себе госпожу Вально, румянившуюся каждый раз, как она ожидала Жюльена. — Я думаю, что она мечтает покорить ваше сердце, — прибавила она.
Завтрак прошел премило. Присутствие детей, казавшееся стеснительным, в действительности только увеличило общее веселье. Бедные дети не знали, как выразить свою радость при виде Жюльена. Прислуга не замедлила им рассказать, что ему предлагают на двести франков больше за о_б_у_ч_е_н_и_е детей Вально.
В середине завтрака Станислав-Ксавье, еще бледненький после тяжелой болезни, вдруг спросил у матери, сколько стоит его серебряный прибор и бокальчик, из которого он пил.
— Зачем тебе это?
— Я хочу их продать и отдать деньги господину Жюльену, чтобы он не п_р_о_г_а_д_а_л, оставаясь у нас.
Жюльен обнял его со слезами на глазах. Мать расплакалась, в то время как Жюльен, взяв Станислава на колени, объяснял ему, что не надо употреблять слова п_р_о_г_а_д_а_л, ибо в этом смысле оно употребляется только лакеями. Заметив, что госпожа де Реналь слушает его с удовольствием, он постарался объяснить это слово несколькими примерами, весьма позабавившими детей.
— Я понимаю, — сказал Станислав, — это можно сказать про ворону, которая имела глупость уронить сыр, подхваченный льстившей ему лисой.
Госпожа де Реналь, обезумев от радости, осыпала детей поцелуями, что было трудно сделать, не прикасаясь к Жюльену.
Вдруг дверь отворилась, и вошел господин де Реналь. Его недовольный и суровый вид представлял странный контраст с радостным оживлением, исчезнувшим при его появлении. Госпожа де Реналь побледнела; она почувствовала, что не в состоянии сейчас ничего отрицать. Жюльен заговорил и стал рассказывать господину мэру о том, как Станислав вздумал продать свой серебряный стаканчик. Он был уверен, что эта история произведет дурное впечатление. Господин де Реналь сразу нахмурил брови, как он это делал всегда при слове «деньги». «Упоминание о деньгах, — говорил он, — всегда является предисловием к посягательству на мой кошелек».
Но здесь дело было важнее денежных соображений; сомнения его увеличились. Счастливый вид его семьи в его отсутствие не мог доставить удовольствия этому человеку с таким щепетильным самолюбием. Его жена стала хвалить остроумную манеру Жюльена сообщать своим ученикам новые понятия.
— Да, да! Я это знаю, он выставляет меня в скверном виде перед моими детьми; ему очень легко быть с ними во сто раз любезнее, чем мне, который, в сущности, является хозяином. Все в этом веке стремится представить в гнусном свете з_а_к_о_н_н_у_ю власть. Несчастная Франция!
Госпожа де Реналь не хотела обращать внимание на оттенки недовольства своего мужа, высказанного ей. Она стала придумывать, как провести целый день с Жюльеном. Ей нужно было сделать в городе кучу покупок, и она объявила, что хочет непременно обедать в ресторане; и, что бы ни говорил ее муж, она стояла на своем. Дети пришли в восторг от одного слова «кабачок», которое с таким удовольствием произносят современные моралисты.
Господин де Реналь оставил жену в первом магазине модных вещей, куда она зашла, и отправился с визитами. Вернулся он еще более мрачный, чем был утром; он убедился, что весь город говорит только о нем и Жюльене. В сущности, никто не дал ему понять, что существуют какие-то оскорбительные для него слухи. То, что спрашивали у господина мэра, касалось лишь одного — останется ли Жюльен у него за шестьсот франков или соблазнится на восемьсот, предложенные ему директором дома призрения.
Этот директор, встретившийся с господином де Реналем на людях, о_б_о_ш_е_л_с_я с н_и_м х_о_л_о_д_н_о. Такое поведение было тонко рассчитано; в провинции не отличаются верхоглядством, впечатления там так редки, что их обсуждают весьма основательно.
