Рассказ Шмелёва «Как я встречался с Чеховым. За карасями»: Страница 5

− Пришлет золотую карету под невесту! Шафера от него − учитель рисования, при орденах во фраке, − во дворцах рисовал! и еще, тоже со знаком, ихний. И у меня не жиже: студент в мундире со шпагой, в пенснэ ходит… и еще, тоже из образованных, экзе-кутор из суда, со шпагой тоже, и двое про запас, Болховитинка сынки, в перчатках, учащие.

Да уж бу-дет-будет − всё будет! Говорит Фирсанов, закуривая сигару: только сигары курит.

_________

Пригласительный свадебный билет с золотым обрезом: «…пожаловать на бал и вечерний стол…» Вся Калужская перед домом: ноябрь, падает снежок. Подкатывают шафера в коляске. Перед ними картон с букетом. Оба в сияющих цилиндрах, в белых, как мел, перчатках, крылатые шинели, на груди что-то золотится. Лица румяные, с морозцу. В толпе говорят ар-ти-сты! Я бегу к скорняку. Шафера отбивают каблуками, кричат с порога «жиних ожидает в церкви!» − и всем делается страшно. Трещат Скорняковы канарейки. Шафера сбрасывают шинели, вынимают белый букет в путающихся атласных лентах и подают невесте. Феня похожа на царевну: беленькую, в флердоранжах, светится сквозь вуальку, щечки чуть-чуть алеют. Женька вздыхает сзади. Вспоминается, грустно-грустно − «ах-Фе-ня-Феня-я…» Скорняк схватывает образ, скорнячихе суют кулич, Феня опускается, в вуальке. Скорняк, в сюртуке, похож на старого барина; скорнячиха, в шумящем платье, вся обливается слезами. Женька шепчет: «нечего тут сыропиться». Вскрикивают за ним: «да Андрюша, образ-то кверх ногами!..»

Кричат шофера − «карету под невесту!» Ахают все − ка-ре-та!.. Атласная − золотая, окна − насквозь всё видно, в мелких подушечках, атласных, − будто играет перламутром. Двое лакеев, в белом, в цилиндрах с бантом. Шафера откидывают дверцу. Иван Глебыч − в мундире, с флердоранжем; светится рукоятка шпаги, перчатка откручена на пальцы, лицо в тревоге. Кричат − «Божье благословление, мальчика-то вперед пустите!» Андрюша, в бархатных панталончиках, вихрастый, с образом на груди, тычется на подножку, в страхе; под носом у него «малина», с медовых пряников. Тощий, высокий екзекутор, в мундире и со шпагой, держит невестин шлейф: студент нежно поддерживает Феню, словно она стеклянная. С треском захлопывают дверцу. Шафера прыгают в коляски, кричат − «с Богом!» Все крестятся. Скорняк корит Кологривова: «что ты мне под невесту подал! Бога у тебя нет, такое под невесту!..» Каретник, с заплывшими глазами, божится: «да… покойничков у меня эти не возят… а что Паленова вчерась возили, так, это из уважения, не в счет». Скорняк уходит, махнув рукой. Говорят − «не к добру, покойницких лошадей прислал». Каретник ворчит: «приметил скорнячий глаз… лошади − не кошка, под бобрика не закрасишь».

