Роман Горького «Жизнь Клима Самгина»: Страница 184
Хотелось прибавить: «Ограбит он тебя», но сказалось:
– Будь здорова, мама! Очень уютно устроилась ты.
Вера Петровна молчала, глядя в сторону, обмахивая лицо кружевным платком. Так молча она проводила его до решетки сада. Через десяток шагов он обернулся – мать еще стояла у решетки, держась за копья обеими руками и вставив лицо между рук. Самгин почувствовал неприятный толчок в груди и вздохнул так, как будто все время задерживал дыхание. Он пошел дальше, соображая:
«Что она думает обо мне?»
Затем упрекнул себя:
«Следовало сказать ей что-нибудь… лирическое».
Но упрек тотчас же обратился на мать.
«С ее средствами она могла бы устроиться не так… шаблонно. Донадье! Какой-то ветеринар».
Он долго, до усталости, шагал по чистеньким улицам города, за ним, как тень его, ползли растрепанные мысли. Они не мешали ему отметить обилие часовых магазинов, а также стариков и старушек, одетых как-то особенно скучно и прочно, – одетых на долгую, спокойную жизнь. Вспомнились свои, домашние старики и прежде всех – историк Козлов, с его старомодной фразой: «Как истый любитель чая и пьющий его безо всяких добавлений…» Тот же Козлов во главе монархической манифестации, с открытой, ревущей, маленькой пастью, с палкой в руке. Дьякон. Седобородый беллетрист-народник…
«Стариков я знал мало».
Вечером он сидел за городом на террасе маленького ресторана, ожидая пива, курил, оглядывался. Налево, в зеленой долине, блестела Рона, направо – зеркало озера отражало красное пламя заходящего солнца. Горы прикрыты и смягчены голубоватым туманом, в чистенькое небо глубоко вонзился пик Дан-дю-Миди. По берегам озера аккуратно прилеплены белые домики, вдали они сгруппировались тесной толпой в маленький город, но висят и над ним, разбросанные по уступам гор, вползая на обнаженные, синеватые высоты к серебряным хребтам снежных вершин. Из города, по озеру, сквозь голубую тишину плывет музыка, расстояние, смягчая медные вопли труб, придает музыке тон мечтательный, печальный. Над озером в музыке летают кривокрылые белые чайки, но их отражения на воде кажутся розовыми. В общем все очень картинно и природа с полной точностью воспроизводит раскрашенные почтовые открытки.
«Почти нет мух, – отмечал Самгин. – И вообще – мало насекомых. А – зачем нужен мне этот изломанный, горбатый мир?»
Пиво, вкусное и в меру холодное, подала широкобедрая, пышногрудая девица, с ласковыми глазами на большом, румяном лице. Пухлые губы ее улыбались как будто нежно или – утомленно. Допустимо, что это утомление от счастья жить ни о чем не думая в чистенькой, тихой стране, – жить в ожидании неизбежного счастья замужества…
«Нищенски мало внесли женщины в мою жизнь».
Четверо крупных людей умеренно пьют пиво, окутывая друг друга дымом сигар; они беседуют спокойно, должно быть, решили все спорные вопросы. У окна два старика, похожие друг на друга более, чем братья, безмолвно играют в карты. Люди здесь угловаты соответственно пейзажу. Улыбаясь, обнажают очень белые зубы, но улыбка почти не изменяет солидно застывшие лица.
«Живут в согласии с природой и за счет чахоточных иностранцев», – иронически подумал Клим Иванович Самгин, – подумал и рассердился на кого-то.
«Почему мои мысли укладываются в чужие, пошлые формы? Я так часто замечаю это, но – почему не могу избегать?»
Мимо террасы поспешно шагали двое, один, без шляпы на голове, чистил апельсин, а другой, размахивая платком или бумагой, говорил по-русски:
– Плеханов – прав.
– Так что же – с кадетами идти? – очень звонко спросил человек без шляпы; из рук его выскочила корка апельсина, он нагнулся, чтоб поднять ее, но у него соскользнуло пенсне с носа, быстро выпрямясь, он поймал шнурок пенсне и забыл о корке. А покуда он проделывал все это, человек с бумагой успел сказать:
– Социализм без демократии – нонсенс, а демократия – с ними.
