Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть II. Глава XXXIX. Интрига
Выйдя из дома епископа, Матильда, не колеблясь, послала нарочного к госпоже де Фервак; ее ни на минуту не остановила боязнь скомпрометировать себя. Она умоляла свою соперницу достать для господина де Фрилера письмо, написанное рукой монсиньора епископа. Она дошла до того, что умоляла ее приехать в Безансон. Это было геройством со стороны столь гордой и ревнивой натуры.
Она была настолько благоразумна, что, по совету Фуке, ничего не говорила Жюльену о своих хлопотах. Без того ее присутствие достаточно стесняло его. Близость смерти сделала его значительно более честным, чем он был всю жизнь, и теперь он терзался угрызениями совести не только по отношению к господину де Ла Молю, но и к самой Матильде.
«Что это такое! — говорил он себе. — Когда я бываю с нею, я делаюсь рассеянным и даже скучаю. Она губит себя ради меня, а я так вознаграждаю ее! Неужели я так зол?» Этот вопрос весьма мало интересовал бы его прежде, когда он был честолюбив; тогда единственный позор в его глазах заключался в неудаче.
Неловкость, которую он чувствовал теперь в присутствии Матильды, объяснялась отчасти тем, что он внушал ей теперь самую безумную и необычайную страсть. Она только и говорила о необыкновенных жертвах, которыми думала его спасти.
Восторженное чувство, которым она гордилась, совершенно заслонило ее гордость и не позволяло ей терять времени, каждую минуту она стремилась заполнить каким-нибудь особенным поступком. Проекты самые странные, самые опасные для нее служили предметом ее долгих бесед с Жюльеном. Тюремщики, щедро подкупленные, позволяли ей командовать в тюрьме. Замыслы Матильды не ограничивались тем, что она жертвовала своей репутацией; она очень мало думала, как отнесется общество к ее положению. Броситься на колени перед каретой короля, чтобы вымолить прощение Жюльену, рискуя быть тысячу раз раздавленной, привлечь к себе внимание государя казалось одной из наиболее достижимых химер этой отважной и восторженной мечтательницы. Она была уверена, что ее друзья, служащие при дворе, проведут ее в отдаленные части королевского парка Сен-Клу, недоступные для посетителей.
Жюльен чувствовал себя недостойным подобной преданности; по правде сказать, героизм уже утомил его. Его бы растрогала простая нежность, наивная, почти робкая. Но надменной душе Матильды всегда нужна была мысль о публике, о посторонних.
Среди всех тревог, опасений за жизнь возлюбленного, которого она не хотела пережить, у Матильды была тайная потребность поразить публику необычностью своей любви, величием своих поступков.
Жюльен досадовал на себя за то, что весь этот героизм совершенно его не трогал. Что было бы, если бы он узнал о всех безумствах, которыми Матильда осаждала преданного, но, безусловно, ограниченного и рассудительного добряка Фуке?
Он не знал хорошенько, что именно следует порицать в преданности Матильды, ибо и сам он был готов отдать все свое состояние и рисковать жизнью ради спасения Жюльена. Он был поражен количеством золота, разбрасываемого Матильдой. Растраченные в первые же дни суммы внушили уважение Фуке, почитавшему деньги, как свойственно всякому провинциалу.
Наконец, он заметил, что проекты мадемуазель де Ла Моль часто меняются, и, к своему великому облегчению, нашел словечко для определения этого столь утомительного для него характера: она была изменчива. И от этого эпитета оставался всего один шаг до другого — сумасбродка, величайшего ругательства на языке провинции.
«Странно, — думал Жюльен, когда однажды Матильда только что покинула тюрьму, — странно, что такая сильная страсть ко мне оставляет меня до такой степени равнодушным! А всего два месяца назад я обожал ее! Правда, я читал, что с приближением смерти человек перестает чем-либо интересоваться; но ужасно чувствовать себя неблагодарным и быть не в состоянии измениться. Значит, я эгоист?» И он начал осыпать себя упреками.
Честолюбие умерло в его сердце, и новая страсть возникла из его пепла; он называл ее раскаянием в покушении на госпожу де Реналь.
В действительности же он любил ее до безумия. Он находил особое удовольствие в том, чтобы, оставшись один и не боясь, что ему помешают, всецело отдаться воспоминаниям о счастливых днях, проведенных когда-то в Верьере или в Вержи. Малейшие происшествия того времени, слишком быстро промчавшегося, были полны для него неизъяснимого очарования и свежести. Никогда он не вспоминал о своих парижских успехах; это казалось ему скучным.
