Роман Горького «Жизнь Клима Самгина»: Страница 186
– Слишком хороша.
– Ну, хорошего слишком не бывает, – небрежно заметила она. – Садись, рассказывай, где был, что видел…
«Взволнована», – отметил Самгин. Она казалась еще более молодой и красивой, чем была в России. Простое, светло-серое платье подчеркивало стройность ее фигуры, высокая прическа, увеличивая рост, как бы короновала ее властное и яркое лицо.
«Излишне велика, купечески здорова, – с досадой отмечал Самгин; досаду сменило удовлетворение тем, что он видит недостатки этой женщины. – И платье безвкусно», – добавил он, говоря: – Ты отлично вооружилась для побед над французами.
– Здесь – только причесали, а платье шито в Москве и – плохо, если хочешь знать, – сказала она, укладывая бумаги в маленький, черный чемодан, сунула его под стол и, сопроводив пинком, спросила:
– Следишь, как у нас банки растут и капитал организуется? Уже образовалось «Общество для продажи железной руды» – Продаруд. Синдикат «Медь».
– Что это за чудовище было у тебя?
– Это – Захар Бердников.
В ее сочном голосе все время звучали сердитые нотки. Закурив папиросу, она бросила спичку, но в пепельницу не попала и подождала, когда Самгин, обжигая пальцы, снимет горящую спичку со скатерти.
– Сегодня он – между прочим – сказал, что за хороший процент банкир может дать денег хоть на устройство землетрясения. О банкире – не знаю, но Захар – даст. Завтракать – рано, – сказала она, взглянув на часы. – Чаю хочешь? Еще не пил? А я уже давно…
Позвонив, она продолжала:
– Поболталась я в Москве, в Питере. Видела и слышала в одном купеческом доме новоявленного пророка и водителя умов. Помнится, ты мне рассказывал о нем: Томилин, жирный, рыжий, весь в масляных пятнах, как блинник из обжорки. Слушали его поэты, адвокаты, барышни всех сортов, раздерганные умы, растрепанные души. Начитанный мужик и крепко обозлен: должно быть, честолюбие не удовлетворено.
Внизу, за окнами, как-то особенно разнообразно и весело кричал, гремел огромный город, мешая слушать сердитую речь, мешала и накрахмаленная горничная с птичьим лицом и удивленным взглядом широко открытых, черных глаз.
– Говорил он о том, что хозяйственная деятельность людей, по смыслу своему, религиозна и жертвенна, что во Христе сияла душа Авеля, который жил от плодов земли, а от Каина пошли окаянные люди, корыстолюбцы, соблазненные дьяволом инженеры, химики. Эта ерунда чем-то восхищала Тугана-Барановского, он изгибался на длинных ногах своих и скрипел: мы – аграрная страна, да, да! Затем курносенький стихотворец читал что-то смешное: «В ладье мечты утешимся, сны горе утолят», – что-то в этом роде.
Она усмехалась, но усмешка только расправляла складку между нахмуренных бровей, а глаза поблескивали неулыбчиво сердито. Холеные руки ее, как будто утратив мягкость, двигались порывисто, угловато, толкали посуду на столе.
– Вообще – скучновато. Идет уборка после домашнего праздника, людишки переживают похмелье, чистятся, все хорошенькое, что вытащили для праздника из нутра своего, – прячут смущенно. Догадались, что вчера вели себя несоответственно званию и положению. А начальство все старается о упокоении, вешает злодеев. Погодило бы душить, они сами выдохнутся. Вообще, живя в провинции, представляешь себе центральных людей… ну, богаче, что ли, с начинкой более интересной…
«Чего она хочет?» – соображал Самгин, чувствуя, что настроение Марины подавляет его. Он попробовал перевести ее на другую тему, спросив:
– А как Безбедов?
– Прислал письмо из Нижнего, гуляет на ярмарке. Ругается, просит денег и прощения. Ответила: простить – могу, денег не дам. Похоже, что у меня с ним плохо кончится.
У Самгина с языка невольно сорвалось:
– Мне кажется, – ты едва ли способна прощать.
Он ожидал, что женщина ответит резкостью, но она, пожав плечами, небрежно сказала:
– Почему – не способна? Простить – значит наплевать, а я очень способна плюнуть в любую рожу.
«Никогда она не говорила так грубо», – отметил Самгин, испытывая нарастание тревоги, ожидая какой-то неприятности. Движения и жесты ее порывисты, угловаты, что совершенно не свойственно ей.
«Расстроена чем-то…»
Он торопливо спросил: где она была, что видела? Она дважды посетила Лувр, послезавтра идет в парламент, слушать Бриана.
