- Главная
- Библиотека
- Книги
- Темы
- Литературные произведения по формам
- Повести
- Повести по авторам
- Повести авторов на букву Г
- Повести Максима Горького
Повесть Горького «Жизнь ненужного человека»: Страница 21
– Кто скажет правду ему? У него детей не захлестывало петлёй безумия… На чём строится проповедь их? На всеобщей бедности и озлобленности против неё. И мы должны сказать ему прямо: «Ты отец народа, и ты – богат, отдай же народу твоему богатства, накопленные тобою, – этим ты подсечёшь корень зла, и всё будет спасено твоею рукою…»
Горбатый растянул рот в большую узкую щель и сказал:
– За это нас в каторгу.
Потом взглянул в лицо Евсея и на хозяина.
Климков слушал чтение и беседу, как сказку, и чувствовал, что слова входят в голову ему и навсегда вклеиваются в памяти. Полуоткрыв рот, он смотрел выкатившимися глазами то на одного, то на другого, и, даже когда тёмный взгляд горбатого ощупал его лицо, он не мигнул, очарованный происходившим.
– Однако, – сказал горбатый, – это неудобно…
– Ты что, Климков? – хмуро спросил Дудка.
У Евсея пересохло в горле, он не сразу ответил:
– Слушаю…
И вдруг понял по лицам их, что они не верят ему, боятся его. Он поднялся со стула и заговорил, путаясь в словах:
– Я – никому не скажу!.. Позвольте слушать, я ведь говорил вам, Капитон Иванович, что всё нужно устроить как-нибудь иначе…
– Видишь? – сердито молвил Дудка, указывая пальцем на Евсея. – Вот – что это такое? Мальчишка, а… однако тоже говорит – нужна иная жизнь… Вот откуда берут силу те!..
– Ну да… – согласился горбатый.
Евсей оробел. Дудка, строго двигая бровями, заговорил, наклонясь к нему:
– Чтобы ты знал, – мы с ним пишем письмо государю, просим его принять строжайшие меры против состоящих под надзором за политическую неблагонадёжность, понимаешь?
– Понимаю, – ответил Климков.
– Эти люди, – медленно и вразумительно начал горбатый, – агенты иностранных государств, главным образом – Англии, они получают огромное жалованье за то, чтоб бунтовать русский народ и ослаблять силу нашего государства. Англичанам это нужно для того, чтобы мы не отобрали у них Индию…
Они говорили Евсею поочерёдно – один кончит, начнёт другой, а он слушал и старался запомнить их мудрёные речи и точно пьянел от непривычной работы мозга. Ему казалось, что он сейчас поймёт что-то огромное, освещающее всю жизнь, всех людей, все их несчастия. Было невыразимо приятно сознавать, что двое умных людей говорят с ним, как со взрослым; властно охватило чувство благодарности и уважения к этим людям, бедным, плохо одетым и так озабоченно рассуждавшим об устройстве иной жизни. Но скоро голова у него отяжелела, точно налилась свинцом, и, подавленный ощущением тягостной полноты в груди, он невольно закрыл глаза.
– Иди, спи! – сказал Дудка.
Климков покорно встал, осторожно разделся и лёг на диван.
Осенняя ночь дышала в окно тёплой и душистой сыростью, в чёрном небе трепетали, улетая всё выше и выше, тысячи ярких звёзд, огонь лампы вздрагивал и тоже рвался вверх. Двое людей, наклонясь друг к другу, важно и тихо говорили. Всё вокруг было таинственно, жутко и приятно поднимало куда-то к новому, хорошему.
Уже через несколько дней жизни с Капитоном Ивановичем Климков ощутил в себе нечто значительное. Раньше, обращаясь к полицейским солдатам, которые прислуживали в канцелярии, он говорил с ними тихо и почтительно, а теперь – строгим голосом подзывал к себе старика Бутенко и сердито говорил:
– Опять в чернильнице у меня мухи!