Ревнивая Матильда догадалась отчасти об этом состоянии, которое усиливалось с каждым днем. Иногда она с ужасом произносила имя госпожи де Реналь и видела, как вздрагивал Жюльен. Ее страсть становилась все сильней, не знала ни границ, ни меры.
«Если он умрет, я умру тоже, — говорила она со всей возможной искренностью. — Что сказали бы в парижских салонах, увидев, как девушка моего круга до такой степени обожает возлюбленного, присужденного к смерти? Чтобы встретить подобное чувство, надо вернуться к героическим временам; такого рода любовь заставляла трепетать сердца века Карла Девятого и Генриха Третьего».
В минуты пылкой нежности, прижимая к сердцу голову Жюльена, она говорила себе с ужасом: «Как! неужели этой чудной голове суждено быть отрубленной! В таком случае, — прибавляла она, воспламененная героизмом, не лишенным радости, — мои губы, которые прижимаются к этим прекрасным кудрям, похолодеют менее чем через сутки после этого».
Воспоминания об этих моментах героизма и своеобразного наслаждения держали ее в своей власти. Мысль о самоубийстве, до сих пор столь незнакомая этой надменной душе, проникла в нее и вскоре стала царить в ней безраздельно. «Нет, кровь моих предков не охладела даже и во мне», — говорила себе Матильда с гордостью.
— У меня есть просьба к вам, — сказал ей однажды ее возлюбленный. — Отдайте вашего ребенка на воспитание в Верьер — госпожа де Реналь будет присматривать за его кормилицей.
— Ваши слова очень жестоки… Матильда побледнела.
— Да, и я тысячу раз умоляю меня простить, — вскричал Жюльен, выходя из задумчивости и обнимая ее.
Утешив ее, он снова вернулся к своей мысли, но уже с некоторой хитростью. Он придал разговору философско-меланхолическое настроение. Заговорил о будущем, которое вскоре прекратится для него.
— Надо сознаться, дорогая моя, что любовь не более как случайность в жизни, но эта случайность существует только для людей с возвышенной душой… Смерть моего сына явилась бы, в сущности, облегчением для вашей фамильной гордости… Уделом этого детища несчастья и позора будет пренебрежение… Я надеюсь, что через некоторое время, которое я не хочу определять, но имею мужество предвидеть, вы покоритесь моей последней воле: выйдете замуж за маркиза де Круазнуа.
— Как?! Опозоренная!
— Позор не может коснуться имени, подобного вашему. Вы будете вдовой, вдовой безумца, вот и все. Я даже иду дальше… Мое преступление, совершенное не ради денег, не будет считаться позором. Быть может, когда-нибудь философ-законодатель добьется, вопреки предрассудкам своих современников, отмены смертной казни. Тогда чей-нибудь дружеский голос скажет, быть может: да, вот первый супруг мадемуазель де Ла Моль был безумец, но человек не дурной, не злодей. Как нелепо, что ему отрубили голову… Тогда моя память не будет считаться позорной; по крайней мере через некоторое время… Ваше положение в свете, ваше состояние и, позвольте мне прибавить, ваш ум, дадут возможность господину де Круазнуа, сделавшись вашим супругом, играть роль, которой он один никогда не смог бы достигнуть. Он обладает только знатностью и храбростью, а одни эти качества, представлявшие совершенство в тысяча семьсот двадцать девятом году, век спустя считаются уже анахронизмом и претенциозностью. Необходимо иметь еще что-то другое, чтобы руководить французской молодежью.
Ваш твердый и предприимчивый характер будет служить опорой той политической партии, в ряды которой вы бросите вашего супруга. Вы можете сделаться преемницей госпожи де Шеврез и госпожи де Лонгвиль времен Фронды… Но тогда, дорогая моя, одушевляющий вас теперь небесный огонь слегка померкнет.
Позвольте мне вам сказать, — прибавил он после многих подготовительных фраз, — через пятнадцать лет вы будете смотреть на вашу любовь ко мне как на безумие, безумие простительное, но все же безумие…
Внезапно он остановился и задумался. Ему снова пришла в голову мысль, столь оскорбительная для Матильды: «Через пятнадцать лет госпожа де Реналь будет обожать моего сына, а вы его забудете».
