Повесть Горького «Жизнь ненужного человека»: Страница 40

Ему показалось, что стул опускается под ним и тошнота сейчас хлынет в горло. Он откашлялся, осмотрел комнату, бедную, маленькую. В окно смотрела луна, круглая, точно лицо Якова, огонь лампы казался досадно лишним.

«Погашу свет, встану перед ней на колени, обниму ноги и всё скажу. А она мне даст пинка?..»

Но это его не остановило. Он тяжело поднялся со стула, протянул руку к лампе, рука вяло опустилась, ноги вздрогнули, он покачнулся.

– Что вы? – спросила Ольга.

Желая ответить, Климков тихо завыл, встал на колени и начал хватать её платье дрожащими руками. Она упёрлась в лоб его горячей ладонью, другой рукой взяла за плечо, спрятала ноги под стул и строго заговорила:

– Нет, нет! А-ай, как это нехорошо… Я не могу… Ну, встаньте же!..

Теплота её тела будила в нём чувственное желание, и толчки рук её он воспринимал, как возбуждающие ласки…

«Не святая!» – мелькнуло у него в уме, и он начал обнимать колени девушки сильнее.

– Я говорю вам – встаньте! – крикнула она, уже не убеждая, а приказывая.

Он встал, не успев ничего сказать.

– Поймите, – бормотал он, разводя руками.

– Да, да, я понимаю… Боже мой! Всегда это на дороге! – воскликнула она и, посмотрев в лицо ему, сурово сказала: – Мне надоело это!

Она встала у окна, между нею и Евсеем стоял стол. Холодное недоумение обняло сердце Климкова, обидный стыд тихо жёг его.

– Вы ко мне не ходите… Пожалуйста…

Евсей взял шапку, накинул на плечи пальто и, согнувшись, ушёл.

Через несколько минут он сидел на лавке у ворот какого-то дома и бормотал, искусственно напрягаясь:

– Сволочь…

Припоминая позорные для женщины слова, он покрывал ими стройную высокую фигуру Ольги, желая испачкать грязью всю её, затемнить с ног до головы. Но ругательства не приставали к ней, и хотя Евсей упорно будил в себе злость, но чувствовал только обиду.

Смотрел на круглый одинокий шар луны – она двигалась по небу толчками, точно прыгала, как большой светлый мяч, и он слышал тихий звук её движения, подобный ударам сердца. Не любил он этот бледный, тоскующий шар, всегда в тяжёлые минуты жизни как бы наблюдавший за ним с холодной настойчивостью. Было поздно, но город ещё не спал, отовсюду неслись разные звуки.

«Раньше ночи были спокойнее», – подумал Климков, встал и пошёл, не надевая пальто в рукава, сдвинув шапку на затылок.

«Ну, хорошо, – подожди! – думал он. – Выдам их и попрошу, чтобы меня перевели в другой город…»

В три приёма он передал Макарову несколько пакетов шрифта, узнал о квартире, где будет устроена типография, и удостоился от Саши публичной похвалы:

– Молодчина! Получишь награду…

Евсей отнёсся к его похвале равнодушно, а когда Саша ушёл, ему бросилось в глаза острое, похудевшее лицо Маклакова – шпион, сидя в тёмном углу комнаты на диване, смотрел оттуда в лицо Евсея, покручивая свои усы. Во взгляде его было что-то задевшее Евсея, он отвернулся в сторону.

– Климков, поди сюда! – позвал шпион. Климков подошёл, сел рядом.

– Правда, что ты брата своего выдаёшь? – спросил Маклаков негромко.

– Двоюродного…

– Не жалко?

– Нет…

И вспомнив слова, которые часто говорило начальство, Евсей тихо повторил их:

– У нас – как у солдат – нет ни матери, ни отца, ни братьев, только враги царя и отечества…

– Ну, конечно! – сказал Маклаков и усмехнулся. По голосу и усмешке Климков чувствовал, что шпион издевается над ним. Он обиделся.

– Может быть, мне и жалко, но когда я должен служить честно и верно…

– Я ведь не спорю, чудак!

Потом он закурил папиросу и спросил Евсея:

– Ты что сидишь тут?

– Так, – делать нечего…

Маклаков хлопнул его по колену и сказал:

– Несчастный ты человечек!

Евсей встал.

– Тимофей Васильевич…

– Что?

– Скажите мне…

– Что сказать?

– Я не знаю…

– Ну, и я тоже.

Климков шёпотом пробормотал:

– Мне жалко брата!.. И ещё одна девица там… Они все – лучше нас, ей-богу!

Шпион тоже встал на ноги, потянулся и, шагая к двери, холодно произнёс:

– Пойди ты к чёрту…

Подошла ночь, когда решено было арестовать Ольгу, Якова и всех, кто был связан с ними по делу типографии. Евсей знал, что типография помещается в саду во флигеле, – там живёт большой рыжебородый человек Костя с женой, рябоватой и толстой, а за прислугу у них – Ольга. У Кости голова была гладко острижена, а у жены его серое лицо и блуждающие глаза; они оба показались Евсею людьми не в своём уме и как будто долго лежали в больнице.

– Какие страшные! – заметил он, когда Яков указал ему этих людей в квартире Макарова.

Яков, любя похвастаться знакомствами, гордо тряхнул кудрявой головой и важно объяснил:

– От своей трудной жизни! Работают в подвалах, по ночам, сырость, воздуху мало. Отдыхают – в тюрьмах, – от этого всяк наизнанку вывернется.

Климкову захотелось в последний раз взглянуть на Ольгу; он узнал, какими улицами повезут арестованных в тюрьму, и пошёл встречу им, стараясь убедить себя, что его не трогает всё это, и думая о девушке:

«Наверное, испугается. Плакать будет…»

Шёл он, как всегда, держась в тени, пробовал беззаботно свистать, но – не мог остановить стройного течения воспоминаний об Ольге, – видел её спокойное лицо, верующие глаза, слышал немного надорванный голос, помнил слова:

«Вы напрасно так нехорошо говорите о людях, Климков. Разве вам не в чем упрекнуть себя?»

Слушая её, он всегда чувствовал, что Ольга говорит верно. И теперь у него тоже не было причин сомневаться этом, но было голое желание видеть её испуганной, жалкой, в слезах.

Вдали затрещали по камням колёса экипажа, застучали подковы. Климков прижался к воротам и ждал. Мимо него проехала карета, он безучастно посмотрел на неё, увидел два хмурых лица, седую бороду кучера, большие усы околодочного рядом с нею.