Повесть Диккенса «Скряга Скрудж»: Страница 8

— Ну так я всех вас бескорыстнее, господа! — заговорил джентльмен с двойным подбородком. — Черных перчаток я не ношу, на похоронах не закусываю, а все-таки пойду, хоть без приглашения, и вот почему мне кажется, что покойник считал меня своим истинным другом, — как ни встретится, всегда поговорит… прощайте, господа!

Группа рассмеялась и смешалась с другими. Скрудж узнал всех этих господ и взглянул на призрак, будто хотел попросить у него объяснения.

Призрак скользнул в боковую улицу и указал пальцем на двух только что встретившихся джентльменов. Скрудж опять стал вслушиваться, в надежде — хоть тут узнать слово загадки.

Джентльменов он очень хорошо знал: это были два богатые почтенные негоцианта, и Скрудж очень ценил их уважение к себе, разумеется, уважение в делах, просто и положительно только в делах.

— Как вы поживаете? — говорил один.

— А вы как? — спрашивал другой.

— Да хорошо. А старый-то «Gobseck» того… совсем рассчитался… Гм?

— Говорили мне… А ведь, не правда ли, холодно?

— Пора! Пора такая: святки… Вы, я полагаю, не катаетесь на коньках?

— Ни-ни: мне есть кой о чем — другом подумать… Прощайте?

И ни слова больше. Таковы были их встречи, разговор и прощанье.

Скрудж сначала удивился, почему призрак придает такую важность пустым разговорам; но, внутренне убедившись, что должен же таиться в них какой-нибудь смысл, он стал раздумывать про себя — какой же это именно? Трудно предположить, чтобы во всем этом скрывался намек на смерть Джэкоба: дело было так давно, а призрак — провозвестник будущего. На знакомых не на кого подумать… Тем не менее, не сомневаясь, что здесь готовится ему для его же блага таинственный урок, Скрудж решился не обронить ни одного слова, не пропустить без внимания ни одного малейшего обстоятельства, а главное не спускать глаз со своего второго я при его появлении: Скрудж был уверен, что поведение его будущего самого себя послужит ему ключом к разгадке.

Стал он отыскивать самого себя на бирже, но обычное его место в любимом уголке было занято кем-то другим и, хотя биржевые часы показывали именно то время, когда он сюда появлялся, однако же в многочисленной толпе, теснившейся на крыльце здания, не было никого, мало-мальски похожего на его особу. Это, впрочем, нисколько его не удивило: он подумал, что при будущей перемене в роде его жизни, конечно, переменится и род занятий.

Призрак стоял против него неподвижный, мрачный, с вытянутой рукой. Когда Скрудж очнулся, ему показалось по движению руки и по прямому положению призрака, что незримые его глаза и пристально устремлены на него! При этой мысли он задрожал с головы до ног…

Покинув шумное позорище торговых дел и сделок, они перенеслись в глухой закоулок города, где Скрудж никогда не бывал, но хорошо знал по слухам недобрую славу про этот закоулок. Грязные, узкие улицы; лавчонки и домишки; обыватели — полунагие, пьяные, на босу ногу — отвратительные… Темные, крытые ходы, словно сточные трубы, извергали в лабиринт улиц — и жильцов, и их удушливой запах; весь квартал дышал преступлением, грязью, нищетою.

На самом дне этого логова виднелась под выступным навесом железная лавочка: железо, тряпки, битое стекло, кости, черепки посуды, ржавые ключи, беззубые пилы, засовы, чашки весов, гири — всего в ней было.

Может быть, в этом ворохе замасленного тряпья и костей крылись такие тайны, что лучше бы их и не знать.

Перед всею этою дрянью сидел господин лет семидесяти, седой и обрюзглый; сидел за дырявой занавеской, повисшей на окне и покуривал коротенькую трубочку, наслаждаясь полным одиночеством.

