Роман Джека Лондона «День пламенеет» («Время-не-ждёт»): Часть вторая. Глава I
Пламенный прибыл в Сан-Франциско не в ореоле славы.
Не только он был забыт, но и Клондайк вместе с ним. Мир интересовался другими вещами, а события на Аляске, подобно испанской войне, утратили аромат новизны. Многое произошло с тех пор. Каждый день преподносил что-нибудь новое, и пространство, уделяемое газетами сенсационным известиям, было ограничено. Однако его радовало, что о нем не знают. В арктической игре он был крупной величиной, но насколько же эта новая игра крупнее, если человек с состоянием в одиннадцать миллионов и с таким прошлым, как у него, проходил незамеченным!
Остановившись в отеле «Сент-Фрэнсис», он был проинтервьюирован мелкими репортерами, бегавшими по гостиницам, и на двадцать четыре часа привлек внимание, благодаря коротким заметкам в газетах. Он усмехнулся про себя и стал осматриваться и знакомиться с новым порядком вещей. Он был очень неловок, но в совершенстве владел собой. К сознанию, что он является обладателем одиннадцати миллионов, — сознанию, позволявшему ему высоко нести голову, — примешивалась еще огромная самоуверенность. Ничто его не смущало; внешний блеск культуры и власти не пугал его. Это был лишь иной лик неисследованной глуши, и ему предстояло изучить ее обычаи, приметы и тропы, где могла быть хорошая охота, и дурные полосы воды и суши, которых следовало избегать. По обыкновению, женщины внушали ему страх. Он все еще был слишком напуган, чтобы приблизиться к этим лучезарным, ослепительным созданиям, которых делали доступными его миллионы. Они смотрели на него и томились, а он так искусно скрывал свою робость, что казалось, будто он держится среди них совершенно свободно. Но их привлекло не только его богатство. Он был подлинный мужчина и слишком для них необычный. Еще молодой — ему едва исполнилось тридцать шесть лет, — очень красивый, великолепно сложенный и исполненный мужественности, бьющей через край, со своей свободной походкой, приобретенной им не на тротуарах и мостовых, с черными глазами, охватывающими широкие пространства и не стесненными узким горизонтом жителей города, — он привлекал взимание женщин, бросавших на него исподтишка любопытные взгляды. Он это замечал, усмехался про себя с видом человека, которого не проведешь, и смотрел на них как на серьезную опасность. В данном случае его хладнокровное самообладание стоило ему дороже, чем борьба с голодом, холодом и наводнением.
Он приехал в Штаты не для женщин, а вести игру с мужчинами. Но мужчин он еще не изучил. Они производили впечатление мягких, физически мягких; однако он угадывал, что на деле они жестки, только эта жесткость была скрыта под внешней оболочкой мягкости. И ему казалось, что в них было что-то кошачье. Он встречал их в клубах и недоумевал, поскольку реальны добрые товарищеские отношения, скоро ли они выпустят когти, бросятся и растерзают добычу. «Интересно было бы знать, — повторял он про себя, — что сделают они все, если игра пойдет всерьез?» Он относился к ним с непонятной подозрительностью. «Они наверняка хитрецы», — решил он и по обрывкам сплетен, то и дело выслушиваемых, чувствовал, что его подозрения весьма основательны. С другой стороны, они излучали атмосферу мужественности, а ей всегда сопутствует дух честной игры. Они могли драться и пускать в ход когти во время сражения — это было вполне естественно; но почему-то ему казалось, что при этом они не отступят от правил игры. Таково было создавшееся у него впечатление — обобщение, сдерживаемое сознанием, что среди них, несомненно, имеется известный процент негодяев.
Несколько месяцев в Сан Франциско он изучал игру и ее правила и готовился сам взять в руки карты. Частным образом он даже взял несколько уроков английского языка, и ему удалось устранить самые худшие свои ошибки, хотя в момент возбуждения у него все еще срывались с языка «лишку», «наверняка» и тому подобные простонародные словечки. Он научился есть и одеваться и вообще вести себя, как подобает культурному человеку; но, несмотря на это, он остался самим собой: не слишком рассудительным, не слишком почтительным и никогда не колебался пойти наперекор условностям, если они попадались на его пути и в достаточной мере его подзадоривали. Резко отличаясь от более слабых людей, приехавших из далеких стран, он не мог почитать своеобразных оловянных богов, которым по-разному поклонялись культурные племена людей. «Тотемы» он видывал и раньше и знал им цену.
Наконец ему наскучило играть роль зрителя, и он отправился в Неваду, где в то время поднялся шум вокруг новой золотой россыпи, — «немножко их расшевелить», как он выразился. Биржу в Тонопе он шевелил всего десять дней, и за это время его бешеная игра разорила немало привычных игроков. Под конец, зажав в кулак Флориделя, он его выпустил, причем от этой операции ему очистилось полмиллиона барыша. Затем, облизнувшись, он отправился в Сан-Франциско, в отель «Сент-Фрэнсис». Кусочек показался ему вкусным, а желание участвовать в игре обострилось.
