Пьеса Горького «Мещане»: Действие четвёртое
Та же комната. Вечер. Комната освещена лампой, стоящей на столе. Поля собирает посуду для чая. Татьяна, больная, лежит на кушетке в углу, в полутьме. Цветаева — на стуле около неё.
Татьяна (тихо, укоризненно). Думаешь, я не хотела бы смотреть на жизнь вот так же весело и бодро, как ты? О, я хочу... но — не могу! Я родилась без веры в сердце... Я научилась рассуждать...
Цветаева. Голубчик! Ты слишком много рассуждаешь... А ведь — ты согласись, — не стоит быть умным человеком для того, чтоб только рассуждать... Рассудок — это хорошо, но... видишь ли, чтоб человеку жилось не скучно и не тяжело, он должен быть немножко фантазером... он должен, — хоть не часто, — заглядывать вперёд, в будущее...
Поля, внимательно слушая речь Цветаевой, улыбается ласково, задумчиво.
Татьяна. Что там, впереди?
Цветаева. Всё, что захочешь видеть!
Татьяна. Да-а... нужно выдумать!
Цветаева. Поверить нужно...
Татьяна. Во что?
Цветаева. В свою мечту. Ты знаешь... когда я смотрю в глаза моих мальчишек, я думаю о них: вот Новиков. Он кончит школу, пойдёт в гимназию... потом — университет... он будет доктором, мне кажется! Такой солидный мальчик, внимательный, добрый... лоб у него — огромный. Он очень любящий... он будет очень много работать, бескорыстный, славный... и люди будут его очень любить, уважать... я это знаю! И однажды, вспоминая своё детство, он вспомнит, как учительница Цветаева, играя с ним во время перемены, разбила ему нос... А может, и не вспомнит... ну, всё равно!.. Нет, вспомнит, я думаю... он очень любит меня. Есть у меня рассеянный, растрёпанный, всегда чумазый Клоков. Он вечный спорщик, задира, озорник. Он — сирота, живёт у дяди, ночного сторожа... он — почти нищий... но такой гордый, смелый! Я думаю — он будет журналистом. Ах, сколько у меня интересных мальчишек! И как-то невольно всегда думаешь о том, что будет с ними, какую роль они сыграют в жизни... Ужасно интересно представлять себе, как будут жить мои ученики... Ты видишь, Таня, это ведь немного... но если б ты знала, как приятно!
Татьяна. А ты? Где ты сама? Твои ученики будут жить... быть может, очень хорошо... а ты тогда уже...
Цветаева. Умру? Вот ещё! Нет, я намерена жить долго...
Поля (негромко, ласково, как бы вздыхая). Какая милая вы, Маша! Какая славная...
Цветаева (улыбаясь Поле). Запела коноплянка... Ты знаешь, Таня, я не сентиментальна... но когда подумаю о будущем... о людях в будущем, о жизни — мне делается как-то сладко-грустно... Как будто в сердце у меня сияет осенний, бодрый день... знаешь — бывают такие дни осенью: в ясном небе — спокойное солнце, воздух — глубокий, прозрачный, вдали всё так отчётливо... свежо, но не холодно, тепло, а не жарко...
Татьяна. Всё это... сказки... Я, впрочем, допускаю... быть может, вы — ты, Нил, Шишкин — и все похожие на вас... быть может, вы, действительно, способны жить мечтами... Я — не могу.
Цветаева. Нет, подожди... Ведь не одни мечты...
Татьяна. Мне ничто, никогда не казалось достоверным... кроме того разве, что вот это — я, это — стена... Когда я говорю — да или — нет... я это говорю не по убеждению... а как-то так... я просто отвечаю, и — только. Право! Иногда скажешь — нет! и тотчас же подумаешь про себя — разве? а может быть, — да?
Цветаева. Тебе нравится это... Присмотрись-ка к себе, — не находишь ли ты что-то приятное для себя в таком... раздвоении души? А может быть, — ты боишься верить... ведь вера — обязывает...
Татьяна. Не знаю... не знаю. Заставь меня поверить. Ведь вот — других вы заставляете верить вам... (Тихо смеётся.) А мне жалко людей, которые верят вам... ведь вы их обманываете! Ведь жизнь всегда была такая, как теперь... мутная, тесная... и всегда будет такая!
Цветаева (улыбаясь). Разве? А может быть, — нет?
Поля (как бы про себя). Нет!
Татьяна. Ты что сказала?
Поля. Я говорю — не будет!
Цветаева. Молодец, тихая птичка коноплянка!
Татьяна. Вот одна из несчастных... верующих. А спроси ты её, — почему нет? Почему изменится жизнь? Спроси...
Поля (тихо подходя поближе). Ведь, видите, какое дело, — не все ещё люди живут! Очень мало людей жизнью пользуются... множеству их жить-то и некогда совсем... они только работают, куска хлеба ради... а вот, когда и они...
Шишкин (входит быстро). Добрый вечер! (Поле.) Здравствуйте, русоволосая дочь короля Дункана.
Поля. Что? Какого короля?
Шишкин. Ага-а! Поймал! Вижу теперь, что Гейне-то вы не читали, хотя книжка у вас находится более двух недель. Здравствуйте, Татьяна Васильевна!
Татьяна (протягивая руку). Ей теперь не до книг... Она выходит замуж...
Шишкин. Но-о? За кого это? а?
Цветаева. За Нила...
Шишкин. А-а! В этом случае — ещё могу поздравить... Но, вообще говоря, это не умная штука — жениться, выходить замуж и прочее в этом духе... Брак при современных условиях...
Татьяна. Ой, нет, не надо! Избавьте! Вы уже не однажды высказывались по этому поводу...
Шишкин. Когда так, — молчу! Кстати — мне и некогда. (Цветаевой.) Вы идёте со мной? Прекрасно! Петра — нет?
Поля. Он наверху...
Шишкин. Мм... Нет, не пойду к нему! Я попрошу вас, Татьяна Васильевна... или вас, Поля... скажите ему, что я... опять того, знаете... то есть, что урок у Прохорова — свободен...
Цветаева. Опять? Ну, не везёт вам!
Татьяна. Вы поругались?
Шишкин. Собственно говоря... не очень! Я — сдержанно...
Цветаева. Но — из-за чего? Ведь вы же сами хвалили Прохорова?..
Шишкин. Увы! Хвалил... чёрт побери! И, в сущности, он... порядочнее многих... неглуп... немножко вот — хвастун... болтлив и вообще (неожиданно и горячо) — порядочная скотина!
