Роман Толстого «Сёстры»: Глава XL

На ступеньке подъезда большого ювелирного магазина «Муравейник и КR» сидели ночной сторож в тулупе и милицейский, тихонький мужичок в солдатской шинели и в картузе с нашитой по околышу красной ленточкой. Покатая улица была пуста, зеркальные окна контор и магазинов — темны и закрыты решетками. По улице с шорохом гнало лист смятой газеты. Мартовский, студеный ветерок посвистывал в еще голых акациях, и черная путаница их теней шевелилась на мостовой. Луна, по-южному яркая и живая, как медуза, высоко стояла над городом. Сторож в тулупе рассказывал не спеша, вполголоса:

— …Выскочил он из кабинета и говорит: никогда я этому не поверю, покуда мне телеграмму не покажете… Тут ему чиновники и показывают телеграмму: отречение Государя Императора. Прочитал губернатор эту телеграмму, да как зальется слезами…

— Ай, ай, ай, — сказал милицейский.

— А через три дня ему и отставка…

— За что?

— Значит, за то, что он губернатор, — нынче их упразднили.

— Так.

— Объявили свободу, — значит каждый сам себя теперь управляет…

— Ну, да, — вроде, как самосудом управляемся…

— Ну, хорошо… Пошел я давеча на кухню в губернаторский дворец, там Степан, швейцар, — кум мне, конечно… Медали все, картузы с галуном в сундук спрятал, шапчонка на нем нарочно рваная какая-то, увидал меня: «Ну, что, говорит, дожили? Я, говорит, на старости лет таким теперь людям двери отворяю, каких раньше бывало — позовешь городового, да и ведешь в участок…»

— Ай, ай, ай, — опять сказал милицейский.

— И рассказал он мне, почему пришлось царю нашему отрекаться… Жил царь об эту пору в Могилеве, и вдруг говорят ему по прямому проводу, что, мол, так и так, — народ в Петербурге бунтуется, солдаты против народа идти не хотят, а хотят они разбегаться по домам. Ну, думает государь, — это еще полбеды. Созвал он всех генералов, вышел к ним и говорит: в Петербурге народ бунтует, царству моему приходит опасность, что мне делать? — говорите ваше заключение, — и смотрит на генералов. А генералы, братец ты мой, заключение не говорят, и все в сторону отвернулись.

— Вот беда-то…

— Один только из них не отвернулся от него, — пьяненький старичок генерал. «Ваше величество, — говорит, — прикажите — и я грудью сейчас за вас лягу». Покачал государь головой, горько усмехнулся: «Изо всех, говорит, верных слуг один мне верный остался, да и тот с утра каждый день пьяный. Видно — так тому и быть, — дайте мне бумагу, подпишу отречение»…

По улице в это время мимо подъезда прошел в лунном свету высокий человек. Верхняя половина его лица была в тени от козырька кепки. Левый, пустой, рукав серого пальто был засунут в карман. Он повернул лицо к сидящим, и отчетливо забелели его зубы. Он прошел, оставляя на камнях влажные следы твердых, длинных ступней.

— Четвертый раз человек этот приходит, — тихо сказал сторож.

Вдали на соборной колокольне медленно пробило два часа, и сейчас же стали слышны крики вторых петухов за рекой, в слободе.

Сторож вынул коробок спичек, осторожно почиркал, зажег огонек и сильно засопел трубкой, раскурив — сплюнул шага на три.

— Откуда только жулики эти берутся, — сказал он, — объявили свободу, и наехало их в город несколько тысяч. Из «Люкса» швейцар мне говорил: заведомо, говорит, у нас в гостинице стоит не меньше тридцати душ грабителей, — все лучшие нумера заняли. По мелочам не работают, банк ограбить — это их дело, — артисты. — Милицейский вздохнул участливо, попросил огоньку. На улице опять появился безрукий, — он шел прямо к сторожам. Они, замолчав, глядели на него. Вдруг сторож шепнул скороговоркой:

— Пропали мы, Иван. Давай свисток.

Милицейский потянулся было за свистком, но безрукий большим прыжком подскочил к нему и ударил ногой в грудь. Милицейский съехал боком на тротуар. Сторож сказал тихо, дрожащим голосом:

— Ваше здоровье, вы поаккуратнее, ведь мы люди подневольные.

