Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть II. Глава XLII

Жюльена отвели в каземат, назначенный для приговоренных к смерти. Он, всегда обращавший внимание на мельчайшие обстоятельства, не заметил совершенно, что не пришлось подниматься в башню. Он думал о том, что он скажет госпоже де Реналь, если ему посчастливится увидеть ее в последнюю минуту. Он думал, что она, конечно, прервет его, и хотел выразить ей все свое раскаяние с первых же слов. «После такого поступка как уверить ее, что я люблю ее одну? Ведь, в конце концов, я хотел убить ее из честолюбия и из-за любви к Матильде».

Ложась спать, он почувствовал, что простыни из самого грубого полотна. Глаза его словно прозрели. «Да ведь я в каземате, — подумал он, — как приговоренный к смерти, так и должно быть…

Граф Альтамира рассказывал мне, что накануне смерти Дантон говорил своим громким голосом: как странно, глагол „гильотинировать“ не спрягается во всех временах; можно сказать: я буду гильотинирован, ты будешь гильотинирован, но не говорят: я был гильотинирован.

Почему нет, — продолжал думать Жюльен, — если есть другая жизнь?.. Но если я найду там христианского Бога, я погиб: это деспот, и, как таковой, он полон мстительными мыслями; в Библии только и говорится что об ужасных карах. Я никогда его не любил и даже не хотел никогда верить, что его можно искренне любить. Он безжалостен. (И ему вспомнились некоторые случаи из Библии.) Он накажет меня ужасным образом…

А если я найду бога Фенелона! Он скажет мне, быть может: тебе многое простится, потому что ты много любил…

Любил ли я много? Ах! Я любил госпожу де Реналь, но мое поведение было ужасно. Здесь, как и повсюду, простое и скромное было забыто ради блестящего…

Но что мне предстояло в будущем!.. В случае войны быть гусарским полковником; во время мира — секретарем посольства; затем послом… ибо скоро я изучил бы дела… Да будь я даже сущим болваном, разве зятю маркиза де Ла Моля стоило бы опасаться какого-либо соперничества? Все мои нелепости были бы прощены или, вернее, сочтены за достоинства. Я заслуженная особа и наслаждаюсь самой светской жизнью в Вене или Лондоне.

Не совсем так, сударь, — гильотинированы через три дня».

Жюльен рассмеялся от всего сердца этой остроте.

«Действительно, — подумал он, — в человеке два существа. Какого черта думать об этом?»

«Ну да, друг мой, гильотинированный через три дня, — ответил он второму голосу. — Господин де Шолен абонирует себе окно пополам с аббатом Малоном. Но кто из этих достойных личностей обворует другого, чтобы оплатить наем этого окна?»

Вдруг ему пришло на ум следующее место из «Вячеслава» Ротру.

Владислав: …Душа моя совсем готова.

Король, отец Владислава: И эшафот; несите туда свою главу.

«Отличный ответ», — подумал он и заснул. Утром он проснулся от чьих-то крепких объятий.

— Как, уже?!. — проговорил Жюльен, с ужасом открывая глаза.

Ему показалось, что он уже в руках палача.

Это была Матильда. «К счастью, она меня не поняла». Это мысль вернула ему все хладнокровие. Он нашел, что Матильда изменилась, словно полгода болела, она была неузнаваема.

— Этот бессовестный Фрилер обманул меня, — говорила она, ломая руки. Бешенство мешало ей плакать.

— Хорошо ли я вчера говорил? — сказал Жюльен. — Я импровизировал, да еще в первый раз в жизни! Право, досадно, что это, пожалуй, и в последний раз.

В эту минуту Жюльен играл на характере Матильды со всем хладнокровием искусного пианиста, касающегося клавиш…

— Правда, мне недостает знатности, — прибавил он, — но великая душа Матильды возвысила своего возлюбленного до себя. Думаете ли вы, что Бонифас де Ла Моль лучше держался перед своими судьями?

В этот день Матильда была нежна без всякой аффектации, словно бедная девушка, обитательница мансарды. Но ей не удалось добиться от него ни одного сердечного слова. Сам того не подозревая, Жюльен наказывал ее теми самыми муками, которые она часто доставляла ему.

«Истоки Нила неизвестны, — говорил себе Жюльен, — человеческому глазу не дано узреть царственную реку в виде простого ручейка. И также человеческое око не увидит Жюльена малодушным, прежде всего уже потому, что он не таков. Но сердце мое легко растрогать; самые простые слова, сказанные искренне, могут разжалобить меня и даже вызвать слезы. Сколько раз меня презирали черствые люди за этот недостаток! Они воображали, что я прошу пощады: вот чего нельзя допустить.

Говорят, что воспоминание о жене растрогало Дантона у подножия эшафота; но Дантон придал силу пустоголовой нации и помешал неприятелю пробраться в Париж… Я один знаю, что я мог бы сделать… Для других я не более как может быть.