Господин Вально был то, что в сотне лье от Парижа называют х_л_ы_щ_о_м; натура грубая и наглая. Его процветание начиная с 1815 года укрепило его прекрасные природные склонности. Он царствовал, если так можно выразиться, в Верьере под началом господина де Реналя; но гораздо более деятельный, ничем не брезговал, во все вмешивался, беспрестанно что-то писал, говорил, суетился, без самолюбия и всяких личных претензий, и в конце концов поколебал авторитет своего мэра в глазах духовных властей. Господин Вально словно сказал местным лавочникам: «Выберите мне в вашей среде двух наиболее глупых»; и чиновникам: «Укажите мне двух наиболее невежественных»; врачам: «Укажите мне двух наибольших шарлатанов». Когда он собрал самых наглых представителей каждого ремесла, он сказал им: «Будем вместе господствовать».
Повадки всех этих господ оскорбляли господина де Реналя. Нахальство господина Вально не смущалось ничем, даже разоблачениями, которыми аббат Малон осыпал его публично.
Но среди своего благополучия господину Вально приходилось обороняться мелкими наглостями от тех истин, которые, как он сам чувствовал, любой имел право ему высказать. Деятельность его усилилась после посещения господина Аппера. Он три раза ездил в Безансон; отправлял несколько писем с каждой почтой; рассылал также письма через подозрительных лиц, навещавших его по ночам. Быть может, он сделал ошибку с отставкой старика Шелана, ибо эта мстительная выходка создала ему репутацию чрезвычайно злого человека в глазах некоторых знатных, религиозно настроенных людей. Кроме того, эта услуга поставила его в абсолютную зависимость от старшего викария господина де Фрилера, который давал ему теперь странные поручения. Вот какова была его политика, когда он поддался искушению написать анонимное письмо. В довершение всех затруднений его жена объявила ему, что желает иметь у себя Жюльена; ее тщеславие непременно требовало этого.
В таких обстоятельствах господин Вально предвидел неминуемо решительную сцену со своим старым сотоварищем, господином де Реналем. Ему было безразлично его личное неудовольствие, но он мог написать в Безансон и даже в Париж. Родственник какого-нибудь министра вдруг пожалует в Верьер и отнимет у него дело призрения нищих. Господин Вально подумывал, уж не сблизиться ли ему с либералами; ради этого некоторые из них были приглашены на обед, на котором присутствовал Жюльен. Они могли оказать ему сильную поддержку против мэра. Но в случае выборов окажется невозможным вотировать с либералами и сохранить дело призрения в своих руках. Госпожа де Реналь, отлично понимавшая эту политику, посвятила во все это Жюльена, пока они ходили под руку из лавки в лавку и даже дошли до Б_у_л_ь_в_а_р_а В_е_р_н_о_с_т_и, где провели несколько часов почти так же спокойно, как в Вержи.
Между тем господин Вально старался избежать решительного объяснения со своим прежним патроном, сам приняв по отношению к нему вызывающий тон. На этот раз ему это удалось, но настроение мэра от этого только ухудшилось. Никогда тщеславие, столкнувшись с самыми меркантильными или жестокими стремлениями корыстолюбца, не ставило человека в более жалкое положение, в каком очутился господин де Реналь, входя в кабачок. Наоборот, никогда еще дети его не чувствовали себя так весело и радостно. Этот контраст окончательно оскорбил его.
— Насколько я могу судить, я лишний в своей семье! — сказал он, входя, тоном, которому хотел придать апломб.
Вместо всякого ответа жена его отвела в сторону и стала доказывать ему необходимость удаления Жюльена. Счастливые часы, проведенные с ним, вернули ей уверенность и настойчивость, необходимые для выполнения плана, обдуманного ею в течение двух недель. Бедного верьерского мэра окончательно смутило то, что в городе все публично издевались над его пристрастием к д_е_н_ь_г_а_м. Господин Вально щеголял щедростью вора и показал себя блестящим образом во время пяти или шести последних сборов в пользу конгрегации и общины Пресвятой Девы, св. Иосифа и т. п., и т. п.
Среди дворян Верьера и окрестностей, ловко распределенных в списке братьев-сборщиков по величине жертвуемых ими сумм, имя господина де Реналя стояло последним. Напрасно уверял он, что у него н_е_т д_о_х_о_д_о_в. На этот счет духовенство шутить не любит.