Седой, увешанный крестами и медалями солдат равнодушно и многословно объяснял:
– Чернильниц всего тридцать четыре, а мух – тысячи, они хотят пить и лезут в чернила. Что ж им делать?
В уборной перед зеркалом он внимательно рассматривал своё серое лицо, угловатое, с острым маленьким носом и тонкими губами, искал на верхней губе признака усов, смотрел в свои водянистые, неуверенные глаза.
«Надо остричься! – решил он, когда ему не удалось пригладить светлые, жидкие вихры волос на голове. – И надо носить крахмальные воротники, а то у меня шея тонка».
Вечером он остригся, купил два воротничка и почувствовал себя ещё более человеком.
Дудка относился к нему внимательно и добродушно, но часто в его глазах блестела насмешливая улыбка, вызывая у Климкова смущение и робость. Когда приходил горбатый, лицо старика становилось озабоченным, голос звучал строго, и почти на все речи друга он отрывисто возражал:
– Не то. Не так. У тебя ум – как плохое ружьё, – разносит мысли по сторонам, а надо стрелять так, чтобы весь заряд лёг в цель, кучно.
Горбатый, покачивая тяжёлой головою, отвечал:
– Хорошо – скоро не делается…
– Время идёт – враг растёт…
– Между прочим, я заметил человека, – сказал однажды горбатый, – недалеко от меня поселился. Высокий, с острой бородкой, глаза прищурены, ходит быстро. Спрашиваю дворника – где служит? Место искать приехал. Я сейчас же написал письмо в охранное – смотрите!..
Дудка прервал его речь, широким взмахом руки рассекая воздух.
– Это неважно! В доме – сыро, вот почему мокрицы. Так их не переведёшь, надо высушить дом… – Я – солдат, – говорил он, тыкая пальцем в грудь себе, – я командовал ротой и понимаю строй жизни. Нужно, чтобы все твёрдо знали устав, законы, – это даёт единодушие. Что мешает знать законы? Бедность. Глупость – это уже от бедности. Почему он не борется против нищеты? В ней корни безумия человеческого и вражды против него, государя…
Евсей жадно глотал слова старика и верил ему: корень всех несчастий жизни человеческой – нищета. Это ясно. От неё – зависть, злоба, жестокость, от неё жадность и общий всем людям страх жизни, боязнь друг друга. План Дудки был прост и мудр: царь – богат, народ – беден, пусть же царь отдаст народу свои богатства, и тогда – все будут сытыми и добрыми!
Отношение Климкова к людям изменялось; оставаясь таким же угодливым, как и прежде, теперь он начинал смотреть на всех снисходительно, глазами человека, который понял тайну жизни, может указать, где лежит дорога к миру и покою…
И, чувствуя необходимость похвастаться своим знанием, – однажды, обедая в трактире с Яковом Зарубиным, он с гордостью изложил ему всё, что слышал от старика и его горбатого друга.
Узкие глазки Зарубина вспыхнули, он весь завертелся, растрепал себе волосы, запустил в них пальцы обеих рук и вполголоса воскликнул:
– Это верно, ей-богу! Какого чёрта, в самом деле? У него – тысячи миллионов, а мы тут издыхаем. Кто это тебя научил?
– Никто! – твёрдо сказал Евсей. – Это я сам придумал.
– Нет, ты скажи по правде! Где слышал?
– Говорю – сам я додумался…
Яков с удовольствием оглянул его.
– Если так – голова у тебя неплохая. Только – врёшь ты!
Евсей обиделся.
– Мне всё равно – не верь.
Яков почему-то захохотал, крепко потирая руки. Через два дня к столу Евсея подошёл помощник пристава и какой-то сероглазый господин с круглой, гладко остриженной головой и скучным, жёлтым лицом.
– Ты, Климков, отправляешься в охранное отделение! – проговорил полицейский негромко и зловеще.
Евсей поднялся со стула, ноги у него задрожали, и он снова сел. Стриженый выдвинул ящик его стола и забрал все бумаги.