Татьяна. Едва ли теперь Пётр станет доставать вам уроки...
Шишкин. Н-да, пожалуй, рассердится он...
Цветаева. Да что у вас вышло с Прохоровым?
Шишкин. Представьте себе, он — антисемит!
Татьяна. А вам какое дело до этого?
Шишкин. Ну, знаете... неприлично это! Недостойно интеллигентного человека! И вообще он — буржуй! Хотя бы такая история: его горничная ходила в воскресную школу. Чудесно! Он же сам прескучно доказывал мне пользу воскресных школ... о чём я его совсем не умолял! Он даже хвастался, что я-де один из инициаторов устройства школы. И вот недавно, в воскресенье, приходит он домой и — ужас! Дверь отворяет не горничная, а нянька! Где Саша? В школе. Ага! И — запретил горничной посещать школу! Это как назвать, по-вашему?
Татьяна пожимает плечами молча.
Цветаева. А такой он говорун...
Шишкин. Вообще говоря, Пётр, точно на смех, достаёт мне уроки всё у каких-то шарлатанов.
Татьяна (сухо). Помнится, вы очень хвалили казначея...
Шишкин. Да... конечно... старикашка милый Но — нумизмат! Сует мне под нос разные медяшки и говорит о цезарях, диадохах и разных там фараонах с колесницами. Одолел, — сил моих нет! Ну, я ему и говори: «Послушайте, Викентий Васильевич! А по-моему, всё это — ерунда! Любой булыжник древнее ваших медяков!» Он — обиделся. «Что же, говорит, я пятнадцать лет жизни на ерунду убил?» Я же — ответил утвердительно. При расчёте он полтину мне не додал... очевидно, оставил её для пополнения коллекции. Но это — пустяки... а вот с Прохоровым я... н-да... (Уныло.) Скверный у меня характер! (Торопливо.) Слушайте, Марья Никитишна, идёмте, пора!
Цветаева. Я готова. До свидания, Таня! Завтра воскресенье... я приду к тебе с утра...
Татьяна. Спасибо. Мне... право, кажется, что я какое-то ползучее растение у вас под ногами... ни красы во мне, ни радости... а идти людям я мешаю, цепляясь за них...
Шишкин. Какие вредные мысли, фу-у!
Цветаева. Обидно слышать это, Таня...
Татьяна. Нет, погоди... ты знаешь? Я понимаю... поняла жестокую логику жизни: кто не может ни во что верить — тот не может жить... тот должен погибнуть... да!
Цветаева (улыбаясь). Разве? А может быть, нет?
Татьяна. Ты передразниваешь меня... ну, стоит ли? Смеяться надо мною... стоит ли?
Цветаева. Нет, Таня, нет, милая! Всё это говорит твоя болезнь, усталость, а не ты... Ну, до свидания! И не считай нас жёсткими и злыми...
Татьяна. Идите... до свидания!
Шишкин (Поле). Ну-с, когда же вы будете читать Гейне? Ах да, вы замуж... гм! Против этого можно бы кое-что сказать... но — до свидания! (Уходит вслед за Цветаевой.)
Пауза.
Поля. Наверно, скоро всенощная кончится... Сказать, чтоб подавали самовар?
Татьяна. Едва ли старики будут пить чай... Как хочешь, впрочем.
Пауза.
Раньше тишина тяготила меня, а теперь мне приятно, что у нас тихо.
Поля. Вам не пора ли принять лекарство?
Татьяна. Нет ещё... Последние дни у нас было так суетно, крикливо. Какой шумный этот Шишкин...
Поля (подходя к ней). Хороший он...
Татьяна. Добрый... но глупый...
Поля. Славный он, смелый. Где что увидит несправедливое — сейчас вступается. Вот — горничную заметил. А кто замечает, как живут горничные и другие люди, служащие богатым? И если заметит кто, — разве вступится?
Татьяна (не глядя на Полю). Скажи мне, Поля... Ты не боишься... за Нила замуж идти?
Поля (спокойно, с удивлением). Чего же мне бояться? Нет, ничего, я не боюсь...
Татьяна. Чего?.. А я... боялась бы. Я говорю с тобой об этом потому, что... люблю... тебя! Ты не такая, как он. Ты — простая... он — много читал, он уж образованный. Ему, может быть, скучно с тобой... Ты думала об этом, Поля?
Поля. Нет. Я знаю, он меня любит...
Татьяна (с досадой). Как можно это знать...
Тетерев вносит самовар.
Поля. Вот спасибо вам! Пойду за молоком. (Уходит.)
Тетерев (он с похмелья, опухший). Иду мимо кухни, а Степанида взмолилась: «Батюшка! Внеси самовар! Я, говорит, тебе, когда понадобится, огурчика дам, рассольцу...» Соблазнился я, чревоугодник...
Татьяна. Вы уже ото всенощной?
Тетерев. Нет, не ходил сегодня. Башка трещит. Вы — как? Лучше чувствуете себя?
Татьяна. Ничего, спасибо. Меня об этом спрашивали раз двадцать в день... Я чувствовала бы себя ещё лучше, если б у нас было менее шумно. Меня немножко раздражает эта беготня... все куда-то стремятся, кричат. Отец — злится на Нила, мать — всё вздыхает... А я лежу, наблюдаю и... не вижу смысла в том, что они... все эти... называют жизнью.
Тетерев. Нет, любопытно! Я человек посторонний, не причастный делам земли... живу из любопытства и нахожу, что здесь — довольно интересно.
Татьяна. Вы невзыскательны, я знаю. Но — что ж тут интересного?
Тетерев. А вот — люди настраиваются жить. Я люблю слушать, когда в театре музыканты настраивают скрипки и трубы. Ухо ловит множество отдельных верных нот, порою слышишь красивую фразу... и ужасно хочется скорее услыхать, — что именно будут играть музыканты? Кто из них солист? Какова пьеса? Вот и здесь тоже... настраиваются...
Татьяна. В театре... да. Там приходит дирижер, взмахивает палочкой, и музыканты скверно, бездушно играют какую-нибудь старую, избитую вещь. А здесь... а эти? Что они способны сыграть? Я не знаю.
Тетерев. Кажется, что-то фортиссимо...
Татьяна. Посмотрим.
Пауза. Тетерев раскуривает трубку.
Зачем вы трубку курите, а не папиросы?
Тетерев. Удобнее. Ведь я — бродяга, большую часть года провожу в дороге. Вот опять скоро уйду. Установится зима, и я — в путь.
