Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть II. Глава XXXVII. Башня
Жюльен услышал в коридоре сильный шум; но это не был час, когда в его камеру входили. Дверь открылась, и почтенный аббат Шелан, дрожа, с палкой в руках, бросился в его объятия.
«Ах! великий Боже! Возможно ли, дитя мое… Чудовище!» — должен был я сказать.
И добрый старик не смог прибавить ни слова. Жюльен боялся, как бы он не упал. Он должен был довести его до стула. Беспощадное время наложило свою руку на этого когда-то столь энергичного человека. Жюльену он показался лишь тенью самого себя. Наконец старик пришел в себя.
— Только третьего дня я получил ваше письмо из Страсбурга, с пятьюстами франками для верьерских бедняков; мне переслали его в горы Ливерю, где я поселился с моим племянником Жаном. Вчера узнаю о катастрофе… О господи! Возможно ли! — Старик уже не плакал больше, вид у него был бессмысленный, и он прибавил машинально: — Вам понадобятся ваши пятьсот франков, я принес их вам.
— Мне нужно видеть только вас, отец мой! — вскричал Жюльен, глубоко тронутый. — Кроме того, у меня еще есть деньги.
Но он не смог добиться разумного ответа. Время от времени у господина Шелана слезы тихонько скатывались по щекам; затем он взглядывал на Жюльена и словно изумлялся тому, что видел его, брал за руки и подносил их к губам. Его лицо, когда-то столь оживленное, выразительно отражавшее самые благородные чувства, теперь выражало одну апатию.
Вскоре какой-то крестьянин пришел за стариком.
— Не следует его утомлять, — сказал он Жюльену, и тот понял, что это племянник.
Это посещение навело на Жюльена жестокую тоску. Плакать он не мог, но все ему казалось печальным и безутешным; он чувствовал, что сердце его оледенело.
Со времени его преступления это было самой ужасной минутой. Он увидал смерть во всем ее безобразии. Все иллюзии о душевном величии и великодушии рассеялись, словно облачко во время грозы.
Это ужасное состояние длилось несколько часов. Противоядием от морального отравления могут служить шампанское и физическое воздействие. Но Жюльен считал бы себя трусом, если бы прибегнул к этому. Под вечер этого ужасного дня, проведенного в беготне по тесной башне, он воскликнул: «Какой я безумец! Вид бедного старика мог повергнуть меня в эту ужасную тоску, если бы мне предстояла такая же смерть, как и всем прочим; но смерть мгновенная и во цвете лет избавляет меня от этого злосчастного разрушения».
Но, несмотря на эти рассуждения, Жюльен чувствовал себя растроганным, как человек малодушный, и был очень удручен этим посещением.
Уже в нем не оставалось ничего жестокого и величественного, никаких римских добродетелей; смерть представлялась ему уже достаточно возвышенной и менее легкой.
«Это будет моим термометром, — говорил он себе, — Сегодня вечером я на десять градусов ниже того мужественного настроения, с которым я должен пойти на гильотину. Сегодня утром у меня хватало мужества. Впрочем, не все ли равно? Лишь бы оно вернулось ко мне в необходимый момент». Эта идея термометра позабавила его и в конце концов развлекла.
На следующее утро, когда он проснулся, ему стало стыдно за вчерашний день. «Мое счастье, мое спокойствие в опасности». Он почти решил написать генеральному прокурору просьбу, чтобы к нему никого не пускали. «А Фуке? — вспомнил он. — Если он решится приехать в Безансон, как это огорчит его!»
Уже почти два месяца он не вспоминал о Фуке. «В Страсбурге я был дурак-дураком, мысли мои не подымались выше воротника мундира». Воспоминание о Фуке сильно заняло его и несколько растрогало. Он в волнении стал ходить по камере. «Вот я окончательно спустился на двадцать градусов ниже уровня смерти… Если это малодушие усилится, лучше будет убить себя. Как обрадуются все эти аббаты Малоны и Вально, если я умру как подлец».
Приехал Фуке; этот простодушный добряк был вне себя от горя. Он не думал ни о чем, кроме того, как продать все свое имущество, подкупить тюремщика и устроить Жюльену побег. Он долго говорил ему о бегстве де Лавалетта.
