Повесть Горького «Жизнь ненужного человека»: Страница 38

Выпили в буфете бутылку пива, слушали игру военного оркестра, Яков толкал Евсея в бок локтем и спрашивал его:

– Хорошо?

А когда оркестр кончил играть, Яков вздохнул и заметил:

– Это Фауста играли, оперу. Я её три раза видел в театре – красиво, очень! История-то глупая, а музыка – хороша! Пойдём обезьян смотреть…

По пути к обезьянам он интересно рассказал Евсею историю Фауста и чёрта, пробовал даже что-то петь, но это ему не удалось, – он расхохотался.

Музыка, рассказ о театре, смех и говор празднично одетой толпы людей, весеннее небо, пропитанное солнцем, – опьяняло Климкова. Он смотрел на Якова, с удивлением думая:

«Какой смелый! И всё знает, а – одних лет со мной…»

Климкову начинало казаться, что брат торопливо открывает перед ним ряд маленьких дверей и за каждой из них всё более приятного шума и света. Он оглядывался вокруг, всасывая новые впечатления, и порою тревожно расширял глаза – ему казалось, что в толпе мелькнуло знакомое лицо товарища по службе. Стояли перед клеткой обезьян, Яков с доброй улыбкой в глазах говорил:

– Ты смотри – ну, чем не люди? Верно ли? Глаза, морды – какое всё умное, а?..

Он вдруг замолчал, прислушался и сказал:

– Стой, это наши! – исчез и через минуту подвёл к Евсею барышню и молодого человека в поддёвке, радостно восклицая:

– А сказали – не пойдёте? Обманщики!.. Это мой двоюродный брат Евсей Климков, я говорил про него. А это – Оля, – Ольга Константиновна. Его зовут Алексей Степанович Макаров.

Опустив голову, Климков неловко и молча пожимал руки новых знакомых и думал:

«Захлёстывает меня. Лучше – уйти мне…»

Но уходить не хотелось, он снова оглянулся, побуждаемый боязнью увидеть кого-нибудь из товарищей-шпионов. Никого не было.

– Он не очень развязный, – говорил Яков барышне. – Не пара мне, грешному!

– Нас стесняться не надо, мы люди простые! – сказала Ольга. Она была выше Евсея на голову, светлые волосы, зачёсанные кверху, ещё увеличивали её рост. На бледном, овальном лице спокойно улыбались серовато-голубые глаза.

У человека в поддёвке лицо доброе, глаза ласковые, двигался он медленно и как-то особенно беспечно качал на ходу своё, видимо, сильное тело.

– Долго мы будем плутать, как нераскаянные грешники? – мягким басом спросил он.

– Посидеть где-нибудь, что ли…

Ольга, наклонив голову, заглядывала в лицо Климкова.

– Вы бывали здесь раньше?

– Первый раз…

Он шёл рядом с нею, стараясь зачем-то поднимать ноги выше, от этого ему было неловко идти. Сели за столик, спросили пива, Яков балагурил, а Макаров, тихонько посвистывая, рассматривал публику прищуренными глазами.

– У вас товарищ есть? – спросила Ольга.

– Нет, – никого нет…

– Мне так сразу и показалось, что вы одинокий! – сказала она, улыбаясь.

– Глядите – сыщик! – тихо воскликнул Макаров. Евсей вскочил на ноги, снова быстро сел, взглянул на Ольгу, желая понять, заметила ли она его невольное испуганное движение? Не понял. Она молча и внимательно рассматривала тёмную фигуру Мельникова; как бы с трудом сыщик шёл по дорожке мимо столов и, согнув шею, смотрел в землю, а руки его висели вдоль тела, точно вывихнутые.

– Идёт, как Иуда на осину! – негромко сказал Яков.

– Должно быть – пьяный! – заметил Макаров.

«Нет, он всегда такой», – едва не сказал Евсей и завозился на стуле.

Мельников, точно чёрный камень, вдвинулся в толпу людей, и она скрыла его в своём пёстром потоке.

– Заметили, как он шёл? – спросила Ольга.

Евсей поднял голову, внимательно и с ожиданием взглянул на неё…

– Я думаю, что слабого человека одиночество на всё может толкнуть…

– Да, – шёпотом сказал Климков, что-то понимая, и, благодарно взглянув в лицо девушки, повторил громче: – Да!

– Я его знал года четыре тому назад! – рассказывал Макаров. Теперь лицо у него как будто вдруг удлинилось, высохло, стали заметны кости, глаза раскрылись и, тёмные, твёрдо смотрели вдаль. – Он выдал одного студента, который книжки нам давал читать, и рабочего Тихонова. Студента сослали, а Тихонов просидел около года в тюрьме и помер от тифа…

– А вы разве боитесь шпионов? – вдруг спросила Ольга Климкова.

– Почему? – глухо отозвался он.

– Вы вздрогнули, когда увидали его…

Евсей, крепко потирая горло и не глядя на неё, ответил:

– Это – так, – я его тоже знаю…

– Ага-а! – протянул Макаров, усмехаясь.

– Тихонький! – воскликнул Яков, подмигивая. Климков, не понимая их восклицаний, ласковых взглядов, – молчал, боясь, что помимо своей воли скажет слова, которые разрушат тревожный, но приятный полусон этих минут.

Тихо и ласково подходил свежий весенний вечер, смягчая звуки и краски, в небе пылала заря, задумчиво и негромко пели медные трубы…

– Вот что, – сказал Макаров, – останемся здесь или пойдём домой?

Решили идти домой. Дорогой Ольга спросила Климкова:

– А вы сидели в тюрьме?

– Да, – ответил он, но через секунду прибавил: – Недолго…

Сели в вагон трамвая, потом Евсей очутился в маленькой комнате, оклеенной голубыми обоями, – в ней было тесно, душно и то весело, то грустно. Макаров играл на гитаре, пел какие-то неслыханные песни, Яков смело говорил обо всём на свете, смеялся над богатыми, ругал начальство, потом стал плясать, наполнил всю комнату топотом ног, визгом и свистом. Звенела гитара, Макаров поощрял Якова прибаутками и криками:

– Эх, кто умеет веселиться, того горе боится!

А Ольга смотрела на всё спокойно и порою спрашивала Климкова, улыбаясь:

– Хорошо?

Опьянённый тихой, неведомой ему радостью, Климков тоже улыбался в ответ. Он забыл о себе, лишь изредка, секундами, ощущал внутри назойливые уколы, но раньше, чем сознание успевало претворить их в мысль, они исчезали, ничего не напоминая.

И только дома он вспомнил о том, что обязан предать этих весёлых людей в руки жандармов, вспомнил и, охваченный холодной тоской, бессмысленно остановился среди комнаты. Стало трудно дышать, он облизал губы сухим языком, торопливо сбросил с себя платье, остался в белье, подошёл к окну, сел. Прошло несколько минут оцепенения, он подумал:

«Я скажу им, – этой скажу, Ольге…»

Но тотчас же ему вспомнился злой и брезгливый крик столяра:

«Гадина…»

Климков отрицательно покачал головой.

«Напишу ей: «Берегитесь…» И про себя напишу…»

Эта мысль обрадовала его, но в следующую секунду он сообразил:

«При обыске найдут моё письмо, узнают почерк, – пропал я тогда…»