Татьяна. Куда?
Тетерев. Не знаю... Да ведь это всё равно...
Татьяна. Замерзнете где-нибудь... нетрезвый...
Тетерев. В дороге — никогда не пью... А и замерзну — что ж в этом? Лучше замерзнуть на ходу, чем сгнить, сидя на одном месте...
Татьяна. Это вы на меня намекаете?
Тетерев (испуганно вскакивая). Боже упаси! Что вы? Разве я... я не зверь!
Татьяна (с улыбкой). Да вы не беспокойтесь. Меня ведь это не обижает. У меня потеря болевой чувствительности. (С горечью.) Все знают, что меня нельзя обидеть. Нил, Палагея, Елена, Маша... Они ведут себя, как богачи, которым нет дела до того, что чувствует нищий... что думает нищий, когда видит, как они кушают редкие яства...
Тетерев (сморщив лицо, сквозь зубы). Зачем унижение? Надо уважать себя...
Татьяна. Ну, хорошо... оставим это!
Пауза.
Скажите мне что-нибудь... про себя! Вы никогда не говорите о себе... Почему?
Тетерев. Предмет большой, но неинтересный.
Татьяна. Нет, скажите! Почему вы... так странно живёте? Вы кажетесь мне умным, даровитым... Что случилось с вами в жизни?..
Тетерев (скалит зубы). Что случилось? О, это длинная и скучная история... если её рассказывать своими словами...
Я —
Солнца, счастья шёл искать...
Наг и бос вернулся вспять,
И бельё и упованья
Истаскал в своём скитанье.
Но это объяснение красиво слишком для меня... хотя оно и кратко. К нему добавить надо, что в России удобнее, спокойнее быть пьяницей, бродягой, чем трезвым, честным, дельным человеком.
Входят Пётр и Нил.
Только люди безжалостно прямые и твёрдые, как мечи, — только они пробьют... А! Нил! Откуда?
Нил. Из депо. И после сражения, в котором одержал блестящую победу. Этот дубиноголовый начальник депо...
Пётр. Наверное, тебя скоро прогонят со службы...
Нил. Другую найду...
Татьяна. Знаешь, Пётр, Шишкин поругался с Прохоровым и, не решаясь сказать это тебе лично...
Пётр (сердито, раздражаясь). Черт бы его побрал! Это... возмутительно! В какое идиотское положение он ставит меня перед Прохоровым? И, наконец, лишает возможности быть полезным другому товарищу...
Нил. Ты погоди сердиться! Узнал бы прежде — кто виноват?
Пётр. Я это знаю!
Татьяна. Шишкину не понравилось, что Прохоров антисемит...
Нил (смеясь). Ах, милый петушок!
Пётр. Ну, да! Тебе это нравится. Ты тоже совершенно лишён чувства уважения к чужим взглядам... дикие люди!
Нил. Постой! Ты сам-то разве склонен юдофоба уважать?
Пётр. Я ни в каком случае не сочту себя вправе хватать человека за глотку!
Нил. А я — схвачу...
Тетерев (разглядывая спорящих поочередно). Хватай!
Пётр. Кто дал... кто дал вам это право?
Нил. Прав — не дают, права — берут... Человек должен сам себе завоевать права, если не хочет быть раздавленным грудой обязанностей...
Пётр. Позволь!..
Татьяна (тоскливо). Ну, закипает спор... бесконечный спор! Как вам не надоедает?..
Пётр (сдерживаясь). Извини, я не стану больше! Но, право же, — ведь этот Шишкин ставит меня...
Татьяна. Я понимаю... он глупый!
Нил. Он славный парень! Не только не позволит наступить себе на ногу, — сам первый всякому наступит! Хорошо иметь в себе столько чувства человеческого достоинства...
Татьяна. Столько ребячества, хотел ты сказать?
Нил. Нет, я не ошибся. Но пусть — это ребячество — и всё-таки хорошо!
Пётр. Смешно...
Нил. Н-ну, когда единственный кусок хлеба отшвыривается прочь только потому, что его даёт несимпатичный человек...
Пётр. Значит, тот, кто швыряется хлебом, недостаточно голоден... Я знаю, — ты будешь возражать. Ты сам таков... ты тоже... школьник... Вот ты на каждом шагу стараешься показать отцу, что у тебя нет к нему ни капли уважения... зачем это?
Нил. А зачем это скрывать?
Тетерев. Дитя моё! Приличие требует, чтоб люди лгали...
Пётр. Но какой смысл в этом? Какой?
Нил. Мы, брат, не поймём друг друга... нечего и говорить. Всё, что делает и говорит твой отец, — мне противно...
Пётр. Мне тоже противно... может быть! Однако я сдерживаюсь. А ты постоянно раздражаешь его... и это раздражение оплачиваем мы — я, сестра...
Татьяна. Да будет вам! Ведь скучно же это!
Нил, взглянув на неё, отходит к столу.
Пётр. Тебя беспокоит разговор?
Татьяна. Мне надоело! Одно и то же... всегда одно и то же!
Входит Поля с кринкой молока в руке. Видя, что Нил мечтательно улыбается, она оглядывает публику и говорит.
Поля. Смотрите, какой блаженный!
Тетерев. Ты что смеёшься?
Нил. Я? Я вспоминаю, как отчитывал начальника депо... Интересная штука — жизнь!
Тетерев (густо). Аминь!
Пётр (пожимая плечами). Удивляюсь! Слепыми, что ли, родятся оптимисты?
Нил. Оптимист я или что другое, — это неважно, — но жить — мне нравится! (Встаёт и ходит.) Большое это удовольствие — жить на земле!
Тетерев. Да, любопытно!
Пётр. Вы оба — комики, если вы искренние люди!
Нил. А ты... уж я не знаю — как тебя назвать? Я знаю, — и это вообще ни для кого не тайна, — ты влюблён, тебя — любят. Ну, вот хотя бы по этому поводу — неужели тебе не хочется петь, плясать? Неужели и это не даёт тебе радости?
Поля гордо смотрит на всех из-за самовара. Татьяна беспокойно ворочается, стараясь видеть лицо Нила. Тетерев, улыбаясь, выколачивает пепел из трубки.
Пётр. Ты забываешь кое-что. Во-первых — студентам жениться не позволено; во-вторых — мне придётся выдержать баталию с родителями; в-третьих...
Нил. Батюшки! Да ведь это что же? Ну, тебе остаётся одно — беги! Беги в пустыню!..