_________

В доме Клименкова горят окна. Мы с Женькой топчемся у ворот: рано, войти неловко. По двору пробегают поварята, тащат с саней корзины, звенят бутылки. Музыканты приехали: пробуют, слышно, трубы. На боковой подъезд, во дворе, выбегает Фирсанов, во фраке, с салфеткою под мышкой: «че-рти, куда заливное сунули?» Здороваемся с Фирсановым. − « Да что… опять, мошенник, нарезался, заливное никак не сыщем, а еще старший повар!» Поваренок кричит: «нашли заливно, в дрова засунута… а Семеныча снежком оттерли!» − «Ну, слава Богу… соли в мороженое бы не попало!» кричит Фирсанов и приглашает заправиться: закусочные пирожки готовы. Это наш придворный кондитер, правит все свадьбы, поминки и именины, еще от дедушки. Подъезжают на своих и на лихачах. Прасол вываливается кулем из саночек. Бегут барышни в белых шальках, духами веют. Подкатывают − мясник Лощенков с семьей, в карете, краснотоварцы Архиповы, Головкин-рыбник, портной Хлобыстов, булочник семейством: Ратниковы, Баталовы, Целиковы, бараночник Муравлятников с сынками, Сараев − башмачник с дочками… −какие-то все другие, в хороших шубах. Молодые сейчас приедут. Сумерки, плохо видно. Кто-то высокий столкнулся с Женькой и извиняется, идет на подъезд за всеми. Женька шепчет: «ты знаешь, это кто?.. он, ей-Богу! Да «дикообразово-перо»-то подарил я, тот, писатель!» Я не верю… не может быть! И радостное во мне: будто знакомый голос, баском таким: «ах, простите, пожалуйста…» Надо сказать Фирсанову, угощали чтобы… и скорняку, что писатель у него на свадьбе. Всё хотел − «живого бы писателя посмотреть, Загоскина бы». Но тот уж помер, а это живой писатель.

_________

Входим под фонари подъезда в большие сени, с зеленой куда-то дверью. Пахнет парено-сладковато, − осетриной, сдобными пирожками, сельдереем, − особенным, поварским духом. Идем по широкой лестнице по малиновому ковру. В высокой зеркальной зале, под мрамор с золотом, с хрустальными люстрами из свечей, − свадебный стол, «покоем». Белоснежные скатерти, тысячи огоньков хрустальных − от разноцветных пробок от бутылок лафитничков и рюмок, блеск от бронзы и серебра. Музыканты, на хорах, пробуют робко трубы, сияет медь. − «После «встречи», − кричит Фирсанов, − «Дунайские Волны» пустишь, а там скажу!» Потягивая бакенбарду, он оглядывает парад, что-то соображая пальцем. На «княжем месте» на серебре, − рог изобилия, из которого рушатся конфекты. «Амуровые канделябры» − по сторонам: золотые амурчики целуются под виноградом, выбросив в воздух ножки. Мы выискиваем по зале − где он. По стенам, сидят недвижно гости, положив красные руки на колени или подпершись, самоваром, − все красноликие, в стесняющем крахмале в тугих сюртуках, в манжетах. Белоногие барышни смирно сидят с мамашами. Официанты несут подносы, звенят бокальчики. Фирсанов кричит в фортку: «как завидишь, − бенгальский огонь, пунцовый!»

Нет его и в малиновой гостиной: старые дамы только, сонно сидят на креслах. Нет его и в ломберной − угловой, и в малой, где «прохладительное» для дам… нет и в буфетной, с «горячим» и «холодным», где разноцветные стенки из бутылок, в которых плавают язычки огней, где всякие соблазнительные явства: пулярды в перьях, заливные поросята, осыпанные крошкой прозрачнейшего желе, сочные розовые сиги, масляно-золотистые сардины, хрящи белужьи, боченочки с зернистой, семги и балычки, салаты и всякие соленья, − хрусткая синяя капуста, огурчики − недоростки в перце, кисленькие гроздочки винограда, смородины красной венчики, «свирепая каена», похожая на кирпичный соус, соляночки, снеточки, румяный картофель пушкинский… − и здесь даже нет его! Женька шепчет − «в прохладительный заглянуть, кстати и ананасной хватим?» Толстый прасол сонно глядит на нас, будто хочет спросить, − «вы это… в котором классе?» Вьется официант с тарелочкой − «не прикажите-с!» Прасол тычет в бутылку с перехватцем: «а ну, огорчи, любезный», − английской горькой. Мы вытаскиваем сардинку, и роняем… − в окнах вдруг полыхает красным, грохают медные тазы над нами, − играют «встречу»: приехали!

