Роман Горького «Жизнь Клима Самгина»: Страница 222
– Всех лошадей хороших обобрали…
Самгин торопился уйти, показалось, что Диомидов присматривается к нему, узнает его. Но уйти не удавалось. Фроленкова окружали крупные бородатые люди, а Диомидов, помахивая какими-то бумажками, зажатыми в левой руке, протягивал ему правую и бормотал:
– Здравствуй, Клим. Ты еси Клим, и ты – сам? Каждый есть – сам, каждая – сама. Не-ет, меня не соблазнишь… нет!
Кто-то прокричал:
– По бумажкам проповедует, глядите-ко! Бумажки… Э-эх ты, пустосвят!
Широко улыбаясь, Фроленков обратился к Самгину:
– Разрешите познакомить: это – градской голова наш, скотовод, гусевод, Денисов, Василий Петров.
Втроем вышли на крыльцо, в приятный лунный холод, луна богато освещала бархатный блеск жирной грязи, тусклое стекло многочисленных луж, линию кирпичных домов в два этажа, пестро раскрашенную церковь. Денисов сжал руку Самгина широкой, мягкой и горячей ладонью и спросил:
– Скажите, пожалуйста – поужинать ко мне не согласитесь ли?
– Побеседовать, – поддержал Фроленков.
Самгин согласился, тогда Денисов взял его под руку, передвинул толстую руку свою под мышку ему и, сообщив:
– Подмораживает! – повел гостя через улицу, почти поднимая над землей.
На улице Денисов оказался еще крупнее и заставил Самгина подумать:
«Из него вышло бы двое таких, как я».
Фроленков шлепал подошвами по грязи и ворчал:
– А гвоздари опять на стену полезли! Что ты будешь делать с ними?
– Сделаем, – уверенно обещал голова.
Потом минут десять сидели в полутемной комнате, нагруженной сундуками, шкафами с посудой. Денисов, заглянув в эту комнату, – крякнул и скрылся, а Фроленков, ласково глядя на гостя из столицы, говорил:
– Вот чем люди кормятся, между прочим. Очень много проповедующих у нас: братец Иванушка Чуриков, отец Иоанн Кронштадтский был…
И, поискав третьего, он осторожно добавил:
– Тоже и Лев Толстой. Теперь вот все говорят, Распутин Григорий будто бы, мужик сибирский, большая сила, – не слыхали?
– Значение Распутина – преувеличивается, – сказал Самгин и этим очень обрадовал красавца.
– Вот и мы здесь тоже думаем – врут! Любят это у нас – преувеличить правду. К примеру – гвоздари: жалуются на скудость жизни, а между тем – зарабатывают больше плотников. А плотники – на них ссылаются, дескать – кузнецы лучше нас живут. Союзы тайные заводят… Трудно, знаете, с рабочим народом. Надо бы за всякую работу единство цены установить…
В двери, заполнив всю ее, встал Денисов, приглашая:
– Пожалуйте!
Перешли в большую комнату, ее освещали белым огнем две спиртовые лампы, поставленные на стол среди многочисленных тарелок, блюд, бутылок. Денисов взял Самгина за плечо и подвинул к небольшой, толстенькой женщине в красном платье с черными бантиками на нем.
– Супруга моя, Марья Никаноровна, а это – дочь, Софья.
Дочь оказалась на голову выше матери и крупнее ее в плечах, пышная, с толстейшей косой, румянощекая, ее большие ласковые глаза напомнили Самгину горничную Сашу.
– Крестница моя, – объявил Фроленков и обратился к жене Денисова: – Ну-ко, кума, командуй!
Самгина посадили рядом с нею ‹Софьей›, и она тотчас спросила его:
– Вам понравился старец?
– Я не поклонник людей этой профессии.
– Я – тоже. И говорит он плохо. «Миродавец» – как будто Христос давил мир. У нас глаголы очень коварные: давать, давить…
– Нет, погоди, – сказал ей отец. – Сначала мы выпьем…
Но она не ждала, продолжая звучным, сдобным голосом:
– Ах, как замечательно говорят в Петербурге! Даже когда не все понимаешь, и то приятно слушать.
Родители и крестный отец, держа рюмки в руках, посматривали на гостя с гордостью, но – недолго. Денисов решительно произнес:
– Нуте-ко, благословясь, положим основание травничком!