Поля улыбается.
Татьяна. Ты балаганишь, Нил...
Нил. Нет, Петруха, нет! Жить, — даже и не будучи влюблённым, — славное занятие! Ездить на скверных паровозах осенними ночами, под дождём и ветром... или зимою... в метель, когда вокруг тебя — нет пространства, всё на земле закрыто тьмой, завалено снегом, — утомительно ездить в такую пору, трудно... опасно, если хочешь! — и всё же в этом есть своя прелесть! Всё-таки есть! В одном не вижу ничего приятного, — в том, что мною и другими честными людями командуют свиньи, дураки, воры... Но жизнь — не вся за ними! Они пройдут, исчезнут, как исчезают нарывы на здоровом теле. Нет такого расписания движения, которое бы не изменялось!..
Пётр. Не раз я слышал эти речи. Посмотрим, как тебе ответит жизнь на них!
Нил. Я заставлю её ответить так, как захочу. Ты — не стращай меня! Я ближе и лучше тебя знаю, что жизнь — тяжела, что порою она омерзительно жестка, что разнузданная, грубая сила жмёт и давит человека, я знаю это, — и это мне не нравится, возмущает меня! Я этого порядка — не хочу! Я знаю, что жизнь — дело серьёзное, но неустроенное... что оно потребует для своего устройства все силы и способности мои. Я знаю и то, что я — не богатырь, а просто — честный, здоровый человек, и я всё-таки говорю: ничего! Наша возьмёт! И я на все средства души моей удовлетворю моё желание вмешаться в самую гущу жизни... месить её и так и эдак... тому — помешать, этому — помочь... вот в чём радость жизни!
Тетерев (усмехаясь). Вот смысл глубочайший науки! Вот смысл философии всей! А всякой другой философии — ан-нафема!
Елена (в двери). По какому поводу здесь кричат и махают руками?
Нил (бросаясь к ней). Барыня! Вы меня поймёте! Я пел сейчас славу жизни! Ну, говорите: жизнь — удовольствие!
Поля (негромко). Жить — очень хорошо!
Елена. Кто против этого?
Нил (Поле). Эх, ты... тихая моя!
Елена. При мне — не любезничать!
Пётр. Чёрт знает что такое! Точно пьяный...
Татьяна, откинув голову на спинку кушетки, медленно поднимает руки и закрывает лицо своё.
Елена. Постойте! Вы собрались пить чай? А я пришла звать вас к себе... Ну, и я останусь с вами, — у вас сегодня весело. (Тетереву.) Только вы, мудрый ворон, вы один нахохлились — чего ради?
Тетерев. Мне тоже весело. Только я люблю веселиться молча, а скучать — громко...
Нил. Как все большие, умные, угрюмые псы...
Елена. Я никогда не видела вас ни грустным, ни весёлым, а только философствующим. Знаете, господа, — знаешь, Таня, — он обучает меня философии. Вчера прочитал целую лекцию о некотором законе достаточного основания... эх! я забыла, как этот удивительный закон выражается... в каких словах? В каких?
Тетерев (улыбаясь). Нет ничего без основания, почему оно есть...
Елена. Вы слышите? Вот я какие мудрые штуки знаю! Вы вот не знаете, что закон этот являет собой — являет, это самое настоящее философское слово! — являет собой... что-то вроде зуба, потому что у него четыре корня... верно?
Тетерев. Не смею спорить...
Елена. Ну, конечно! Посмели бы вы! Корень первый — а может, и не первый — закон достаточного основания бывания... бывание — это материя в формах... вот я — материя, принявшая — не без основания — форму женщины... но зато — без всякого уже основания — лишённая бытия. Бытие — вечно, а материя в формах — побывает на земле и — фьюить! Верно?
Тетерев. Ладно, сойдёт...
Елена. Ещё я знаю, что существует каузальная связь, априори и апостериори, но кто они такие, — забыла! И если я от всех этих премудростей не стану лысой, так буду умной! А самое интересное и премудрое во всей философии вот что: зачем вы, Терентий Хрисанфович, говорите мне о философии?
Тетерев. Потому, во-первых, что смотреть мне на вас очень приятно...
Елена. Спасибо! Во-вторых, наверное неинтересно...
Тетерев. Во-вторых, потому, что, только философствуя, человек не лжёт, ибо, философствуя, он просто — выдумывает...
Елена. Ничего не поняла! Да, Таня, как ты себя чувствуешь? (Не дожидаясь ответа.) Пётр... Васильевич! Вы чем недовольны?
Пётр. Собой.
Нил. И всем остальным?
Елена. Знаете, — мне ужасно хочется петь! Как жаль, что сегодня суббота и всенощная ещё не отошла...
Входят старики.
А! вот идут богомольцы! Здравствуйте!
Бессемёнов (сухо). Наше вам почтение...
Акулина Ивановна (тоже недовольно). Здравствуйте, матушка! Только мы вас уж видели сегодня.
Елена. Ах, да! Я позабыла... Ну, что же... в церкви... жарко было?
Бессемёнов. Мы не затем туда ходили, чтобы климат измерять...
Елена (смущаясь). О, разумеется... я хотела спросить не о том... я хотела спросить... много было народа?
Акулина Ивановна. Не считали мы, матушка...
Поля (Бессемёнову). Чай пить — будете?
Бессемёнов. Сначала поужинаем... Мать, ты поди‑ка, приготовь там.
Акулина Ивановна уходит, шмыгая носом. Все молчат. Татьяна встаёт и переходит к столу, поддерживаемая Еленой. Нил садится на место Татьяны. Пётр шагает по комнате. Тетерев, сидя около пианино, следит за всеми, улыбаясь. Поля — у самовара. Бессемёнов сидит в углу, на сундуке.
Какой народ стал — вор, даже удивительно! Давеча, как шёл я с матерью в церковь, — дощечку положил у ворот, через грязь, чтобы пройти. Назад идём, а дощечки уж нету... стащил какой-то жулик. Большой разврат пошёл в жизни...
Пауза.
В старину жуликов меньше было... всё больше разбойничали люди, потому — крупнее душой были все... стыдились из-за пустяков совесть тревожить...
На улице, за окном, раздаётся пение и звуки гармоники.
Ишь... поют. Суббота, а они поют...
Пение приближается, поют в два голоса.
Наверное — мастеровые. Чай, пошабашили, сходили в кабак, пропили заработок и дерут глотку...