__________

В дверях гостиной шелковые старухи спутались бахромой, толкаются локтями, сердито шипят − «успеете, пострелы». Мы проскальзываем у них под локтем. У входа в залу стоят новобрачные на розовом атласе. Фирсанов держит корзиночку, все бросают овсом и хмелем. Мы тоже бросаем, в Феню. Она − царевна, только ужасно бледная, − не ягодка уж, а ландышек. Новобрачный − какой-то неприятный, чернявый, глаза косые, бородка таким скребечком. Фирсанов кричит на хоры − давай! Официант с баками встряхивает салфеткой, и на молодых сыплятся цветочки. Скорняк всплескивает руками, все расхватывают − на-память. Иван Глебыч шепчет на ушко Фене, и она дает ему розу из букета. Начинают просить другие, Но Фирсанов вежливо говорит, что букет теперь целомудренный, а к разъезду… тогда растрепим. Говорят и смеются: пра-вильно! Иван Глебыч как будто недоволен, всё поджимает губы. Он перед молодым, красавец: высокий, волосы так, назад − как Рославлев у Загоскина. Женька ворчит: «косогла-зого выбрала!» Я говорю − «скорняк это, не пожалел дочери несчастной». Фирсанов просит пожаловать в гостиную, сейчас будут поздравлять шампанским. Мы идем с Феничкой, но какая-то старушенция в «головке», выпятив зуб, скрипит: «нечего вам тут», − даже скорнячиху оттолкнула, Женька ей нагрубил: «а вы чего щипитесь когтями?» Дамы шепчутся − шлейф уж больно задирают. Старушенция велит Ивану Глебычу опустить, но он не слышит. Лощенова говорит Аралихе: «убили бобра, днюет и ночует в картах, весь профершпилился». Молодых сажают на золотые кресла, Фирсанов разливает шампанское, все подходят. Мы чокаемся с Феней, она мило кивает нам, но я чувствую, что она несчастна. Говорит нам − «ах, милые». Вместе с горы катались. С косоглазым не чокались, давка очень. Скорняк спрашивает − «ндравится тебе, знак-то какой, ученый!» Говорю − видели тут писателя, только найти не можем. Он не верит: «вы, говорит, это с шампанского», − смеется. А его нет и нет.

Сейчас будет «вечерний стол», куда только нас посадят, не на задний же, с музыкантами? Старшая сестра ухватывает меня: «мамаша зовет… испортил тебя Женька, как уличный мальчишка себя ведешь!». Я убегаю в залу. Почему это уличный мальчишка! Сам Фирсанов подлил в бокальчик, из уважения, сказал − «скоро жениться будете, без Фирсанова уж не обойдетесь». И Горкин всё говорил: «не корыстный Фирсанов наш, провизия всегда свежая и не в о-брез… играть твою свадьбу будем − его обязательно возьмем».