— Ты огорчаешь меня, — сказал ему Жюльен. — Господин де Лавалетт был невинен, а я виноват. Ты невольно заставляешь меня думать об этом различии…
— Но неужели же правда? Ты готов все продать? — спросил Жюльен, вдруг возвращаясь к своей подозрительности и наблюдательности.
Фуке обрадовался, что наконец его друг обратил внимание на его главную мысль, и начал ему подробно высчитывать все, что он может выручить с каждого из своих участков.
«Что за восхитительный порыв у деревенского собственника! — подумал Жюльен. — Сколько сбережений, сколько мелкого скряжничества, при виде которого я часто краснел, — всем этим жертвует он ради меня! У молодых красавцев, читающих „Рене“, которых я видел в особняке де Ла Моля, конечно, нет его смешных недостатков за исключением, может быть, тех, кто еще совсем молод, получил богатство по наследству и не знает цены деньгам, кто из этих прекрасных парижан способен на такую жертву?»
Позабыв все ошибки речи, нелепые жесты Фуке, Жюльен бросился его обнимать. Никогда еще провинция в сравнении с Парижем, не ставилась так высоко. Фуке, увидя восторг в глазах своего друга, счел это за согласие на бегство.
Эта проявление величия вернуло Жюльену всю твердость, которой его лишило посещение господина Шелана. Он был еще очень молод; но, по-моему, у него были хорошие задатки. Вместо того чтобы идти от нежности к хитрости, подобно большинству людей, с возрастом он прибрел бы доброту и излечился бы от своей безумной подозрительности… Но, впрочем, к чему эти тщетные предсказания?
Допросы становились все чаще, вопреки стараниям Жюльена, все ответы которого стремились сократить следствие. «Я убил или, по крайней мере, хотел убить умышленно», — повторял он каждый день. Но судья был прежде всего формалист. Объяснения Жюльена нисколько не сокращали допросов; самолюбие судьи было задето. Жюльен не знал, что его хотели перевести в ужасный каземат и только благодаря стараниям Фуке оставили в комнатке со ста восемьюдесятью ступеньками.
Господин аббат де Фрилер был в числе влиятельных лиц, получавших от Фуке дрова на топливо. Доброму торговцу удалось добраться до всесильного старшего викария. К его невыразимой радости, господин Фрилер объявил ему, что, тронутый хорошими качествами Жюльена и услугами, которые он некогда оказал семинарии, он намерен замолвить за него словечко перед судьями. У Фуке зародилась надежда на спасение друга, и, уходя и кланяясь старшему викарию до земли, он попросил его принять десять луидоров на служение месс, чтобы вымолить оправдание обвиняемому.
На этот раз Фуке ошибся. Господин де Фрилер не походил на Вально. Он отказался и даже постарался дать понять добряку крестьянину, что ему лучше оставить деньги при себе. Видя, что невозможно растолковать это Фуке намеками, он посоветовал ему раздать эти деньги бедным заключенным, которые действительно во всем нуждались.
«Этот Жюльен — странное существо, его поступок необъясним, — думал господин де Фрилер, — а для меня все должно быть ясным… Быть может, удастся сделать из него мученика… Во всяком случае, я доберусь до основы этой истории и, быть может, найду случай напугать госпожу де Реналь, которая нас совсем не уважает и в глубине души меня ненавидит… Быть может, я найду здесь средство для эффектного примирения с господином де Ла Молем, который питает слабость к этому семинаристу».
Мировая сделка по тяжбе была подписана несколько недель назад, и аббат Пирар уехал из Безансона, намекнув на таинственное происхождение Жюльена в тот самый день, когда несчастный выстрелил в госпожу де Реналь в верьерской церкви.
Жюльен предвидел только одно неприятное событие до наступления смерти — посещение своего отца. Он посоветовался с Фуке насчет своего намерения написать генеральному прокурору относительно избавления его от всяких посещений. Отказ от свидания с отцом, да еще в такую минуту, глубоко поразил честную мещанскую натуру торговца лесом.
Он понял теперь, почему многие люди так страстно ненавидели его друга. Из уважения к его несчастью он скрыл свои чувства.
— Во всяком случае, — ответил он холодно Жюльену, — это тайное распоряжение не распространится на твоего отца.