Пение под окнами. Нил, прислонив лицо к стеклу, смотрит на улицу.
Поживут эдак-то год... много — два, и — готовы! Золоторотцами будут... жуликами...
Нил. Кажется, это Перчихин...
Акулина Ивановна (из двери). Отец, иди ужинать...
Бессемёнов (вставая). Перчихин... тоже вот... бесполезной жизни человек... (Уходит.)
Елена (проводив его взглядом). А у меня... удобнее чай пить...
Нил. Вы очень остроумно разговаривали со стариками.
Елена. Я... он меня смущает... Он не любит меня... и мне это как-то... неприятно... даже обидно! За что меня не любить?
Пётр. Он, в сущности, добрый старик... но у него большое самолюбие...
Нил. И он немножко жаден... немножко зол.
Поля. Ш-ш! Зачем говорить так о человеке за глаза? Нехорошо!
Нил. Нет, быть жадным нехорошо...
Татьяна (сухо). Я предлагаю оставить... этот предмет без обсуждения... Отец может каждую минуту войти... Последние три дня он... не ругался... старается со всеми быть ласковым...
Пётр. И это ему стоит не дёшево...
Татьяна. Надо ценить это... Он стар... он не виноват в том, что родился раньше нас... и думает не так, как мы... (Раздражаясь.) Сколько жестокости в людях! Как все мы грубы, безжалостны... Нас учат любить друг друга... нам говорят: будьте добрыми... будьте кротки...
Нил (в тон ей). И садятся верхом на шеи нам и едут на нас...
Елена хохочет. Поля и Тетерев улыбаются. Пётр что-то хочет сказать Нилу и идёт к нему. Татьяна укоризненно качает головой.
Бессемёнов (входит, окидывает Елену недружелюбным взглядом). Палагея! Там в кухне — твой отец... Поди‑ка да скажи ему... чтоб он... в другой раз пришёл... когда будет тверезый... да! Ты-де, папаша, иди домой... и всё такое!
Поля и Нил за нею — уходят
Бессемёнов. Вот... поди и ты... Погляди‑ка на будущего... мм... (Обрывается, садится за стол.) Вы что... молчите? Я замечаю, что как я в дверь — вы все сожмёте губы...
Татьяна. Мы... и без вас... не много говорим...
Бессемёнов (глядя исподлобья на Елену). А над чем смеялись?
Пётр. Так это... пустяки! Нил...
Бессемёнов. Нил! Всё от него идёт... я так и знал...
Татьяна. Налить вам чаю?
Бессемёнов. Налей...
Елена. Дай, Таня, я налью...
Бессемёнов. Нет, зачем вам беспокоиться? Мне дочь нальёт...
Пётр. Я думаю, — ведь всё равно, кто нальёт? Таня нездорова...
Бессемёнов. Я тебя не спрашиваю, как ты думаешь на этот счёт. Если тебе чужие люди ближе родных...
Пётр. Отец! Ну, как тебе не стыдно?
Татьяна. Начинается! Пётр, — будь благоразумен.
Елена (натянуто улыбаясь). Ну, сто́ит ли...
Дверь широко растворяется, и входит Перчихин. Он выпивши, но не сильно.
Перчихин. Василь Васильев! Я сюда пришёл... ты оттуда ушёл... а я — сюда... за тобой...
Бессемёнов (не глядя на него). Пришёл, так садись... Вот — чаю выпей... ну...
Перчихин. Н-не надо мне чаю! Кушай сам на здоровье... Я — для разговора пришёл...
Бессемёнов. Какой там разговор? Всё пустяки.
Перчихин. Пустяки? Н-ну? (Смеётся.) Чудак ты!
Нил входит и, сурово глядя на Бессемёнова, встаёт у шкафа.
Четыре дня собирался я к тебе придти... ну и пришёл...
Бессемёнов. Ну и ладно...
Перчихин. Нет, не ладно! Василь Васильич! Умный ты человек! Богатый человек... ведь я к совести к твоей пришёл!
Пётр (подходя к Нилу, негромко.) Зачем ты его пустил сюда?
Нил. Оставь! Это тебя не касается...
Пётр. Ты всегда делаешь... чёрт знает что...
Перчихин (заглушая Петра). Старый человек... да-авно я тебя знаю!
Бессемёнов (сердясь). Тебе чего надо?
Перчихин. Скажи мне, — за что ты меня намедни вон из дома выгнал? Думал я, думал, — не возьму, в толк! Скажи, брат! Я — без сердца на тебя пришёл... я, брат, с любовью к тебе...
Бессемёнов. С дурной головой пришёл ты... вот что!
Татьяна. Пётр! Помоги мне... нет, позови Полю...
Пётр уходит.
Перчихин. Вот — Поля! Дочь моя милая... птица моя чистая... Из-за неё ты меня выгнал? — верно? За то, что она у Татьяны жениха отбила?
Татьяна. О! глупость какая... какая пошлость!..
Бессемёнов (медленно поднимаясь с места). Гляди, Перчихин! Второй раз...
Елена (Нилу вполголоса). Уведите его! Они поругаются.
Нил. Не хочу...
Перчихин. Второй раз — не прогонишь, Василь Васильич! Не за что... Поля... я её люблю... она у меня — хорошая! Ну, всё же я не одобряю... я, брат, её не одобряю, н-нет! Зачем чужой кусок взяла? Нехорошо...
Татьяна. Лена! Я... ухожу к себе...
Елена помогает ей, поддерживая под руку. Проходя мимо Нила, Татьяна говорит ему негромко.
Как не стыдно! Уведите его...
Бессемёнов (сдерживаясь). Перчихин! Ты... молчи! Сиди — молчи... а то ступай домой...
Входит Поля. За нею Пётр.
Пётр (Поле). Да успокойтесь... я вас прошу!..
Поля. Василий Васильевич! За что вы прошлый раз выгнали отца?
Бессемёнов молча и сурово смотрит на неё и на всех поочередно.
Перчихин (грозя пальцем). Шш! Дочка! Не говори... Ты — должна понять... Татьяна отравилась — почему? Ага-а? Василь Васильев, — видишь? Я, брат, по чистой правде... я всех вас рассужу... по совести... как надо! Я — очень просто...
Поля. Постой, отец...
Пётр. Позвольте, Поля...
Нил. Ты бы молчал...
Бессемёнов. Ты, Палагея, вот что... ты — дерзкая...
Перчихин. Она? Нет, она... у меня...