— Молчи, — ответил безрукий. Из-за угла в это время вывернул без шума длинный автомобиль, остановился, из него выскочило шесть человек в солдатских шинелях, в австрийских куртках, — двое стали на улице, настороже, двое, не говоря ни слова, повалили сторожа и милицейского ничком и стали крутить им руки, двое зазвенели отмычками у двери в ювелирный магазин. Безрукий говорил вполголоса:

— Сволочи, тише!

Дверь подалась, безрукий и двое громил быстро вошли в магазин. Все это делалось молча, без шума. Молча, не двигаясь, лежали связанные сторожа. На той стороне улицы, в тени, появился запоздавший прохожий, но, увидав, что грабят, — молча пустился бежать. Спустя недолгое время безрукий с товарищами вышли из магазина, — они держали сверточки черного бархата. Один из налетчиков, карауливший связанных сторожей, спросил у безрукого:

— А с этими что?..

— Вывести в расход.

Налетчик вытянул из кармана венгерской куртки маузер, взглянул, любуясь, как он блестит на луне, и подошел к лежащим сторожам. Два выстрела гулко прокатились по улице. Автомобиль полным ходом помчался в тени акаций и скрылся за поворотом.

Елизавета Киевна ходила по своей комнате в гостинице «Люкс», останавливалась у приоткрытого окна, прислушивалась и курила. На ней поверх тонкой рубашки и кружевной юбки была накинута дорогая шуба. В комнате пахло духами и сигарами, повсюду валялась одежда и белье, кровать была не прибрана.

Когда послышался шум автомобиля, Елизавета Киевна высунулась в окно, но ничего не увидала, — ветер, певший в телеграфных проволоках, остудил ее тело под шубкой. Она захлопнула окно и опять начала ходить и курить. Щека у нее подергивалась. Прошло долгое время, и вдруг грохнули вдали два выстрела. Елизавета Киевна выронила папироску и стояла, усмехаясь жалобно и кротко. Но выстрелов больше не было. Тогда она подняла руки к растрепанной голове, сжала ее и легла бочком на постель. Но пролежала недолго, — вскочила, села на диванчик перед столом, покрытым ковровой, залитой пятнами скатертью, сначала пальцами, потом зубами вытащила пробку из бутылки и, куря и усмехаясь, принялась тянуть коньяк углом рта из длинной рюмочки.

Вдруг она сильно вздрогнула и обернулась, — в дверь скреблись. Она живо соскочила с дивана и повернула ключ. Вошел Александр Иванович Жиров, в бархатной тужурке, с мягким, большим галстуком; вытянутая кверху голова его была обрита; лицо — бледное до зелени; влажный рот усмехался, открывая гнилые зубы. Елизавета Киевна вернулась к дивану и села, подобрав ноги, прикрывая кое-как воротником шубы голые плечи и грудь.

— Хочешь коньяку, пей, — сказала она. Жиров сел напротив и налил рюмочку. Ввалившиеся глаза его, черные и без блеска, уставились в лицо Елизаветы Киевны.

— Ты что думаешь, Аркадий двоих все-таки убил, — сказал он вполголоса. Елизавета Киевна проглотила слюну. — Я сейчас оттуда, Лиза. У магазина — толпа, крик. Муравейник — в подштанниках, рвет на себе бороду. Убиты два сторожа. — У Жирова затряслись губы. Елизавета Киевна пододвинула по столу рюмку, он, наливая, перелил через край и с длинной усмешкой омочил палец, потер за ухом. Елизавета Киевна выпила. — Знаешь, Лиза, что мне странно, — как мы хорошо сегодня обедали, было приподнято, я читал стихи, ты была весела, Аркадий мил… А потом эти два сторожа, ничком, как мешки, у каждого от головы, — черная лужа… Это как-то мне смяло нервы! — Он вынул из кармана тужурки серебряную коробочку, осыпанную алмазами, осторожно приподнял крышечку, взял щепоть белого порошку и сильно втянул его носом, глаза его увлажнились. — Мне часто представляется какой-то огромный пустой город… Я брожу по улицам. Между камней — трава. Окна пустынны. Вдали — великолепный закат. Это город моей меланхолии. В нем нет людей, только в глубине переулка одинокая женская фигура… Почему-то это всегда ты, Лиза… — Покачиваясь на стуле, он пустил струю дыма под люстру. — Да, убийство, конечно, высшее проявление воли. Нужно, чтобы в убийстве был восторг. Но убивать ночных сторожей, потом не спать всю ночь, трястись от отвращения, — бррр! Аркадий умен и смел, но он все-таки воришка, убивающий из-за угла…