Прошли. В десятке шагов за ними следовал высокий старик; брезгливо приподняв пышные белые усы, он тростью гнал пред собой корку апельсина, корка непослушно увертывалась от ударов, соскакивала на мостовую, старик снова загонял ее на панель и наконец, затискав в решетку для стока воды, победоносно взмахнул тростью.
«Хозяин», – отметил Самгин.
Становилось темнее, с гор повеяло душистой свежестью, вспыхивали огни, на черной плоскости озера являлись медные трещины. Синеватое туманное небо казалось очень близким земле, звезды без лучей, похожие на куски янтаря, не углубляли его. Впервые Самгин подумал, что небо может быть очень бедным и грустным. Взглянул на часы: до поезда в Париж оставалось больше двух часов. Он заплатил за пиво, обрадовал картинную девицу крупной прибавкой «на чай» и не спеша пошел домой, размышляя о старике, о корке:
«Широкие русские натуры обычно высмеивают бытовую дисциплину Европы, но…»
Из переулка, точно с горы, скатилась женщина и, сильно толкнув, отскочила к стене, пробормотала по-русски:
– О, черт, – простите…
И тотчас же, схватив его одной рукой за плечо, другой – за рукав, она, задыхаясь, продолжала:
– Ты? Ой, идем скорее. Лютов застрелился… Идем же! Ты – что? Не узнал?
– Дуняша, – ошеломленно произнес Самгин, заглядывая в ее лицо, в мерцающие глаза, влажные от слез; она толкала его, тащила и, сухо всхлипывая, быстро рассказывала:
– Вчера был веселый, смешной, как всегда. Я пришла, а там скандалит полиция, не пускают меня. Алины – нет, Макарова – тоже, а я не знаю языка. Растолкала всех, пробилась в комнату, а он… лежит, и револьвер на полу. О, черт! Побежала за Иноковым, вдруг – ты. Ну, скорее!..
– Ты мешаешь мне идти, – пожаловался Клим Иванович.
– Ах, пустяки! Сюда, сюда…
Она втиснула его за железную решетку в сад, там молча стояло человек десять мужчин и женщин, на каменных ступенях крыльца сидел полицейский; он встал, оказался очень большим, широким; заткнув собою дверь в дом, он сказал что-то негромко и невнятно.
– Пусти, дурак, – тоже негромко пробормотала Дуняша, толкнула его плечом. – Ничего не понимают, – прибавила она, протаскивая Самгина в дверь. В комнате у окна стоял человек в белом с сигарой в зубах, другой, в черном, с галунами, сидел верхом на стуле, он строго спросил:
– Вы – родственник?
Клим Иванович молча кивнул головой, а Дуняша сердито сказала:
– Иди, иди! Нечего с ними церемониться. Они с нами не церемонятся.
Протолкнув его в следующую комнату, она прижалась плечом к двери, вытерла лицо ладонями, потом, достав платок, смяла его в ком и крепко прижала ко рту. Клим Иванович Самгин понимал, что ему нужно смотреть не на Дуняшу, а направо, где горит лампа. Но туда он не сразу повернул лицо свое. Там, на кушетке, лежал вверх лицом Лютов в белой рубашке с мягким воротом. На столе горела маленькая лампа под зеленым абажуром, неприятно окрашивая лицо Лютова в два цвета: лоб – зеленоватый, а нижняя часть лица, от глаз до бородки, устрашающе темная. Самгину казалось, ‹что он видит› знакомую, кривенькую улыбочку, прищуренные глаза. Захотелось уйти, но в двери стоял полицейский с галунами, размахивал квадратным куском бумаги пред лицом Дуняши и сдержанно рычал. Он шагнул к Самгину и поставил сразу четыре вопроса:
– Вы – русский? Это – ваш родственник? Это он писал? Что здесь написано?
Самгин взял из его руки конверт, там, где пишут адрес, было написано толстыми и прямыми буквами:
«Прости, милый друг, Аля, что наскандалил, но, понимаешь, больше не могу. Влад. Л.».
Он машинально перевел полицейскому слова записки и подвинулся к двери, очень хотелось уйти, но полицейский стоял в двери и рычал все более громко, сердито, а Дуняша уговаривала его:
– Да пошел ты вон!