Бессемёнов. Молчи ты! я что-то плохо разумею... чей это дом? Кто здесь хозяин? Кто судья?
Перчихин. Я! Я рассужу всё... всех, по порядку... Не тронь чужого — раз! Взяла, — отдай назад — два!
Пётр (Перчихину). Послушай, — брось болтать! Пойдём ко мне...
Перчихин. Не люблю я тебя, Пётр! Гордый ты человек... пустой ты! И ничего ты не знаешь... Что такое канализация? Ага! А мне рассказали, брат...
Пётр тянет его за рукав.
Не тронь, постой...
Нил (Петру). Не трогай его... оставь!
Бессемёнов (Нилу). Ты что тут — собак травишь? а?
Нил. Нет, я хочу понять — в чём дело? В чём виноват Перчихин? За что его выгнали?.. При чём здесь Поля?
Бессемёнов. Ты меня допрашиваешь?
Нил. А если вас — так что ж? Вы — человек, — я тоже...
Бессемёнов (бешено). Нет, ты не человек... ты — яд! Ты — зверь!
Перчихин. Ш-ш! Тихо! Надо тихо, по совести...
Бессемёнов (Поле). А ты — ехидна! Ты — нищая!..
Нил (сквозь зубы). Вы не кричите!..
Бессемёнов. Что? Вон! Змеёныш... я тебя вскормил от пота-крови...
Татьяна (из своей комнаты). Папаша! Папа!
Пётр (Нилу). Ну? Дождался? Эх, ты... стыдился бы!
Поля (негромко). Не... не смейте на меня кричать! Я не раба вам... не можете вы обижать всех... И — вы скажите — за что отца выгнали?
Нил (спокойно). Я тоже требую... здесь не сумасшедшие живут... надо отвечать за свои поступки...
Бессемёнов (тише, сдерживаясь). Уйди, Нил, от греха... уйди! Смотри... ты — выкормок мой... которого я воспитал...
Нил. Не корите меня вашим хлебом! Я отработал всё, что съел!
Бессемёнов. Ты... душу мне сожрал... разбойник — ты!..
Поля (берёт Нила за руку). Идём отсюда!
Бессемёнов. Иди... ползи, змея! Ты всё... из-за тебя... ты дочь ужалила... его теперь... проклятая... из-за тебя дочь моя...
Перчихин. Василь Васильич! Тихо! По совести!
Татьяна (кричит). Отец! Неправда! Пётр — что же ты? (Является в дверях своей комнаты и, беспомощно протягивая руки, выходит на средину.) Пётр, не нужно этого! О боже мой! Терентий Хрисанфович! Скажите им... скажите им... Нил! Поля! Ради бога — уйдите! Уходите! Зачем всё это...
Все бестолково суетятся. Тетерев, скаля зубы, медленно встаёт со стула. Бессемёнов отступает пред дочерью. Пётр подхватывает сестру под руку и растерянно смотрит вокруг.
Поля. Идём!
Нил. Хорошо! (Бессемёнову.) Ну, мы уходим... вот! Мне жаль, что всё вышло так громко.
Бессемёнов. Ступай, ступай!.. Уводи её...
Нил. Я уж не ворочусь...
Поля (громко, дрожащим голосом). Винить меня в таком... винить за Таню... разве можно? Тут разве я виновна? Бесстыдник вы...
Бессемёнов (бешено). Уйдёшь ты?!
Нил. Тише!
Перчихин. Ребята, — не сердитесь! Надо — кротко...
Поля. Прощайте! Иди, отец!
Нил (Перчихину). Идём!
Перчихин. Не-ет, я с вами не хочу... мне не рука... я — сам по себе... Терентий! Я сам — один... Моё дело — чистое...
Тетерев. Идём ко мне...
Поля. Иди! Иди же, пока не гонят...
Перчихин. Нет... я не пойду... Терентий, — мне с ними не рука! Я понимаю...
Пётр (Нилу). Да уходите вы... чёрт побери!..
Нил. Иду... прощай... какой однако ты...
Поля. Идём, идём...
Уходят.
Бессемёнов (кричит им вслед). Ворoтитесь! Поклoнитесь...
Пётр. Оставь, отец! Будет...
Татьяна. Папаша! Милый мой... не надо кричать...
Бессемёнов. Постойте... Погодите...
Перчихин. Ну, вот... теперь ушли... И хорошо! Пускай их!..
Бессемёнов. Сказать бы мне им на прощанье: злодеи! Кормил, поил... (К Перчихину.) Ты, старый чёрт! Дурак! Пришёл, забормотал... чего тебе надо? чего?
Пётр. Папаша! Будет...
Перчихин. Василь Васильич! Не кричи... я тебя уважаю, чудак ты! Глупый я — верно! Но я понимаю... кто куда...
Бессемёнов (садится на диван). Я... потерял мысли. Не понимаю... Что вышло? Вдруг... как летом, в сушь, пожар... Одного — нет... говорит — не ворочусь... Ишь как просто! Ишь ты как... Нет... я этому поверить не могу...
Тетерев (Перчихину). Ну, что ты тут? Зачем ты?
Перчихин. Для порядка... я, брат, рассуждаю просто... Раз-два! Больше никаких! Она мне дочь? Очень хорошо... Значит, — должна она — (Вдруг замолчал.) Плохой я отец... и ничего она не должна... пусть её живёт, как хочет! А Таню мне жалко... Таня... мне жалко тебя... Мне, братцы, всех вас жалко! Эхма!.. Ведь ежели по совести сказать — все вы дураки!..
Бессемёнов. Молчи ты...
Пётр. Таня! Елена Николаевна ушла?
Елена (из комнаты Татьяны). Я здесь... Лекарство приготовляю...
Бессемёнов. Мысли у меня спутались... ничего не понимаю! Неужто Нил... так и уйдёт?
Акулина Ивановна (входит, беспокойно). Что случилось? Нил с Палагеей в кухне там... а я была в чулане...
Бессемёнов. Ушли они?
Акулина Ивановна. Нет... зовут Перчихина... Палагея говорит, скажите, говорит, отцу... а губы у неё дрожат. Нил, всё равно как пёс, — рычит... что такое?..
Бессемёнов (вставая). А вот сейчас... вот я пойду...
Пётр. Отец, — не надо! Не ходите...
Татьяна. Папаша! Пожалуйста... не надо...
Бессемёнов. Чего — не надо?
Акулина Ивановна. Да что такое?
Бессемёнов. Ты понимаешь... Нил уходит... совсем...