И снова газеты подняли шум вокруг его имени. Снова «Пламенный» крупными буквами красовалось в заголовках. Его окружили толпы репортеров. Были извлечены старые кипы журналов и газет, и историко-романтическая фигура Элема Харниша, Героя Снегов, Короля Клондайка и Отца Ветеранов, снова расселась на столе в миллионах домов рядом с поджаренным хлебом и завтраком. Раньше чем истек назначенный им срок, он был насильно втянут в игру. Финансисты и всякого рода дельцы — все эти отбросы, плавающие по морю спекуляции, — выползли на берега его одиннадцати миллионов. В целях самозащиты он вынужден был открыть конторы. Он их заставил насторожиться, и теперь — хочешь не хочешь — они сдавали ему карты и требовали, чтобы он вел игру. Ну что ж, играть он будет! Он им покажет, где раки зимуют, несмотря на гордые пророчества о том, как быстро его обкорнают, — пророчества, связанные с описанием его буколических способов игры и его внешности дикаря.
Сначала он вмешивался только в мелкие дела — «выжидал», как объяснил он это Хольдсуорти, приятелю, обретенному им в клубе Альта-Пасифик. Хольдсуорти выставил его кандидатуру, и Пламенный стал членом клуба. Хорошо, что вначале он играл осторожно: он был поражен множеством акул — «земных акул», как он их называл, — обвивших его кольцом. Он легко раскусывал их тайные планы, не переставая удивляться, как может находить себе добычу такое огромное число этих типов. Их нечистоплотность и мошенничество были столь очевидны, что он недоумевал, каким образом удается им подцепить кого-нибудь на свою удочку.
А затем он обнаружил, что акулы бывают разные. Хольдсуорти относился к нему скорее как к брату, чем товарищу по клубу, следил за ним, давал советы, представил его магнатам местного финансового мира. Семья Хольдсуорти жила в очаровательном бунгало около Мэнло-Парк, и сюда Пламенный приезжал в конце недели и встречал такое радушие и семейный уют, о каком никогда и не мечтал. Хольдсуорти восторженно любил цветы и был помешан на разведении премированных кур. Эта мания, поглощавшая его целиком, являлась для Пламенного поводом для постоянных шуток. К таким слабостям он относился со снисходительным добродушием; они, по его мнению, свидетельствовали о здоровой натуре человека и побуждали его сблизиться с Хольдсуорти. Преуспевающий делец, лишенный неумеренного честолюбия, — таково было мнение Пламенного о своем приятеле, — словом, человек, слишком легко удовлетворяющийся маленькими ставками, чтобы броситься когда-либо в крупную игру.
Как-то в конце недели Хольдсуорти уговорил его вступить в дело, славное маленькое дельце, кирпичный завод в Глен Эллен. Пламенный внимательно выслушал ответ своего приятеля о положении дел. Предприятие было вполне надежным, и Пламенный возражал только, что дело слишком маленькое и совсем не в его вкусе. Он вступил в него исключительно по дружбе, так как Хольдсуорти объяснил, что и сам он в нем участвует, а раз дело хорошее, то для его развития он был бы вынужден ограничить свои другие операции. Пламенный внес капитал в пятьдесят тысяч долларов. Позже он, смеясь, объяснил: «Что и говорить, меня поддели, но тут действовал не столько сам Хольдсуорти, сколько эти его проклятые цыплята и фруктовые деревья».
Все же урок был хороший; он понял, что в деловом мире на вере ничего не построишь и даже самая простая вера в хлеб-соль, съеденный вместе, не устоит перед лицом ничего не стоящего кирпичного завода и пятидесяти тысяч долларов наличными. Но он решил, что акулы самых разнообразных видов и степеней кишат только на поверхности. Там, в глубине, он угадывал, все было устойчиво и честно. Эти крупные промышленные магнаты и тузы финансового мира были теми людьми, с какими, по его мнению, следовало работать. Самый характер их крупных предприятий и дел вынуждал их играть честно. Здесь не было места для трюков и плутней мелких шулеров. Так и следовало ожидать, что мелкие людишки будут хитрить и навязывать своим друзьям ничего не стоящие кирпичные заводы, но в крупном финансовом мире не имело смысла прибегать к подобным приемам. Там люди были заняты развитием производительных сил страны, организацией ее железных дорог, разработкой рудников; они делали доступными ее природные богатства. Их игра должна была быть крупной и устойчивой. «Уж они-то не могут допустить шулерские приемы», — таков был вывод, к какому он пришел.