Травник оказался такой жгучей силы, что у Самгина перехватило дыхание и померкло в глазах. Оказалось, что травник этот необходимо закусывать маринованным стручковым перцем. Затем нужно было выпить «для осадки» рюмку простой водки с «рижским бальзамом» и закусить ее соловецкой селедкой.
– Нежнейшая сельдь, первая во всем мире по вкусу, – объяснил Денисов. – Есть у немцев селедка Бисмарк, – ну, она рядом с этой – лыко! А теперь обязательно отбить вкус английской горькой.
Выпили горькой. На столе явился суп с гусиными потрохами, Фроленков с наслаждением закачался, потирая колена ладонями, говоря:
– Любимое мое хлебово!
А Денисов сказал:
– У нас, по стародавнему обычаю, ужин сытный, как обед. Кушаем не по нужде, а для удовольствия.
После трех, солидной вместимости, рюмок Самгин почувствовал некую благодушную печаль. Хотелось сказать что-то необычное, но память подсказывала странные, неопределенные слова.
«Да, вот оно…»
И мешала девица Софья, спрашивая:
– Вы читали роман Мережковского об императоре Юлиане? А – «Ипатию» Кингслея? Я страшно люблю историческое: «Бен Гур», «Камо грядеши», «Последний день Помпеи»…
Это не мешало ей кушать, и Самгин подумал, что, если она так же легко и с таким вкусом читает, она действительно много читает. Ее мамаша кушала с таким увлечением, что было ясно: ее интересы, ее мысли на сей час не выходят за пределы тарелки. Фроленков и Денисов насыщались быстро, пили часто и перебрасывались фразами, и было ясно, что Денисов – жалуется, а Фроленков утешает:
– Солдат все съест.
– Гуся ему не дадут.
– И для гуся найдется брюхо.
Комнату наполняло ласковое, душистое тепло, медовый запах ласкал обоняние, и хотелось, чтоб вся кожа погрузилась в эту теплоту, подышала ею. Клим Иванович Самгин смотрел на крупных людей вокруг себя и вспоминал чьи-то славословия:
«Русь наша – страна силы неистощимой»… «Нет, не мы, книжники, мечтатели, пленники красивого слова, не мы вершим судьбы родины – есть иная, незримая сила, – сила простых сердцем и умом…»
Девица Денисова озабоченно спрашивала:
– Вы не знаете: есть в продаже копии с картины «Три богатыря»?
Самгин не успел ответить, – к нему обратился отец девицы:
– Мы вот на войну сетуем, жалобимся. Подрывает война делишки наши. У меня на декабрь поставка немцам, десять тысяч гусей…
– А у меня – забрали лошадей. Лес добыть нечем, а имею срочные заказы. Вот оно, дело-то какое, – сообщил Фроленков, радостно улыбаясь.
– Не угодные мы богу люди, – тяжко вздохнул Денисов. – Ты – на гору, а черт – за ногу. Понять невозможно, к чему эта война затеяна?
– Понять – трудно, – согласился Фроленков. – Чего надобно немцам? Куда лезут? Ведь – вздуем. Торговали – хорошо. Свободы ему, немцу, у нас – сколько угодно! Он и генерал, и управляющий, и булочник, будь чем хошь, живи как любишь. Скажите нам: какая причина войны? Король царем недоволен, али что?
– Можно курить? – спросил Самгин хозяйку, за нее, и даже как будто с обидой, ответила дочь:
– Пожалуйста, мы не староверы.
– Просвещенные, – сказал Фроленков, улыбаясь. – Я, в молодости, тоже курил, да зубы начали гнить, – бросил.
На круглом, тоже красном, лице супруги Денисова стремительно мелькали острые, всевидящие глазки, синеватые, как лед. Коротенькие руки уверенно и быстро летали над столом, казалось, что они обладают вездесущностью, могут вытягиваться, как резиновые, на всю длину стола.
– Кушайте, пожалуйста, – убеждала она гостя вполголоса. – Кушайте, прошу вас!
Закурив, Самгин начал изъяснять причины войны. Он еще не успел серьезно подумать об этих причинах, но заговорил охотно.
– Немцы давно завидуют широте пространств нашей земли, обилию ее богатств…
– Да ведь какие же пространства-то? Болота да леса, – громко крякнув, вставил Денисов, кум весело поддержал его:
– А богатства нам самим нужны.
Пропустив эти фразы мимо ушей, Самгин заговорил об отношении германцев к славянам и, говоря, вдруг заметил, что в нем быстро разгорается враждебное чувство к немцам. Он никогда не испытывал такого чувства и был даже смущен тем, что оно пряталось, тлело где-то в нем и вот вдруг вспыхнуло.