Пётр. Ну, что же в том? Уходит и — прекрасно... Зачем он вам? Он женится... он хочет жить своей семьей...
Бессемёнов. А! Так разве... я-то, я — чужой ему?
Акулина Ивановна. Чего ты беспокоишься, отец? Бог с ним! Пускай уходит... У нас свои дети есть... Перчихин — ты чего же? Иди!
Перчихин. Мне с ними — не по дороге...
Бессемёнов. Нет... тут не то совсем... уходишь — уходи! Но — как? Как он ушёл... Какими глазами глядел на меня?..
Елена выходит из комнаты Татьяны.
Тетерев (берёт Перчихина под руку и ведёт за собой к двери). Пойдём зубровки хватим по рюмке...
Перчихин. Эхма, божья дудка! Сурьёзный ты...
Уходят.
Бессемёнов. Я знал, что он от нас уйдёт... ну, только — разве так? А эта... эта... кричит! Подёнщица, девчонка... пойду, поговорю им...
Акулина Ивановна. Э, полно‑ка, отец! Они — чужие нам люди! Что их жалеть? Ушли и — ладно!
Елена (Петру негромко). Идёмте ко мне...
Татьяна (Елене). И я... возьмите и меня!..
Елена. Идём... идёмте...
Бессемёнов (услышал её зов). Куда?
Елена. К себе... ко мне!
Бессемёнов. Кого зовёте-с? Петра?
Елена. Да... и Таню...
Бессемёнов. Таня — ни при чём! А Петру ходить к вам... не надо!
Пётр. Позволь, отец! Я... не мальчик! Я пойду или не пойду...
Бессемёнов. Не пойдёшь!
Акулина Ивановна. Петя! Уступи отцу! Эй, уступи...
Елена (возмущённо). Позвольте, Василий Васильевич!
Бессемёнов. Нет, уж вы позвольте! Хотя вы люди и образованные... хотя вы потеряли совесть... и никого не уважаете...
Татьяна (истерически кричит). Папаша! Перестаньте...
Бессемёнов. Молчи! Когда ты не хозяйка своей судьбы — молчи... постой! Куда?
Елена идёт к двери.
Пётр (бросаясь за нею, хватает её за руку). Позвольте! На минутку... нужно сразу... нужно объясниться...
Бессемёнов. Нужно меня выслушать. — Сделайте мне милость, — выслушайте! Дайте мне понять — что такое?
Входит Перчихин, сияющий и весёлый, за ним Тетерев тоже с улыбкой на лице. Они останавливаются у двери, переглядываются. Перчихин подмигивает на Бессемёнова и махает рукой.
Все куда-то уходят... без всякого объяснения намерений... зря... обидно и беспутно! Куда ты можешь идти, Пётр? Ты... что ты такое? Как ты хочешь жить? Что делать?
Акулина Ивановна всхлипывает. Пётр, Елена и Татьяна стоят все трое плотной группой пред Бессемёновым, при его словах: «Куда ты можешь идти» — Татьяна отходит в сторону к столу, где стоит мать. Перчихин знаками показывает что-то Тетереву, трясёт головой, взмахивает руками, как бы шугая птиц.
Я имею право спрашивать... ты — молод, ты ещё — глуп! Я — пятьдесят восемь лет растягивал жилы мои в трудах ради детей...
Пётр. Я слышал это, отец! Я сотни раз...
Бессемёнов. Стой! Молчи!
Акулина Ивановна. Ах, Петя, Петя...
Татьяна. Мамаша, вы... ничего не понимаете!
Акулина Ивановна трясёт головой.
Бессемёнов. Молчи! Какие ты слова можешь сказать? На что укажешь? Нет ничего...
Пётр. Отец! Ты мучаешь меня! Что тебе нужно? Что ты хочешь?
Акулина Ивановна (вдруг громко). Нет, стой! И у меня есть сердце... и я имею голос! Сыночек! Что делаешь? Что затеял? Кого спросил?
Татьяна. Это ужасно! Это какая-то тупая пила. (Матери.) Вы рвёте душу... тело...
Акулина Ивановна. Это мать — пила? Мать?
Бессемёнов. Старуха, погоди! Вот он... дай ему сказать...
Елена (Петру). Ну, будет! Я больше — не могу... я ухожу...
Пётр. Постойте... ради бога! Сейчас всё будет ясно...
Елена. Нет — это сумасшедший дом! Это...
Тетерев. Елена Николаевна, — уйдите! Пошлите их всех к чёрту!
Бессемёнов. Вы, господин! Вы...
Татьяна. Да кончится ли это? Пётр, уйди!
Пётр (почти кричит). Отец... смотри! Мать... вот — это моя невеста!
Пауза. Все смотрят на Петра. Потом Акулина Ивановна всплескивает руками и в ужасе смотрит на мужа, Бессемёнов — точно его оттолкнули — подаётся всем телом назад и наклоняет голову. Татьяна, тяжело вздохнув, медленно, с опущенными вдоль тела руками, идёт к пианино.
Тетерев (вполголоса). Ловко выбрал время...
Перчихин (выступая вперёд). Ну, вот и всё! Вот оно... все разлетаются! Айда, ребятишки, лети из клетки, как птицы в благовещенье...
Елена (вырывая руку из руки Петра). Пустите! Я не могу...
Пётр (бормочет). Теперь всё ясно... Сразу...
Бессемёнов (кланяясь сыну). Н-ну, спасибо, сынок... за радостное известие...
Акулина Ивановна (с плачем). Погубил ты себя, Петенька! Да разве она... она пара...
Перчихин. Она? Петру? Да... что ты! Старуха! Да — чего он сто́ит?
Бессемёнов (Елене медленно). Спасибо и вам, барыня! Теперь, стало быть, — пропал он! Ему бы учиться... а теперь... ловко! Хоть я это и чувствовал... (Злобно.) Поздравляю вас с добычей! Петька! Нет тебе благословенья! А ты... ты... поймала? Украла? Кошка... парш...
Елена. Вы не смеете!..
Пётр. Отец! Ты... безумный!
Елена. Нет, стойте! Да, это верно! Да, я сама взяла его у вас, сама! Я сама... я первая сама сказала ему... предложила жениться на мне! Вы слышите? Вы, филин? Слышите?.. Это я вырвала его у вас! Мне — жалко его! Вы его замучили... вы ржавчина какая-то, не люди! Ваша любовь — это гибель для него! Вы думаете — о, я знаю! — вы думаете, — для себя я сделала это? Ну, думайте... ох! как я вас ненавижу!