– Вчера была в Булонском лесу, смотрела парад кокоток. Конечно, не все кокотки, но все – похожи. Настоящие «артикль де Пари» и – для радости.
И, озорниковато прищурив правый глаз, она сказала:
– Припасай денежки! Тебе надобно развлечься, как вижу, хмуро настроен!
– А мне кажется, что это ты…
– Я? Да! Я – злюсь. Злюсь, что не мужчина.
Закурив папиросу, она встала, взглянула на себя в зеркало, пустила в отражение свое струю дыма.
– Была я у генеральши Богданович, я говорила тебе о ней: муж – генерал, староста Исакиевского собора, полуидиот, но – жулик. Она – бабочка неглупая, очень приметлива, в денежных делах одинаково человеколюбиво способствует всем ближним, без различия национальностей. Бывала я у ней и раньше, а на этот раз она меня пригласила для беседы с Бердниковым, – об этой беседе я тебе после расскажу.
Она говорила, шагая из угла в угол, покуривая, двигая бровями и не глядя на Клима.
– Я, наивная, провинциальная тетеха, обожаю, когда меня учат уму-разуму, а генеральша любит это бесплодное ремесло. Теперь я знаю, что с Россией – очень плохо, никто ее не любит, царь и царица – тоже не любят. Честных патриотов в России – нет, а только – бесчестные. Столыпин – двоедушен, тайный либерал, готов продать царя кому угодно и хочет быть диктатором, скотина! Кстати: дачу Столыпину испортили не эсеры, а – максималисты, группочка, отколовшаяся от правоверных, у которых будто бы неблагополучно в центре, – кого-то из нейтралистов подозревают в дружбе с департаментом полиции.
Небрежно сообщив это, она продолжала говорить о генеральше.
– Люди там все титулованные, с орденами или с бумажниками толщиной в библию. Все – веруют в бога и желают продать друг другу что-нибудь чужое.
Самгин смотрел на ее четкий профиль, на маленькие, розовые уши, на красивую линию спины, смотрел, и ему хотелось крепко закрыть глаза.
Она остановилась пред ним, золотистые зрачки ее напряженно искрились.
– Если б я пожелала выйти замуж, так мне за сотню – за две тысяч могут продать очень богатого старичка…
Клим Иванович Самгин, чувствуя себя ослепленным неожиданно сверкнувшей тревожной догадкой, закрыл глаза на секунду.
«Что могло бы помешать ей служить в департаменте полиции? Я не вижу – что…»
Сняв очки, он стал протирать стекла куском замши, – это помогало ему в затруднительных случаях.
– Ты что съежился, точно у тебя колики в желудке? – спросила она, и ему показалось, что голос Марины прозвучал оглушительно.
– Тяжелые мысли вызываешь, – пробормотал он.
Она снова начала шагать, говоря вполголоса и мягче:
– Да. Невесело. Теперь, когда жадные дураки и лентяи начнут законодательствовать, – распродадут они Россию. Уже лезут в Среднюю Азию, а это у нас – голый бок! И англичане прекрасно знают, что – голый…
Она утомительно долго рассуждала на эту тему, считая чьи-то деньги, называя имена известных промышленников, землевладельцев, имена министров. Самгин почти не слушал ее, теснимый своими мыслями.
«Сектантство – игра на час. Патриотизм? Купеческий. Может быть – тоже игра. Пособничество Кутузову… Это – всего труднее объяснить. Департамент… Все возможно. Какие идеи ограничили бы ее? Неглупа, начитанна. Авантюристка. Верует только в силу денег, все же остальное – для критики, для отрицания…»
И Клима Ивановича Самгина почти радовало то, что он может думать об этой женщине враждебно.
– Однако – пора завтракать! – сказала она. – Здесь в это время обедают. Идем.
Она вышла в маленькую спальную, и Самгин отметил, что на ходу она покачивает бедрами, как не делала этого раньше. Невидимая, щелкая какими-то замками, она говорила:
– Видела Степана, у него жену посадили в Кресты. Маленькая такая, куколка, бесцветная, с рыбьей фамилией…
– Сомова.
– Кажется – так. Он присылал ее ко мне один раз. Он настроен несокрушимо. Упрям. Уважаю упрямых.
Вышла. На плечах ее голубая накидка, обшитая мехом песца, каштановые волосы накрыты золотистым кружевом, на шее внушительно блестят изумруды.
– Что – хороша Мариша? – спросила она.
– Да.
– То-то.
Завтракали в ресторане отеля, потом ездили в коляске по бульварам, были на площади Согласия, посмотрели Нотр Дам, – толстый седоусый кучер в смешной клеенчатой шляпе поучительно и не без гордости сказал:
– Это надо видеть при луне.