__________

Фирсанов потягивает бакендарду, оглядывает парад, − на сто пятьдесят персон! Поправляет цветы под рогом изобилия, опять оглядывает, − «еще букетик! на крылья бутылочек добавить!» Играют «Дунайские Волны», вальс. Фирсанов машет, велит: «Черноморов марш» грохайте, кушать когда пойдут, а пока «Невозвратное» валяйте, поспокойней». Скорняк радуется − «акое же пышне богатство вида!» Для затравки, обносят пирожками, с икрой зернистой. За новобрачными, которые с утра говеют, − старушенции подают, косоглазого мать, оказывается! Говорят − коровница, молоком торгует, такая скря-га! Схватила, как когтями, три пирожка и зернистой икры черпну-ла… − официант даже закосился. Женька шипит: «карга, под шаль пирожок спустила, мешок у ней!» Фирсанов приглашает: «в буфетик для аппетиту… все мужские персоны там». Идем сардинки попробовать, а там и не подойти, такое звяканье: мясники, булочники, мучники… Прасолов голос слышно: «Глебыч… огорчимся?..» Иван Глебыч чокается со всеми, подергивает пенснэ, и очень бледный. Хлобыстов сига гложет, пальцы всё об портьеру обтирает. И Муравлятников, и Баталов… − все с тарелочками, едят, на окошке буфет устроили, из графинчика наливают. Учитель рисования − под-шефе, козлиной бородкой дергает, притоптывает все ножкой. Протодиакон Примагентов в углу засел, все его убеждают: надо ему загрунтоваться, многолетие будет возглашать. Огромный, страшно даже смотреть, как ест. Голосом лампы тушит! Женька просит какого-то: «пропустите, пожалуйста, закусить», а тот ему − «а в котором классе?» Фирсанов углядел − сиротами мы стоим − нам по килечке положили и балычка. Прасол манит Фирсанова: «видал, балычки-то мои, бодаться уж начинают», − на завитых пареньков из практической академии, запасные шафера которые, − «женить скоро тебя возьму». Слышим − «Черномора» тарахают, − и нет Фирсанова. Валят гуртом, притиснули нас в дверях. Иван Глебыч бежит вприпрыжку, прасол бухает в пол ногой − та… ра-ра… та… ра-оа.., − под «Черномора», под барабан турецкий.

__________

Отходит шумно «вечерний стол». Уже прочел по записочке Фирсанов − «за здоровье». За новобрачными − старушенцию: «за здоровье глубокоуважаемой родительницы…» какой-то… кажется, Епихерии Тарасьевны. Уже поднялся протодиакон, и всё покрывает рыком − многая… ле… т-та-а-а-а!.. Расхватывают на память «свадебные конфекты». Старушенция так и вцепилась коршуном, цапнула полной горстью. Еще кричат молодым, − го-рько!.. горь-ка-а!.. Молодые цеоуются. И вот «По улице мостовой» играют, танцы сейчас начнутся. Иван Глебыч раскатывается, придерживая пенснэ, − «господа кавалеры… ангажируйте дам!» За ни ковыляет прасол, − плывет саженками. Фирсанов перехватывает мягко: «в стуколочку-с… отец протодиакон ожидают». В карточной уж трещат колоды.

«Невозвратное время»… − и вот, Иван Глебыч с Феней, − молодой танцевать не хочет, − «бычки» за ними, подхватили сестер Араловых; накручивает землемер Лощенову, экзекутор выписывает с Коровкиной, винтит с присядцем − фалдами подметает − козлоногий учитель рисования подцепил рыбничиху Головкину − не обхватишь, сшибает стулья.