Татьяна. Лена! Лена! Что ты?
Пётр. Елена... идёмте!
Елена. Знаете, я ещё, может быть, — не обвенчаюсь с ним! Вы рады, да? О, это очень может быть! Вы — не пугайтесь прежде время! Я буду так, просто жить с ним... без венца... но вам — не дам его! Не дам! Вы — более его не станете мучить, нет! И он не придёт к вам — никогда! Никогда! никогда!
Тетерев. Виват! Виват, женщина!
Акулина Ивановна. Ах, батюшки! Отец... что это! Отец...
Пётр (толкая Елену к двери). Иди... Идите... уходите...
Елена, уходя, увлекает Петра за собой.
Бессемёнов (беспомощно оглядываясь). Вот как?.. (Вдруг громко и быстро, одним резким звуком.) Полицию зови! (Топая ногами.) Долой с квартиры! Завтра же... ах ты!..
Татьяна. Папаша! Что вы?
Перчихин (удивлённый, ничего не понимая). Василь Васильич! Голубь! Что ты это? Чего кричишь? Тебе бы радоваться надо...
Татьяна (подходя к отцу). Послушайте...
Бессемёнов. А, ты! Ты ещё... осталась! Чего ты не уходишь? Уходи и ты... Не с кем? Некуда? Прозевала?
Татьяна, отшатнувшись, отходит быстро к пианино. Акулина Ивановна, растерянная и жалкая, бросается к ней.
Перчихин. Василь Васильич, — брось! Подумай! Учиться Пётр теперь не будет... на что ему?
Бессемёнов тупо смотрит в лицо Перчихина и кивает головой.
Жить — есть на что ему. Ты денег накопил... Жена — малина-баба... а ты — кричишь, шумишь! Чудак, опомнись!
Тетерев хохочет.
Акулина Ивановна (воет). Все покинули! Бросили!
Бессемёнов (оглядываясь). Молчи, мать! Воротятся... не смеют!.. Куда пойдут? (Тетереву.) Ты что тут скалишь зубы? Ты! Язва! Дьявол! Долой с квартиры! Завтра же — долой! Вас шайка целая...
Перчихин. Василь Васильич!..
Бессемёнов. Прочь, ты! Несчастный... бродяга...
Акулина Ивановна. Таня! Танечка! Милая моя! Хворая ты, несчастная! Что будет?
Бессемёнов. Ты, дочка, всё знала... ты знала всё... молчала! Заговор против отца? (Вдруг как бы испугавшись.) Ты думаешь... не бросит он её? бабёнку эту? Распутницу... в жёны! Мой сын... проклятые вы люди! Несчастные... беспутные!
Татьяна. Оставьте меня! Не дайте мне... возненавидеть...
Акулина Ивановна. Доченька! Неудачливая ты моя! Замучили! Всех нас замучили... за что?
Бессемёнов. А кто? Всё Нил, разбойник... подлец! И сына он смутил... И дочь страдает! (Увидав Тетерева, стоящего у шкафа.) Ты, оборванец, что? Ты что тут? Вон с квартиры!
Перчихин. Василь Васильич! Его за что? Ах ты... с ума свихнулся, старик!
Тетерев (спокойно). Не кричи, старик! Всего, что на тебя идёт, ты не разгонишь... И — не беспокойся... Твой сын воротится...
Бессемёнов (быстро). Ты... ты почём знаешь?
Тетерев. Он не уйдёт далеко от тебя. Он это временно наверх поднялся, его туда втащили... Но он сойдёт... умрешь ты, — он немножко перестроит этот хлев, переставит в нём мебель и будет жить, — как ты, — спокойно, разумно и уютно...
Перчихин (Бессемёнову). Видишь? Чудак! Горячка! Человек тебе добра желает... ласковые слова говорит для твоего покою... а ты — орёшь! Терентий — он, брат, мудрый человек...
Тетерев. Он переставит мебель и — будет жить в сознании, что долг свой перед жизнью и людьми отлично выполнил. Он ведь такой же, как и ты...
Перчихин. Две капли воды!
Тетерев. Совсем такой... труслив и глуп...
Перчихин (Тетереву). Постой! Ты что?
Бессемёнов. Ты... говори, а не ругайся... как смеешь!
Тетерев. И жаден будет в своё время и так же, как ты, — самоуверен и жесток.
Перчихин удивлённо глядит в лицо Тетерева, не понимая — утешает он старика или ругает его. На лице Бессемёнова — тоже недоумение, но речь Тетерева интересна ему.
И даже несчастен будет он вот так же, как ты теперь... Жизнь идёт, старик, кто не поспевает за ней, тот остаётся одиноким...
Перчихин. Чу? Слышишь? Стало быть, — всё идёт, как надо... а ты сердишься!
Бессемёнов. Постой, отвяжись!
Тетерев. И так же вот несчастного и жалкого сына твоего не пощадят, скажут ему правду в лицо, как я тебе говорю: «Чего ты ради жил? Что сделал доброго?» И сын твой, как ты теперь, не ответит...
Бессемёнов. Да... ты вот говоришь тут... ты всегда складно говоришь! А что в душе? Нет, я тебе не верю! И — всё-таки — съезжай с квартиры! Будет... терпел я вас — довольно! И ты тоже... многое тут внушил... вредное мне...
Тетерев. Эх, кабы я! Но нет, не я... (Уходит.)
Бессемёнов (встряхивая головой). Ну... будем терпеть... ладно! Будем ждать... Всю жизнь терпели... ещё будем терпеть! (Идёт в свою комнату.)
Акулина Ивановна (бежит вслед за мужем). Отец! Милый ты мой! Несчастные мы! За что нас детки-то? За что казнили? (Уходит в свою комнату.)
Перчихин стоит посредине и недоумевающе моргает. Татьяна дикими глазами озирается вокруг, сидя на стуле у пианино. Из комнаты стариков доносится глухой говор.
Перчихин. Таня! Тань...
Татьяна не смотрит на него, не отвечает.
Таня! Из-за чего они — которые разбежались, которые — плачут? А? (Смотрит на Татьяну, вздыхает.) Чудаки! (Смотрит на дверь в комнату стариков, идёт по направлению в сени, качая головой.) Пойду и я к Терентью... Чудаки!
Татьяна, медленно сгибаясь, облокачивается на клавиши. В комнате раздаётся нестройный, громкий звук многих струн и — замирает. Занавес 1901 г.
