Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть II. Глава VIII. Что выделяет человека
Как-то Жюльен возвратился из прелестного имения Виллекье, на берегу Сены; к этому имению маркиз де Ла Моль относился с особой любовью, так как из всех его поместий только оно одно принадлежало некогда его знаменитому предку Бонифасу де Ла Молю. В особняке он застал приехавших с Гиерских островов маркизу с дочерью.
Жюльен теперь был настоящим денди и постиг искусство жизни в Париже. Он был чрезвычайно холоден по отношению к мадемуазель де Ла Моль; казалось, что у него не осталось и воспоминаний о том времени, когда она со смехом расспрашивала его о подробностях его падения с лошади.
Мадемуазель де Ла Моль нашла его выросшим и побледневшим. В покрое его одежды, в его манерах не было ничего провинциального. Не было этого и в разговоре; хотя еще заметно было слишком много серьезности, положительности. Невзирая на эти разумные качества, он благодаря своей гордости не производил впечатления подчиненного; чувствовалось только, что он преувеличивает значение некоторых вещей. Однако было очевидно, что этот человек может сдержать свое слово.
— Ему недостает легкости, но не ума, — сказала мадемуазель де Ла Моль своему отцу, смеясь вместе с ним над орденом, который он выхлопотал Жюльену. — Брат мой просил у вас ордена в течение полутора лет, а ведь он — де Ла Моль!..
— Да, но Жюльен находчив. А именно этого в том де Ла Моле, о котором вы говорите, никогда не было.
Доложили о приезде герцога Реца.
Матильда почувствовала, что ею овладевает непреодолимая зевота; она снова видела старинную позолоту и древних завсегдатаев отцовского салона. Она отлично представила себе скуку предстоящей ей в Париже жизни. Между тем на Гиерских островах она тосковала по Парижу.
«Однако мне всего девятнадцать лет! — думала она. — Это возраст счастья, говорят все эти глупцы в золотых галунах». Она взглянула на восемь-десять томов новой поэзии, накопившихся на столике в гостиной за время их поездки в Прованс. На свое несчастье, она была умнее все этих господ де Круазнуа, де Кейлюсов, де Люзов и прочих своих друзей. Она себе представляла все, что ей будут говорить о прекрасном небе Прованса, о поэзии Юга и прочем, и прочем. Ее прекрасные глаза, в которых отражалась глубочайшая скука и, еще хуже, безнадежность найти в чем-либо удовольствие, остановились на Жюльене. По крайней мере этот совсем не таков, как другие.
— Господин Сорель, — сказала она живым, быстрым тоном, не имевшим того специфического оттенка, каким обыкновенно говорят молодые женщины высшего круга, — господин Сорель, будете ли вы сегодня вечером н балу у господина де Реца?
— Сударыня, я не имел чести быть представленным господину герцогу. (Можно было подумать, что от этих слов и титула саднило в горле гордого провинциала.)
— Он поручил моему брату привезти вас к нему; кстати, если вы там будете, вы мне расскажете подроби об имении Виллекье; поднимается вопрос о поездке туда весной. Я хотела бы знать, насколько удобен для жилья замок и так ли хороши окрестности, как говорят. Ведь существует так много незаслуженных репутаций!
Жюльен ничего не ответил.
— Приезжайте же на бал с моим братом, — прибавила она довольно сухо.
Жюльен почтительно поклонился. «Итак, даже и среди бала я должен давать отчеты всем членам семьи. Но разве не оплачивают мой труд как управляющего делами?» Его дурное расположение духа добавило: «Бог знает, не будет ли еще то, что я скажу дочери, противоречить видам отца, брата, матери? Это настоящий двор владетельных принцев. Здесь нужно быть полным ничтожеством и в то же время никому не давать повода быть тобой недовольным».
«Не нравится мне эта дылда! — думал он, глядя вслед уходившей мадемуазель де Ла Моль, которую позвала мать, чтобы представить нескольким дамам, своим приятельницам. — Она утрирует все моды; платье у нее падает с плеч… выглядит она еще бледнее, чем была до поездки. Как бесцветны ее волосы, их даже нельзя назвать белокурыми, вернее, они прозрачные. Сколько высокомерия в этой манере здороваться, в этом взгляде! Какие царственные жесты!» В то время как он собирался покинуть гостиную, мадемуазель де Ла Моль позвала брата.
Граф Норбер подошел к Жюльену.
— Мой милый Сорель, — сказал он, — куда заехать за вами в полночь, чтобы отправиться на бал к господину Рецу? Он поручил мне обязательно привезти вас.
— Я отлично знаю, кому я обязан таким вниманием, — ответил Жюльен, кланяясь чуть не до земли.
Его дурное расположение духа, не найдя выхода в вежливом и участливом обращении к нему Норбера, обратилось к разбору ответа, данного им на это учтивое предложение. Он нашел в нем оттенок низости.
Вечером, приехав на бал, он был поражен великолепием дома де Реца. Двор у подъезда был покрыт необъятной палаткой из малинового тика с золотыми звездами, что выходило необычайно элегантно. Весь двор под палаткой был превращен в рощу из цветущих апельсиновых и олеандровых деревьев. Кадки этих деревьев были искусно замаскированы так, что казалось, что деревья растут из земли. Дорога, по которой подъезжали кареты, была усыпана песком.