– Московский извозчик не скажет, когда лучше смотреть Кремль, – вполголоса заметил Самгин. Марина промолчала, а он тотчас вспомнил: нечто подобное отмечено им в поведении хозяйки берлинского пансиона. – «У нас, русских, нет патриотизма, нет чувства солидарности со своей нацией, уважения к ней, к ее заслугам пред человечеством», – это сказано Катковым. Вспомнилось, что на похороны Каткова приезжал Поль Дерулед и назвал его великим русским патриотом. Одолевали пестрые, мелкие мысли, с досадой отталкивая их, Самгин нетерпеливо ждал, что скажет Марина о Париже, но она скупо бросала незначительное:
– Гулевой городок, народу-то сколько на улицах. А мужчины – мелковаты, – замечаешь? Вроде наших вятских…
Искоса поглядывая на нее, Самгин подумал, что она говорит пошленькое нарочно, неискренно, маскируя что-то.
Она предложила посмотреть «ревю» в Фоли-Бержер. Поехали, взяли билеты в партер, но вскоре Марина, усмехаясь, сказала:
– Следовало взять ложу.
Да, публика весьма бесцеремонно рассматривала ее, привставая с мест, перешептываясь. Самгин находил, что глаза женщин светятся завистливо или пренебрежительно, мужчины корчат слащавые гримасы, а какой-то смуглолицый, курчавый, полуседой красавец с пышными усами вытаращил черные глаза так напряженно, как будто он когда-то уже видел Марину, а теперь вспоминал: когда и где?
– Как думаешь: маркиз или парикмахер? – прошептала она.
– Нахал. И, кажется, пьян, – сердито ответил Самгин.
На сцене разыгрывалось нечто непонятное: маленький, ловкий артист изображал боксера с карикатурно огромными бицепсами, его личико подростка оклеено седой, коротко подстриженной бородкой, он кувыркался на коврике и быстро, непрерывно убеждал в чем-то краснорожего великана во фраке.
– Это – Лепин, кажется – мэр Парижа или префект полиции, – сказала Марина. – Неинтересно, какие-то домашние дела.
Появлялись, исчезали певицы, эксцентрики, танцоры, негры. Марина ворчливо заметила, что в Нижнем, на ярмарке, все это предлагается «в лучшем виде». Но вот из-за кулис, под яростный грохот и вой оркестра, выскочило десятка три искусно раздетых девиц, в такт задорной музыки они начали выбрасывать из ворохов кружев и разноцветных лент голые ноги; каждая из них была похожа на огромный махровый цветок, ноги их трепетали, как пестики в лепестках, девицы носились по сцене с такой быстротой, что, казалось, у всех одно и то же ярко накрашенное, соблазнительно улыбающееся лицо и что их гоняет по сцене бешеный ветер. Потом, в бурный вихрь пляски, разорвав круг девиц, вынеслась к рампе высокая гибкая женщина, увлекая за собой солдата в красных штанах, в измятом кепи и с глупым, красноносым лицом. Сотни рук встретили ее аплодисментами, криками; стройная, гибкая, в коротенькой до колен юбке, она тоже что-то кричала, смеялась, подмигивала в боковую ложу, солдат шаркал ногами, кланялся, посылал кому-то воздушные поцелуи, – пронзительно взвизгнув, женщина схватила его, и они, в профиль к публике, делая на сцене дугу, начали отчаянно плясать матчиш.
– Ого! Наглядно, – тихонько сказала Марина, и Самгин видел, что щека ее густо покраснела, ухо тоже налилось кровью. Представив ее обнаженной, как видел на «Заводе искусственных минеральных вод», он недоуменно подумал:
«Этот цинизм не должен бы смущать ее».
Танцовщица визжала, солдат гоготал, три десятка полуголых женщин, обнявшись, качались в такт музыки, непрерывный плеск ладоней, бой барабана, пение меди и струн, разноцветный луч прожектора неотступно освещал танцоров, и все вместе создавало странное впечатление, – как будто кружился, подпрыгивал весь зал, опрокидываясь, проваливаясь куда-то.
– Да, умеют, – медленно и задумчиво сказала Марина, когда опустился занавес. – Красиво подают это… идоложертвенное мясо.
Неожиданный конец фразы возмутил Самгина, он хотел сказать, что мораль не всегда уместна, но вместо этого спросил:
– Ты бывала в Москве, у Омона?
– Да. Один раз. А – что?
– Там все было интереснее, богаче.
– Не помню.