Скрудж и призрак предстали пред него — как раз в то мгновение, когда в лавочку шатнулась какая-то женщина с тяжелым узлом на спине. Следом за ней вошла другая женщина с таким же узлом и какой-то мужчина в черном поношенном платье. Все они видимо изумились, увидев друг друга. После нескольких мгновений недоумения, разделенного и хозяином, все они расхохотались.

— Ступайте, ступайте в залу! — проговорил хозяин.

— Ну — вот, — сказала первая женщина. — Что бы ему не поступить, как все добрые люди? Взял бы сестру милосердия: было бы, по крайности, кому глаза закрыть… А то — околел в своей конуре, что собака… Да что тут?… Развязывай-ка мой узел, Джой!

Но старый Джой сначала развязал узелок мужчины — могильщика; он не был подъемист: печатка-другая, карандашник, две рукавные запонки, грошовая булавка — вот и все… Старик Джой осмотрел каждый предмет порознь и отметил мелом на стене пристойную каждому предмету сумму.

— Вот что я могу вам дать, — сказал он, — и, — жарьте меня на маленьком огоньке, — шести пенсов не прибавлю… Кто там?

На очереди были две «дамы».

— Перед дамами я всегда — пас! — говорил Джой, принимая от второй посетительницы скатерть, салфетки, пару платья, две старинные чайные ложечки, сахарные щипцы и сколько-то сапогов.

— Перед дамами я всегда пас, — и это — моя слабость!.. Вот ваш счет… Если вы запросите денежку прибавки, я принужден буду скинуть с первой моей оценки.

— Ну, теперь, Джой! развяжи мой узел! — сказала первая посетительница.

Джой стал на колени, развязал множество узлов и вытащил кусок какой-то темной материи.

— Что это? — спросил он. — Постельные занавески?

— Конечно! — отвечала со смехом женщина.

— Не может же быть, чтобы вы их сняли при нем?

— Почему же?

— Ну!.. Вы рождены богачкой и будете…

— Что же? У меня рука не дрогнет… — совершенно хладнокровно спросила продавщица, — неужели эдакого жалеть?

— Так это его занавески и простыни?

— А чьи же? Не боишься ли ты, что он насморк схватит?

— Я надеюсь, что он не умер от какой-нибудь заразительной болезни… мм? — спросил старый Джой, поднимая голову.

— Не бойтесь, Джой! Неужели я так глупа, чтобы с ним связалась, если бы?.. О! Вы можете выворотить наизнанку и налицо эту рубашку: могу вам ответить, что хороша — лучшая его рубашка… Слава богу, что я подвернулась: без меня бы пропало…

— Что́ такое пропало? — спросил старик Джой.

— Да вот что: похоронили бы его, наверное, в этой рубашке, — ответила она, смеясь, — по-моему, не так — господину покойнику все равно в чем лежать: в коленкоре или в полотне…

Скрудж едва-едва дослушал этот разговор.

Вообще все лица казались ему демонами, препарировавшими наперебой чей-то труп.

Он отшатнулся в ужасе, ибо сцена переменилась, и он еле-еле не прикасался к кровати без занавесок: на кровати, под дырявой простыней лежало что-то, понятное только на страшном языке смерти.

Комната была очень темна, слишком темна, чтобы разглядеть в ней что-нибудь, хотя Скрудж и впивался в этот полумрак пытливыми взорами. Бледный свет извне падал прямо на кровать, где лежал труп этого обнаженного, ограбленного, всеми покинутого, никем не оплакиваемого и никем не сторожимого покойника.

Скрудж поглядел на духа: тот указывал ему пальцем на голову мертвеца. Саван был накинут так небрежно, что стоило только притронуться пальцем, — и все лицо покойника было бы на виду. Скрудж это понял; было у него даже и поползновение — поднять саван, да… силы не хватило.