«Не шей ты мне, матушка, красный сарафан»… − кавалеры отводят дам в «прохладительное», к аршадам. Молодого утянули в стуколочку, по три рубля заклад. Иван Глебыч − без флердоранжа: нашли в буфете, Феня ему прикалывает. Он склоняется к ней и шепчет, она его ударяет веером. Обносят сливочным и фисташковым мороженым, несут подносы с мармеладом и пастилой − старушкам. Говорят − будут и пирожки с зернистой, протрясутся когда маленько. Старушенция задремала на диване. Женька шепчет: «на кресле мешок забыла, рябчики даже там… наплевал ей, и пепельницу еще… а не щипись!» Козлоногий зельтерской окатил кого-то, кричат − «платье изгадили!» Гремит − «ах, а сашки-канашки мои…» Иван Глебыч выносится на середину залы, мундир расстегнут… − «гран-ро-он!.. ле-кавалье, ф-фет-ля-шен!..» Говорят − «шафер-то уж нагрелся». Козлоногий вырезывает вприсядку − «сени новые − кленовые − решетчатые!» Скорняк всплескивает − ух-ты-ы!.. Врываются вереницей из гостиной: Иван Глебыч, головой вниз, вытягивает Феню, за Феней, − вот разорвут ее, − головастый «бычок» с толстухой… «Тарелки» секут на хорах − «ах, вы, сени мои, сени…» − «бычки» скорняка подшибли, у каждого по две дамы, вниз головой несутся, − бодаются… − «ле-каввалье-э-… шерше-во-да-амм..!» Около козлоногого гогочут, − какие-то рожи строит − нашептывает: − «ах, вы, сени мои, сени… так при-ятель мой по-ет… и своей мо-рдашке Фене…» − за хохотом не слышно. − «Вью-шки-и!!..» Музыканты полы ломают, бухает барабан − «вери-вьюшки-вьюшки-вьшки…» − стучат по паркету каблуками, − «на барышне башмачки… сафьяновые!..» Полугариха − сваха, в шали, ерзает на ноге − «ах и что ты, что ты, я сама четвертой роты…» Бежим за другими в «прохладительный», допиваем аршады-лимонады, официант даже удивляется − «и как вас только не разорвет!» Феничка раскраснелась, откинулась на спинку, веером на себя, смеется… Иван Глебыч, зеленый волосы на лбу слиплись, глаза рыбьи какие-то, галстук мотается, пенснэ упало, − за руку всё ее, чего-то шепчет, качается. Дамы шушукаются − «срамота какая лезет, прямо, при публике… чего ж молодому-то скажут?» Екзекутор посмеивается: «клещами не оторвешь, сотенки Скорняковы продувает, − в любви везет… протодьякон всем там намноголетил». Иван Глебыч совсем склоняется, а Феня веером его всё, хохочет… − с шампанского, говорят, от непривычки. Аралиха так и ахает − «до безобразия дойтить может!» Иван Глебыч дергает Феню за руку и кричит: «уйдем от них!.. ту-да… где зреют апе…льси-ны… и л-ли… моны!»… Феня старается вырвать руку, прижалась к столу, а он всё − тянет. Козлоногий топает на него − «вы пья-ны!.. извольте оставить молодую… особу!» Иван Глебыч не отпускает Феню, качается, вскидывает пенснэ… − «к чорту… пьяней меня…» Кричат − «не выражайтесь при дамах!.. позовите же молодого… безобразие!..» Фирсанов упрашивает − «прошу вас, ба-ла не срамите… вас ждут в буфете…» Иван Глебыч выхватывает шпагу… − «прочь ха-мы!..» Молодой схватывает сзади, Фирсанов вырывает шпагу и отдает косоглазому. Косоглазый кричит официантам − «убрать пьяного нахала!» Феня… глаза такие, будто чего-то увидала, вся бледная, руками отстраняет… кричит − «да что же это?!» − ее подхватывают. Официанты тащат Ивана Глебыча. Он кричит − «хамы… мою шпагу!.. погубили жизнь!..» Чтобы не слышно было, музыканты играют «Сени». Косоглазый размахивает шпагой… и − в форточку! − «Вот его место, на мостовой!» Мы проскальзываем на лестницу, сбегаем м смотрим кверху. Ивана Глебыча волокут с площадки, торчит манишка, пенснэ разбили. Он вырывается и вопит − «молодую жизнь… ха-мы… на дуэль… темное царство!..» Косоглазый вверху кричит: «дайте ему, скотине!» Мне жалко Ивана Глебыча… и вот я слышу − будто знакомый голос, баском таким: «ве-селенькая свадьба!»

Возле зеленой двери − он, писатель! В сером пиджаке, в пенснэ, с грустно-усмешливой улыбкой. Кто-то еще за ним. Женька меня толкает − там он… смотри…» − но дверь закрылась.

__________

После, мы прочитали, на карточке: «Антон Павлович Чехов, врач». Он жил внизу, под вывеской − «для свадеб и балов». Он видел! Может быть, и нас он видел. Многое он видел. Думал ли я тогда, что многое и я увижу − «веселенького», − свадеб, похорон, всего. Думал ли я тогда, что многое узнаю, в душу свою приму, как все, обременяющее душу, − для чего?..

Сентябрь, 1934 г.
Алемон.