Домой пошли пешком. Великолепный город празднично шумел, сверкал огнями, магазины хвастались обилием красивых вещей, бульвары наполнял веселый говор, смех, с каштанов падали лапчатые листья, но ветер был почти неощутим и листья срывались как бы веселой силой говора, смеха, музыки.
– Приятно устроились бывшие мастера революции, – сказала Марина, а через несколько секунд добавила: – Ныне – кредиторы наши.
На людей, которые шли впереди, падали узорные тени каштанов.
– Смотри: все – точно в лохмотьях, – заметила Марина.
Идти под руку с ней было неудобно: трудно соразмерять свои шаги с ее, она толкала бедром. Мужчины оглядывались на нее, это раздражало Самгина. Он, вспомнив волнение, испытанное им вчера, когда он читал ее письмо, подумал:
«Почему я обрадовался? Откуда явилась мысль, что она может служить в политической полиции? Как странно все…»
Марина заявила, что хочет есть. Зашли в ресторан, в круглый зал, освещенный ярко, но мягко, на маленькой эстраде играл струнный квартет, музыка очень хорошо вторила картавому говору, смеху женщин, звону стекла, народа было очень много, и все как будто давно знакомы друг с другом; столики расставлены как будто так, чтоб удобно было любоваться костюмами дам; в центре круга вальсировали высокий блондин во фраке и тоненькая дама в красном платье, на голове ее, точно хохол необыкновенной птицы, возвышался большой гребень, сверкая цветными камнями. Слева от Самгина одиноко сидел, читая письма, солидный человек с остатками курчавых волос на блестящем черепе, с добродушным, мягким лицом; подняв глаза от листка бумаги, он взглянул на Марину, улыбнулся и пошевелил губами, черные глаза его неподвижно остановились на лице Марины. Портреты этого человека Самгин видел в журналах, но не мог вспомнить – кто он? Он сказал Марине, что на нее смотрит кто-то из крупных людей Франции.
– Не знаешь – кто?
Бесцеремонно осмотрев француза, она равнодушно сказала:
– Олицетворение телесной и духовной сытости.
Самгин плотно сжал губы. Ему все более не нравилось, как она ведет себя. Золотистые зрачки ее потемнели, она хмурилась, сдвигая брови, и вытирала губы салфеткой так крепко, как будто желала, чтоб все поняли: губы у нее не накрашены… Три пары танцевали неприятно манерный танец, близко к Марине вышагивал, как петух, косоглазый, кривоногий человечек, украшенный множеством орденов и мертвенно неподвижной улыбкой на желтом лице, – каждый раз, когда он приближался к стулу Марины, она брезгливо отклонялась и подбирала подол платья.
– Это они исказили менуэт, – выговорила она. – Помнишь Мопассана? «Король танцев и танец королей».
Самгину казалось, что все мужчины и дамы смотрят на Марину, как бы ожидая, когда она будет танцевать. Он находил, что она отвечает на эти взгляды слишком пренебрежительно. Марина чистит грушу, срезая толстые слои, а рядом с нею рыжеволосая дама с бриллиантами на шее, на пальцах ловко срезает кожицу с груши слоями тонкими, почти как бумага.
«Что она – играет роль русской нигилистки? А пожалуй, в ней есть это – нигилизм…»
Он снова наткнулся на острый вопрос: как явилась мысль о связи Марины с департаментом полиции?
«Если б она служила там, ее, такую, вероятно, держали бы не в провинции, а в Петербурге, в Москве…»
Затем он попытался определить, какое чувство разбудила у него эта странная мысль?
«Тревогу? У меня нет причин тревожиться за себя».
Подумав, он нашел, что мысль о возможности связи Марины с политической полицией не вызвала в нем ничего, кроме удивления. Думать об этом под смех и музыку было неприятно, досадно, но погасить эти думы он не мог. К тому же он выпил больше, чем привык, чувствовал, что опьянение настраивает его лирически, а лирика и Марина – несоединимы.
– Французы, вероятно, думают, что мы женаты и поссорились, – сказала Марина брезгливо, фруктовым ножом расшвыривая франки сдачи по тарелке; не взяв ни одного из них, она не кивнула головой на тихое «Мерси, мадам!» и низкий поклон гарсона. – Я не в ладу, не в ладу сама с собой, – продолжала она, взяв Клима под руку и выходя из ресторана. – Но, знаешь, перепрыгнуть вот так, сразу, из страны, где вешают, в страну, откуда вешателям дают деньги и где пляшут…
Самгин почувствовал желание крикнуть:
«Не верю я тебе, не верю!»
Но не посмел и тихо сказал:
– Не совсем понимаю я тебя.