О, холодное — холодное, страшное пугало — смерть! Воздвигай здесь твои жертвенники, окружай их всеми твоими ужасами: ты здесь полная владычица!.. Но если ты падешь на любимую, чтимую и кому-то дорогую голову, не властна ты ни в едином волоске с этой головы. Не то чтобы эта рука не падала безжизненно тяжело, не то чтобы не смолк этот пульс, нет! — но эта рука бывала раскрыта честно, тепло и великодушно для всякого; но это сердце благородно, горячо и нежно билось в груди…

Рази, рази, беспощадная смерть. Твои удары тщетны: за мимолетною жизнию — бессмертие!..

Никто не произнес этих слов; но Скрудж их слышал, глядя на кровать.

— Если бы этот человек ожил… — подумал Скрудж, — что бы он сказал про свое былое? Скупость, черствость сердца, жажда приобретения, — вот они к чему приводят!

И вот он, вот он — лежит в пустом мрачном доме; нет ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, что могли бы сказать: он мне помог тогда-то и тогда-то и я ему отплачу в свою очередь, хотя бы за радушное слово.

Никого не было. Только в дверь скреблась кошка, да под напольной каменной настилкой камелька грызли что-то такое крысы. И что им было нужно в этой похоронной комнате? Из-за чего так бесновались они?.. Скрудж не осмелился даже и подумать об этом…

— Дух! — сказал он, — эта комната ужасна. Покинув ее я не забуду данного мне урока… Поверьте… и — поскорее прочь!

Призрак все-таки указывал своим неподвижным пальцем на голову трупа.

— Я вас понимаю, — сказал Скрудж, — и сделал бы то, что вы хотите, если бы мог… Но у меня силы нет… силы нет у меня, Дух!.. Покажите мне что-нибудь такое, где смерть напутствуется нежными слезами?..

Призрак промчал его по знакомым улицам, и они вошли в дом бедного Боба Крэтчита. Горе стукнуло ему в двери: умер его милый, больной, хроменький сын, которого всегда носил он на плече, умер его милый — милый Тини-Тим. Мать и остальные дети сидели у камелька… Они были спокойны, очень спокойны. Маленькие, шумливые Крэтчиты окаменели в уголке и не спускали глаз со своего старшего брата Петра и с развернутой перед ним книги. Мать и девочки шили что-то такое.

Вся семья была совершенно спокойна.

«И поставил он среди них отрока».

Где слышал Скрудж эти слова?.. но слышал он их не во сне. Вероятно, прочел их вслух Петр, когда Скрудж и дух переступали порог… Но отчего же Петр перестал читать?

Его мать положила работу на столик и закрыла лицо руками.

— Кажется, отец? — сказала она немного погодя и побежала навстречу своему бедному Бобу.

Боб вошел в своем неразлучном «носопряте», — и хорошо, что на этот раз с ним не разлучался. Подогретый в камельке чай поднесла ему чуть не вся семья, наперерыв. Оба маленькие Крэтчита вскарабкались ему на колени, и каждый прижался щечкой к его щеке, словно выговаривая: «Не думай об этом, папенька!.. Не огорчайся».

Боб был очень весел, похвалил работу жены и сказал, что, вероятно, она поспеет раньше воскресенья?

— Воскресенья! Стало быть, — ты наведывался сегодня туда, Роберт? — спросила жена.

— Да. Мне очень жаль, что тебя не было… место отличное — все зелень кругом… Впрочем, ты еще увидишь… я ему обещал, что буду ходить к нему гулять по воскресеньям… Бедный мой, милый мой ребенок! — крикнул Боб.

И без удержу залился слезами…

Торопливо вышел он из комнаты и поднялся в верхнее жилье, освещенное и убранное цветами по-праздничному. Против кровати мертвого ребенка стояло кресло и — казалось, только что только встал с него кто-то. Боб присел, в свою очередь, посидел и встал, встал, поцеловал холодное, милое личико и спустился вниз…

Быстро-быстро умчал Скруджа из этой комнаты призрак и нигде не останавливался, пока сам Скрудж не сказал:

— Постойте!.. вот двор и дом, давно мне знакомые… позвольте мне посмотреть — чем я должен быть?