Итак, он решил оставить Хольдсуорти и мелких людишек; встречаясь с ними, он держался по-товарищески, но не сближался ни с кем и не завязывал дружеских отношений. Он не чувствовал неприязни к мелким людишкам, например к посетителям клуба Альта-Пасифик. Он лишь не хотел брать их партнерами в крупной игре, какую думал вести, и только. Что это будет за крупная игра, он и сам не знал. Он ждал ее. А пока играл по маленькой, помещая деньги в различные предприятия по орошению безводных местностей и выжидая момента, когда придет крупная игра.
Тут-то он встретился с Джоном Доусеттом, с великим Джоном Доусеттом. Встреча была случайна — в этом нельзя было сомневаться. Находясь в Лос-Анджелесе, Пламенный неожиданно поехал на остров Санта-Каталина, вместо того чтобы вернуться пряма в Сан-Франциско, как он раньше предполагал. Тут он встретил Джона Доусетта, остановившегося на несколько дней отдохнуть во время своей поездки на Запад. Доусетт, конечно, слыхал о Короле Клондайка и его прославленных тридцати миллионах, а познакомившись, разумеется, им заинтересовался. Должно быть, в это время в мозгу его и зародилась одна идея. Но он о ней не заикался, предоставляя ей созреть, и вел разговоры общего характера, делая все возможное для того, чтобы быть любезным и завоевать дружбу Пламенного.
Это был первый крупный магнат, с которым Пламенный встретился лицом к лицу; он был польщен и очарован Доусеттом. В этом человеке было столько гуманности и искреннего демократизма, что Пламенный недоумевал, действительно ли перед ним тот самый Джон Доусетт, представитель целого ряда банков, державший в своих руках страховые общества, один из главных пайщиков Нефтяной Компании и известный союзник Гугенхаммеров. И внешность его соответствовала его манерам и репутации.
С внешней стороны он подтверждал все, что знал о нем Пламенный. Несмотря на свои шестьдесят лет и белоснежные волосы, он не проявлял ни малейших признаков дряхлости. Руку он пожимал крепко, ходил твердым, быстрым шагом, все его движения были определенные и решительные. Кожа у него была здорового розоватого оттенка, а тонкие губы умели отвечать искренней улыбкой на шутки. Честные бледно-голубые глаза смотрели пристально и прямо из-под нависших седых бровей. Ум его был строго дисциплинирован; Пламенному казалось, что он работает с уверенностью стального капкана. Он был человеком, который знал и который никогда не декорировал своего знания нелепой бахромой чувства или эмоций. Было очевидно, что он привык повелевать, и в каждом его слове и в каждом жесте просвечивала властность. Вместе с тем он был любезен и тактичен. Пламенный легко мог заметить все признаки, какие отличали его от мелких людишек калибра Хольдсуорти. Знакома была Пламенному и его биография: его происхождение из старинного американского рода, его личные заслуги на войне, роль, какую играл в создании Союза его предок — Джон Доусетт, оказавший в свое время мощную финансовую поддержку Союзу; знал он и о командоре войны 1812 года, генерале Доусетте, овеянном революционной славой, и о том первом далеком Доусетте, владельце земель и рабов на заре Новой Англии.
— Уж он-то наверняка порядочный человек, — говорил он одному из своих товарищей по клубу в курительной комнате Альта-Пасифик. — Говорю вам, Галлон, он меня здорово удивил. Я знал, что эти птицы большого полета и должны быть такими, но мне нужно было его увидеть, чтобы знать наверняка. Он — один из тех парней, кто делает дела. По всему видно. Он — один на тысячу, уж это верно; с таким человеком надо связаться. Какую бы игру он ни повел, размах у него очень большой, и можно биться об заклад, что игру он ведет по всем правилам, начистоту. Готов поручиться, что он может потерять или выиграть несколько миллионов и глазом при этом не моргнуть.
Галлон затянулся сигарой и по окончании этого панегирика с любопытством поглядел на своего приятеля; но Пламенный заказывал коктейль и не заметил этого любопытного взгляда.
— Полагаю, что вы с ним вступаете в какое-нибудь дело, — заметил Галлон.
— Нет, ничуть не бывало. Вот тут-то он и показал себя. Я как раз объяснил ему, что хочу понять, как это крупные дельцы делают большие дела. И, знаете, у меня получилось такое впечатление, будто ему решительно все известно; мне просто-напросто стыдно стало за самого себя.
— А все же, думаю, я б его одолел, если б дело шло о поездке с собачьей упряжкой, — заметил Пламенный, подумав. — И в покере, и на золотом прииске я мог бы его обставить, да и с березовой лодкой справился бы лучше. Как знать, возможно, я научусь его игре лучше, чем он научился бы моей — той, какую я вел на Севере.