Если бы госпожа де Реналь пришла ко мне сюда в темницу вместо Матильды, мог бы я ручаться за себя? Чрезмерность моего отчаяния и моего раскаяния казалась бы Вально и всем местным патрициям низким страхом смерти, ведь эти слабые сердца так гордятся тем, что их материальное положение ставит их выше искушений! Видите, что значит родиться сыном плотника, сказали бы господа де Муаро и де Шолен, приговорившие меня к смерти! Можно сделаться ученым, кем угодно, но сердце!.. Сердца нельзя вложить. Даже с этой бедной Матильдой, которая плачет или, вернее, уже не может больше плакать», — сказал он, взглянув на ее покрасневшие глаза. И он прижимал ее к своей груди: вид истинного горя заставил его позабыть его силлогизм. «Она, быть может, проплакала всю ночь, — подумал он, — но с каким стыдом когда-нибудь она будет вспоминать об этом. Она будет считать себя сбитой с толку в ранней юности низким образом мыслей плебея. Круазнуа достаточно слабохарактерен, он женится на ней, и, право же, он отлично сделает. Она создаст ему положение.

Du droit qu’un esprit ferme et vaste en ses desseins

A sur l’esprit grossier des vulgaires humains¹.

¹ Право твердого ума и его замыслов на вульгарный ум банальных людей.

Ах! это забавно: с тех пор как я приговорен к смерти, все стихи, которые я когда-либо знал в жизни, приходят мне на память. Должно быть, это — признак упадка…»

Матильда повторяла ему слабым голосом:

— Он здесь, в соседней комнате.

Наконец он обратил внимание на ее слова. «Ее голос слаб, — подумал он, — но весь ее властный характер чувствуется в интонации. Она понижает голос, чтобы не раздражаться».

— Кто там? — спросил он кротко.

— Адвокат. Он ждет, чтобы вы подписали апелляцию.

— Я не буду апеллировать.

— Как, вы не будете апеллировать?! — сказала она, вскочив и засверкав глазами. — Но почему же, скажите, пожалуйста?

— Потому что сейчас я чувствую мужество умереть с достоинством, не вызывая насмешек. А кто мне поручится, что через два месяца после долгого заключения в этом сыром каземате я буду в таком же хорошем настроении? Мне предстоят еще свидания со священниками, с отцом… Это теперь для меня самое неприятное на свете… Надо умирать.

Это непредвиденное сопротивление пробудило все высокомерие Матильды. Ей не удалось повидать аббата Фрилера до того, как открыли впуск в каземат; вся ее ярость излилась теперь на Жюльена. Она обожала его, а между тем целую четверть часа она ругала его за скверный характер, себя за то, что полюбила его, а он видел перед собой ту гордячку, что когда-то надменно осыпала его язвительными и колкими насмешками в библиотеке особняка де Ла Моля.

— Для славы твоей семьи, тебе бы следовало родиться мужчиной, — сказал он ей.

«Что касается меня, — думал он, — то будет очень глупо, если я соглашусь провести еще два месяца в этой отвратительной дыре, подвергаясь унижениям, придуманным аристократами, а в качестве утешения, выслушивая брань этой безумной… Итак, послезавтра утром у меня дуэль с человеком, известным своим хладнокровием и замечательной ловкостью…» «Весьма замечательной», — сказал ему мефистофельский голос, он не знает промаха.

«Ну что ж, пожалуй. — (Матильда все продолжала ораторствовать.) — Впрочем, нет, — сказал он, — я не буду апеллировать».

Приняв это решение, он задумался. «Нарочный привезет газету, как всегда, в шесть часов утра; в восемь часов, когда господин де Реналь прочтет ее, Элиза, войдя на цыпочках в спальню, положит ее на постель. Она проснется позже: читая, вдруг насторожится; ее хорошенькая ручка задрожит; она дойдет до слов: „В десять часов и пять минут он перестал существовать“.

Она заплачет горькими слезами. Я ее знаю; хоть я и хотел ее убить, все будет забыто, и особа, которую я намеревался лишить жизни, одна только и будет искренне оплакивать мою смерть».

«Да! это антитеза!» — подумал он. И все время, пока Матильда продолжала свою сцену, он думал о госпоже де Реналь. Бессознательно, даже отвечая по временам на вопросы Матильды, он не мог оторваться от воспоминаний о спальне в Верьере. Он видел безансонскую газету на стеганом оранжевом одеяле. Он видел, как сжимает ее белая рука, как плачет госпожа де Реналь… Следил за каждой слезинкой, катившейся по этому очаровательному лицу.

Мадемуазель де Ла Моль, ничего не добившись от Жюльена, позвала адвоката. К счастью, это был бывалый капитан итальянской армии 1796 года, товарищ Манюэля.

Он пытался переубедить осужденного. Жюльен из уважения к нему объяснял свои доводы.

— Конечно, можно согласиться с вами, — сказал наконец Феликс Вано, так звали адвоката. — Но у вас есть еще три дня для апелляции, а мой долг навещать вас ежедневно. Если бы под тюрьмой через два месяца открылся вулкан, вы были бы спасены. Да вы можете умереть еще и от болезни, — прибавил он, посмотрев на Жюльена.

Жюльен пожал ему руку.

— Благодарю вас, вы славный человек. Об этом я подумаю.

И когда наконец Матильда ушла вместе с адвокатом, он почувствовал гораздо более приязни к нему, чем к ней.