– Их ученые, историки нередко заявляли, что славяне – это удобрение, грубо говоря – навоз для немцев, и что к нам можно относиться, как американцы относятся к неграм…
– Гляди-ко ты! – удивленно вскричал Фроленков, толкнув кума локтем. Денисов, крякнув, проворчал:
– Да ведь что же они, ученые-то…
– Нет! Мне это – обидно! Не согласен я.
Клим Иванович Самгин говорил и, слушая свою речь, убеждался, что он верует в то, что говорит, и, делая паузы, быстро соображал:
«Наступило время, когда необходимо верить, и я подчиняюсь необходимости? Нет, не так, не то, а – есть слова, которые не обладают тенью, не влекут за собою противоречий. Это – родина, отечество… Отечество в опасности».
Сквозь свои слова и мысли он слышал упрямое бормотанье Денисова:
– В торговле немец вражду не показывает, в торговле он – аккуратный.
– Экой ты, кум, несуразный! – возражал Фроленков, наполняя рюмки светло-желтой настойкой медового запаха. – Тебе все бы торговать! Ты весь город продать готов…
– Города – не продаются, – угрюмо откликнулся Денисов, а дочь его доказывала Самгину, что Генрик Сенкевич историчен более, чем Дюма-отец.
После двух рюмок золотистой настойки Клим Иванович почувствовал, что у него отяжелел язык, ноги как будто отнялись, не двигаются.
«Как же я встану и пойду?» – соображал он, слушая настойчивый голосок:
– Дюма совершенно игнорирует пейзаж…
Денисов глухо кричал:
– Сказано: «Не убей!»
– Кем сказано? – весело спрашивал Фроленков. – Ведь – вот он, вопрос-от, – кем сказано?
– Богом!
– Он – разнородно говорил. Он Исусу-то Навину иначе сказал: «Бей, я солнце в небе задержу».
– Ни-че-го подобного бог не говорил!
– Задержу солнце, чтоб тебе видно было – кого бить!
– Вы, крестный, путаете, – убеждала Софья.
Затем все померкло, растаяло, исчезло.
К сознательному бытию Клим Иванович Самгин возвратился разбуженный режущей болью в животе, можно было думать, что в кишках двигается и скрежещет битое стекло. Он лежал на мягчайшей, жаркой перине, утопая в ней, как в тесте, за окном сияло солнце, богато освещая деревья, украшенные инеем, а дом был наполнен непоколебимой тишиной, кроме боли – не слышно было ничего. Самгин застонал, – кроме боли, он испытывал еще и конфуз. Тотчас же в стене лопнули обои, отлетел в сторону квадратный их кусок, обнаружилась дверь, в комнату влез Денисов, сказал:
– Ага! – и этим положил начало нового трудного дня. Он проводил гостя в клозет, который имел право на чин ватерклозета, ибо унитаз промывался водой из бака. Рядом с этим учреждением оказалось не менее культурное – ванна, и вода в ней уже была заботливо согрета.
Большой, тяжелый человек оказался очень ловким, быстро наполнил ванну водою, принес простыни, полотенца, нижнее белье, попутно сообщил, что:
– Морозец ударил на одиннадцать градусов, слава богу!
И даже попытался успокоить сконфуженного гостя:
– Это – медовуха действует. Ешь – сколько хочешь, она как метлой чистит. Немцы больше четырех рюмок не поднимают ее, балдеют. Вообще медовуха – укрощает. Секрет жены, он у нее в роду лет сотню держится, а то и больше. Даже и я не знаю, в чем тут дело, кроме крепости, а крепость – не так уж велика, 65–70 градусов.
Когда Самгин вышел к чаю – у самовара оказался только один городской голова в синей рубахе, в рыжем шерстяном жилете, в широчайших шароварах черного сукна и в меховых туфлях. Красное лицо его, налитое жиром, не очень украшала жидкая серая борода, на шишковатом черепе волосы, тоже серые, росли скупо. Маленькие опухшие желтые глазки сияли благодушно.
– Ваши еще спят? – спросил Самгин.
– Мои-то? Не-ет, теперь ведь время позднее, одиннадцать скоро. Дочь – на лепетицию ушла, тут любители театра имеются, жена исправника командует. А мать где-нибудь дома, на той половине.
– Не представляю, как я с расстроенным желудком поеду в это село, – прискорбно сказал Самгин.
