Повесть Горького «Жизнь ненужного человека»: Страница 28

Подумав, Евсей сказал, как бы извиняясь:

– Верую! Только я – не для бога, а для себя. Что я богу?

– Ну, давайте выпьем…

Климков храбро выпил стакан холодного, горького пива, – оно вызвало у него дрожь. Облизав губы, он спросил:

– Часто бьют вас?

– Меня? Кто? – удивлённо и обиженно воскликнул сыщик.

– Не вас, а вообще – шпионов?

– Надо говорить – агенты, а не шпионы, – поправил его Маклаков, усмехаясь. – Меня – не били…

Он задумался, плечи у него опустились, спина согнулась, по белому лицу скользнула тень.

– Должность наша – собачья, люди смотрят на нас – довольно скверно! – тихонько проговорил он и вдруг, улыбнувшись всем лицом, наклонился к Евсею. – Только один раз за пять лет я видел человеческое отношение к себе. Было это у Миронова. Я пришёл к нему с жандармами, в форме околоточного надзирателя; нездоровилось мне, лихорадило, едва на ногах стою. Принял он нас вежливо, немножко будто сконфузился, посмеивается. Большой такой, руки длинные, усы – точно у кота. Ходит с нами из комнаты в комнату, всем говорит – вы, заденет кого-нибудь – извиняется. Неловко всем около него – и полковнику, и прокурору, и нам, мелким птицам. Все этого человека знают, в газетах портреты его печатаются, даже за границей известен, – а мы пришли к нему ночью… совестно как-то! Вижу я – смотрит он на меня, – потом подошёл близко и говорит: «Вы бы сели, а? Вам нездоровится, как видно, сядьте!» Так он меня этими словами и опрокинул. Сел я. Думаю – уйди от меня! А он: «Хотите принять порошок?» Все молчат, – никто на меня и на него не смотрит…

Маклаков тихо засмеялся.

– Дал он мне хину в облатке, а я её разжевал. Во рту – горечь нестерпимая, в душе – бунт. Чувствую, что упаду, если встану на ноги. Тут полковник вмешался, велел меня отправить в часть, да, кстати, и обыск кончился. Прокурор ему говорит: «Должен вас арестовать…» – «Ну, что же, говорит, арестуйте! Всякий делает то, что может…» Так это он просто сказал – с улыбкой!..

Рассказ понравился Евсею, точно обласкал его и разогрел желание быть приятным Маклакову.

«Хороший человек!» – утвердительно подумал он о сыщике.

А тот вздохнул, спросил себе ещё рюмку коньяку, медленно выпил её, вдруг осунулся, похудел и опустил голову на стол.

Евсею хотелось говорить, в голове суматошно мелькали разные слова, но не укладывались в понятную и ясную речь. Наконец, после многих усилий, Евсей нашёл о чём спросить.

– Он тоже на службе у врагов наших?

– Кто? – едва подняв голову, спросил сыщик.

– Писатель-то…

– У каких – врагов наших?

Евсей смутился, – сыщик смотрел, брезгливо скривив губы, в голосе его была слышна насмешка. Не дождавшись ответа, он встал, кинул на стол серебряную монету, сказал кому-то: «Запишите!», надел шапку и, ни слова не говоря Климкову, пошёл к двери. Евсей, ступая на носки, двинулся за ним, а шапку надеть не посмел.

– Завтра к девяти будьте на месте, в двенадцать вас сменят! – сказал ему Маклаков уже на улице, сунул руки и карманы пальто и исчез.

«Не простился!» – огорчённо думал Евсей, идя по пустынной улице.

Он чувствовал себя худо – со всех сторон его окружала тьма, было холодно, изо рта в грудь проникал клейкий и горький вкус пива, сердце билось неровно, а в голове кружились, точно тяжёлые хлопья осеннего снега, милые мысли.

«Вот – день отслужил я… Кабы я понравился кому-нибудь…»

Ночью Евсею приснилось, что его двоюродный брат Мишка сел ему на грудь, схватил за горло и душит… Он проснулся и услыхал в комнате Петра его сердитый, сухой голос:

– Мне наплевать на государство и на всю эту чепуху…

Засмеялась женщина, и прозвучал чей-то тонкий голос:

– Ш-ш! Не ори!..

– У меня нет времени разбирать, кто прав, кто виноват, – я не дурак. Я молод, мне надо жить. Он мне, подлец, лекции читает о самодержавии, – а я четыре часа лакеем метался около всякой сволочи, у меня ноги ноют, спина от поклонов болит. Коли тебе самодержавие дорого, так ты денег не жалей, а за грош гордость мою я самодержавию не уступлю, – подите вы к чёрту!

А через несколько часов Евсей сидел на тумбе против дома Перцева. Он долго ходил взад и вперёд по улице мимо этого дома, сосчитал в нём окна, измерил шагами его длину, изучил расплывшееся от старости серое лицо дома во всех подробностях и, наконец, устав, присел на тумбу. Но отдыхать ему пришлось недолго, – из двери вышел писатель в накинутом на плечи пальто, без галош, в шапке, сдвинутой набок, и пошёл через улицу прямо на него.

«В морду даст!» – подумал Евсей, глядя на суровое лицо и нахмуренные рыжие брови. Он попробовал встать, уйти – и не мог, окованный страхом.

– Вы чего тут сидите? – раздался сердитый голос.

– Так…

– Ступайте прочь!..

– Я не могу…

– Вот письмо – идите, отдайте его тому, кто вас послал сюда.

Большие синие глаза приказывали, ослушаться их взгляда не было сил. Отвернув лицо в сторону, Евсей пробормотал:

– Н-не имею разрешения принимать от вас что-нибудь. И разговаривать тоже…

Писатель улыбнулся хмурой улыбкой и сунул конверт в руку Евсея.

Климков пошёл, держа конверт в правой руке на высоте груди, как что-то убийственное, грозящее неведомым несчастием. Пальцы у него ныли, точно от холода, и в голове настойчиво стучала пугливая мысль:

«Что же будет со мной?..»

Но вдруг он увидел, что конверт не заклеен, это поразило его, он остановился, оглянулся, быстро вынул письмо и прочитал:

«Уберите прочь от меня этого болвана. Миронов».

Евсей облегчённо вздохнул.

– Надо отдать Маклакову. Обругает он меня…

Страх исчез, но было тяжело при мысли о том, что снова не удалось угодить сыщику, который так нравился.

Он застал Маклакова за обедом в компании с маленьким, косоглазым человеком, одетым в чёрное.

– Знакомьтесь! Климков, Красавин.

Евсей сунул руку в карман за письмом и смущённо сказал:

– Вышло так, что…

Маклаков протянул к нему руку.

– Расскажете после!..

Лицо у него было усталое, глаза потускнели, белые прямые волосы растрепались.

«Видно, напился вчера!» – подумал Евсей.

– Нет, Тимофей Васильевич, – холодно и внушительно заговорил косоглазый человек. – Это вы напрасно. Во всяком деле имеется своя приятность, когда дело любишь…

Маклаков взглянул на него и залпом выпил большую рюмку водки.

– Они – люди, мы – люди, но – это ничего не значит.