— Я тебя выброшу из комнаты! — хрипло, вдруг, проговорила Елизавета Киевна. — Не смеешь мне так говорить! — Она совсем откинула шубу и, полуголая, облокотилась о стол, подперла ладонями щеки. — Ты — мразь… Липкая сволочь… Презираю тебя…

Жиров с наслаждением зажмурился, придвинул стул ближе к Елизавете Киевне. — Я люблю и высоко ценю Аркадия, — сказал он горловым баском, — я ему многим обязан… Но он практик… Он потерял руководящую нить… Помнишь разговоры в «Шато Кабернэ»?.. Тогда у него был пафос. А что теперь? — за три месяца — двенадцать ограбленных магазинов да человек тридцать убитых. Он кончит тем, что уедет в Гельсингфорс и откроет банкирскую контору…

— Подлец, подлец, — уже спокойно проговорила Елизавета Киевна, продолжая подпирать щеки, — живет на наши деньги, нюхает кокаин целыми днями, всего ему мало…

— Да, мне всего этого мало, — грубо сказал Жиров, снял с мизинца перстень с засверкавшим камнем и швырнул его под стол. — Ты, кажется, забываешь, кто такой — я! — Он встал и пошел к двери. Елизавета Киевна попросила тихо, почти жалобно:

— Саша, не уходи…

После некоторого колебания он вернулся, выпил коньяку, понюхал из коробочки и отогнул штору на окне: — Светает, — сказал он. Елизавета Киевна замотала головой.

— Слушай меня внимательно, — заговорил Жиров, проводя рукой по лицу, — Аркадий должен достать много миллионов денег. Мы втроем создаем центр, мы называемся — «Центральный Комитет Планетарного Переворота». Социализм — к черту. Мы чистые анархисты-планетарцы… — Елизавета Киевна внимательно взглянула на Жирова, в близоруких глазах ее мелькнула искорка. Он продолжал, блестя обритым, длинным черепом под люстрой: — Мы должны немедленно же начать создавать целую сеть агентов во всех городах мира. В этом ты окажешь огромную помощь, Лиза… Ты одна умеешь находить людей с никогда не утоляемой жаждой преступления… Мы начнем взрывать парламенты, дворцы, арсеналы… Начнется паника, грабежи и убийства… Мы взорвем вокзалы, железнодорожные мосты, гавани… Будет хаос и самоистребление… Тогда мы овладеем властью… Мы приступим к самому главному: мы сгоним миллионы людей к экватору и там будем рыть гигантскую шахту, много верст глубины… Она будет обложена сталью. Мы опустим в эту пушку огромные массы динамита и взорвем их… Это не бред, это возможно… Я справлялся у инженеров… Мы сбросим Землю с орбиты. Земля, как ракета, сорвется с проклятой математической кривой и помчится в дикое пространство… небесное равновесие будет нарушено к чертям… Планеты и звезды сойдут со своих орбит… В небе начнется трескотня, миры будут сталкиваться, лопаться, как орехи… Мы влетим в какое-то солнце и вспыхнем… Лиза, вот для чего стоит жить…

— Ох, я не могу больше, — проговорила Елизавета Киевна, поднимаясь с дивана и, как слепая, шатаясь по комнате… — Поймите вы все, я с ума сойду… С утра до ночи эти разговоры… Грабеж, убийства, кровь… я не хочу уничтожать никакого равновесия. — Она хрустнула пальцами. — Саша, уговори Аркадия… У нас много денег, уедемте втроем куда-нибудь… Ну, хоть на годик, ведь может же быть у меня простое желание — жить… Я не могу больше не спать по ночам, слушать эти выстрелы… Давеча взяла чистить костюм Аркадия, — на пиджаке пятна, кровь… Хоть бы на остров какой-нибудь уехать, подальше от земли… Нет, нет, нет… Так и будем таскаться из города в город, грабить, лгать друг дружке, — покуда нас не повесят, и слава богу… Уйди, Саша, я спать лягу… Аркадий вернется поздно… Уходи, я тебе в лицо плюну, если не уйдешь…