Время шло медленно и все медленнее, Самгин чувствовал, что погружается в холод какой-то пустоты, в состояние бездумья, но вот золотистая голова Дуняши исчезла, на месте ее величественно встала Алина, вся в белом, точно мраморная. Несколько секунд она стояла рядом с ним – шумно дыша, становясь как будто еще выше. Самгин видел, как ее картинное лицо побелело, некрасиво выкатились глаза, неестественно низким голосом она сказала:
– Ой, нет, нет… Володька!
Упала на колени и, хватая руками в перчатках лицо, руки, грудь Лютова, перекатывая голову его по пестрой подушке, встряхивая, – завыла, как воют деревенские бабы.
Завыла и Дуняша, Самгин видел, как с лица ее на плечо Алины капают слезы. Рядом с ним встал Макаров, пробормотав:
– Удрал Володя…
С кушетки свесилась правая рука Лютова, пальцы ее нехорошо изогнуты, растопырены, точно готовились схватить что-то, а указательный вытянут и указывает в пол, почти касаясь его. Срывая перчатки с рук своих, Алина причитала:
– Милая моя душа, нежная душа моя… Умница.
Дуняша, всхлипывая, снимала шляпку с ее пышных волос, и когда сняла – Алина встала на ноги, растрепанная так, как будто долго шла против сильного ветра.
– Небрежничала я с ним, – стонала она. – Уставала от его тревог. Володя – как же это? Что же мне осталось?
Голос ее звучал все крепче, в нем слышалось нарастание ярости. Без шляпы на голове, лицо ее, осыпанное волосами, стало маленьким и жалким, влажные глаза тоже стали меньше.
– Не любил он себя, – слышал Самгин. – А людей – всех, как нянька. Всех понимал. Стыдился за всех. Шутом себя делал, только бы не догадывались, что он все понимает…
Макаров взял Алину за плечи.
– Ну – довольно! Перестань. Здесь шума не любят.
– Молчи, ты! – крикнула она, расстегивая воротник блузы, разрывая какие-то тесемки.
– Полиция просит убрать тело скорее. Хоронить будем в Москве?
– Ни за что! – яростно вскричала женщина. – Здесь. И сама останусь здесь. Навсегда. Будь она проклята, Москва, и вы, все!
Дуняша положила руку Лютова на грудь его, но рука снова сползла и палец коснулся паркета. Упрямство мертвой руки не понравилось Самгину, даже заставило его вздрогнуть. Макаров молча оттеснил Алину в угол комнаты, ударом ноги открыл там дверь, сказал Дуняше: «Иди к ней!» – и обратился к Самгину:
– Последи, чтоб женщины не делали глупостей, я, на полчаса, в полицию.
Пожав плечами, Самгин вслед за ним вышел в сад, сел на чугунную скамью, вынул папиросу. К нему тотчас же подошел толстый человек в цилиндре, похожий на берлинского извозчика, он объявил себя агентом «Бюро похоронных процессий».
«Как это все не нужно: Лютов, Дуняша, Макаров… – думал Самгин, отмахиваясь от агента. – До смешного тесно на земле. И однообразны пути людей».
Закурил. Посмотрел на часы, – до поезда в Париж с лишком два часа. Тусклый кружок луны наливался светом, туман над озером тоже светлел, с гор ползли облака, за ними влачились тени. В двух точках города звучала музыка, в одной особенно выделялся корнет-а-пистон, в другой – виолончель. Музыка не помогала Самгину найти в памяти своей печальный афоризм, приличный случаю, и ощущение пустоты усиливалось от этого. Все-таки он вспомнил, что, когда умирал Спивак и над трубой флигеля струился гретый воздух, Варвара, заметив это едва уловимое глазом колебание прозрачности, заставила его почувствовать тоже что-то неуловимое словами. Пред глазами плавало серое лицо, с кривенькой усмешкой тонких, темных губ, указательный палец, касавшийся пола. Быстро, одна за другою, вспоминались встречи с Лютовым, беспокойные глаза его, игривые, двусмысленные фразы. Что скрывалось за всем этим? Неужели Алина сказала правду: «Стыдился за всех, шутом себя делал, чтоб не догадались, что он все понимает»? Вспомнилась печальная шутка Питера Альтенберга: «Так же, как хорошая книга, прочитанная до последней строки, – человек иногда разрешает понять его только после смерти».
Вышла Дуняша, мигая оплаканными глазами, посмотрела на Самгина, села рядом, говоря вполголоса:
– Выгнала. Ой, боюсь я за нее! Что она будет делать? Володя был для нее отцом и другом…
– А – Макаров любовником? – спросил Самгин, вставая.
– Нет, нет – что ты! Он? Такой… замороженный… Ты – куда? Пожалуйста – не уходи! Макарову надобно идти в полицию, я – немая, Алину нельзя оставлять, нельзя!
Схватив его за руку, посадила рядом с собой.
– Ты – эмигрант?
– Нет.
– А Иноков – эмигрировал.
– Он – здесь?
– Да. Я с ним живу.
– Вот как! Давно?
– Уже больше года. Он – хороший.
– Поздравляю, – сказал Самгин и неожиданно для себя прибавил: – Берегись, не усадил бы он тебя в тюрьму.
– Ой, что это? Ревнуешь? – удивленно спросила женщина. Самгин тоже был удивлен, чувствуя, что связь ее с Иноковым обидела его. Но он поспешно сказал:
– Разумеется – нет!.. Может быть – немножко.
Вышел Макаров и, указывая папиросой на окно, сказал Самгину:
– Хочет поговорить с тобой…
Внутренне протестуя, Самгин вошел в дом. Алина в расстегнутой кофте, глубоко обнажив шею и плечо, сидела в кресле, прикрыв рот платком, кадык ее судорожно шевелился. В правой руке ее гребенка, рука перекинута через ручку кресла и тихонько вздрагивает; казалось, что и все ее тело тихонько дрожит, только глаза неподвижно остановились на лице Лютова, клочковатые волосы его были чем-то смазаны, гладко причесаны, и лицо стало благообразнее. Самгин с минуту стоял молча, собираясь сказать что-нибудь оригинальное, но не успел, – заговорила Алина, сочный низкий голос ее звучал глухо, невыразительно, прерывался.
– Все-таки это – эгоизм, рвать связи с людями… так страшно!
– Да, – согласился Самгин.
– Он тебя не любил.
– Разве?
– Говорил, что все люди для тебя безразличны, ты презираешь людей. Держишь – как песок в кармане – умишко второго сорта и швыряешь в глаза людям, понемногу, щепотками, а настоящий твой ум прячешь до времени, когда тебя позовут в министры…
– Это… остроумно, – сказал Самгин вполголоса и спросил себя: «Что это она – бредит?»
Затем он быстро встряхнул в памяти сказанное ею и не услышал в словах Лютова ничего обидного для себя.
– Он всегда о людях говорил серьезно, а о себе – шутя, – она, порывисто вставая, бросив скомканный платок на пол, ушла в соседнюю комнату, с визгом выдвинула там какой-то ящик, на пол упала связка ключей, – Самгину почудилось, что Лютов вздрогнул, даже приоткрыл глаза.
«Это я вздрогнул», – успокоил он себя и, поправив очки, заглянул в комнату, куда ушла Алина. Она, стоя на коленях, выбрасывала из ящика комода какие-то тряпки, коробки, футляры.
«Она револьвер ищет?»
Но она встала на ноги и, встряхнув что-то черное, пошатнулась, села на кровать.
– Как страшно, – пробормотала она, глядя в лицо Самгина, влажные глаза ее широко открыты и рот полуоткрыт, но лицо выражало не страх, а скорее растерянность, удивление. – Я все время слышу его слова.
Самгин спросил: не дать ли воды? Она отрицательно покачала головой.
– Я хотела узнать у тебя… забыла о чем. Я – вспомню. Уйди, мне нужно переодеться.
Уйти Самгин не решался.
«Уйду, а она – тоже. Невменяема…»
Вспомнил, как она, красивая девочка, декламировала стихи Брюсова, как потом жаловалась на тяжкое бремя своей красоты, вспомнил ее триумф в капище Омона, истерическое поведение на похоронах Туробоева.
– Иди, пошли мне Дуняшу, – настойчиво повторила она, готовясь снять блузку.
Он вышел на крыльцо, встречу ему со скамейки вскочила Дуняша:
– Меня зовет?