Нашему провинциалу общий вид всего этого казался необыкновенным. Он не имел понятия о таком великолепии; его взволнованное воображение моментально унеслось за тысячу лье от его мрачного настроения. В карете, едучи на бал, Норбер был счастлив, а он видел все в черном свете; едва они выехали во двор, роли переменились.
Норбер замечал только некоторые мелочи, о которых могли и не подумать среди всего этого великолепия. Он оценивал стоимость каждой вещи, и, по мере того как получал высокий итог, на его лице появлялись досада и чуть ли не зависть.
Восхищенный и робкий от сильного волнения удивления, Жюльен вошел в первый зал, где танцевали. У дверей второго зала стояла целая толпа; пробраться через нее не было возможности. Убранство этого второго зала напоминало гренадскую Альгамбру.
— Она царица бала, в этом надо признаться, — говорил какой-то молодой человек с усиками, плечи которого упирались в грудь Жюльена.
— Мадемуазель Фурмон, которая всю зиму считалась первой красавицей, — отвечал ему сосед, — чувствует, что должна отойти на второе место; посмотри, какой у нее странный вид.
— Правда, она пускает в ход все средства, чтоб нравиться. Посмотри на ее прелестную улыбку, когда она танцует solo в кадрили. Ей-богу, это бесподобно.
— Мадемуазель де Ла Моль делает вид, что она равнодушна к своей победе, которую она отлично сознает. Можно подумать, будто она боится понравиться том с кем говорит.
— Великолепно! Вот это — настоящее искусство обольщать!
Напрасно Жюльен прилагал старания увидеть эту обольстительную девушку — семь или восемь человек выше его ростом, мешали ему ее увидеть.
— Немало кокетства в этой благородной скромности, — заметил молодой человек с усиками.
— А эти большие голубые глаза, которые медленно опускаются в тот момент, когда, можно бы сказать, они готовы себя выдать, — вставил сосед. — Клянусь, искуснее этого ничего не может быть.
— Посмотри, какой посредственный вид рядом с нею у красавицы Фурмон, — сказал третий.
— Этот скромный вид точно хочет сказать: сколько ласки оказала бы я вам, если бы вы были достойны меня.
— А кто может быть достоин величественной Матильды? — спросил первый. — Разве какой-нибудь принц королевской крови, красивый, умный, хорошо сложенный, герой войны и притом не старше двадцати лет.
— Побочный сын русского императора, которому благодаря этому браку преподнесут княжество, или же попросту — граф Талер, с его видом крестьянина, разодетого в праздничный наряд.
Проход в зал освободился. Жюльен смог войти.
«Если она так замечательна в глазах этих кукол, то стоит потрудиться изучить ее, — думал он. — Я тогда пойму, что называется совершенством у этих людей».
Пока он искал ее глазами, Матильда увидела его. «Мои обязанности призывают меня», — сказал Жюльен, но прежнее его раздражение вылилось только в этом выражении. Любопытство заставило его с удовольствием подойти ближе, причем интерес его заметно увеличился при виде сильно обнаженных плеч Матильды; такое чувство не говорило в пользу Жюльена. «В ее красоте много молодости», — подумал он. Пятеро или шестеро молодых людей, среди которых Жюльен узнал беседовавших в дверях, отделяли его от нее.
— Вы пробыли здесь всю зиму, — сказала она ему. — Не правда ли, что это самый красивый бал в сезоне?
Он не ответил ей.
— Эта кадриль Кулона мне кажется восхитительной, и все дамы танцуют ее отлично.
Молодые люди обернулись, чтобы увидеть счастливца, от которого так настойчиво добивались ответа; он получился неодобрительный:
— Я не могу быть хорошим судьей, сударыня. Я провожу жизнь за бумагами; это первый такой блестящий бал, который мне приходится видеть.
Молодые люди были уязвлены.
— Вы ведь настоящий мудрец, господин Сорель, — сказали ему с довольно заметным интересом. — Вы смотрите на все эти балы, всякие празднества как философ, как Жан Жак Руссо. Эти безумства вас удивляют, но не прельщают.
Одно слово задело его воображение и изгнало из сердца все очарование. Рот его принял выражение презрительности, быть может несколько преувеличенной.
— Жан Жак Руссо, — ответил он, — в моих глазах только глупец, потому что он осмелился осуждать высший свет; он не понимал его и стремился к нему душой лакея-выскочки.
— Однако он написал «Общественный договор», — сказала Матильда тоном благоговения.
— Проповедуя республику и ниспровержение монархического строя, этот выскочка пьянел от счастья, если какой-нибудь герцог менял направление своей послеобеденной прогулки, чтобы пройтись с одним из его друзей.
— О да, герцог Люксембургский из Монморанси сопровождал какого-то господина Куанде по дороге к Парижу, — сказала мадемуазель де Ла Моль с удовольствием сознавая свою ученость.
Ей кружили голову ее знания, подобно тому как бывает с академиком, который повествует о бытии короля Феретрия. Взгляд Жюльена оставался резким и суровым. Матильду на минуту охватил порыв энтузиазма, холодность же ее собеседника повергла ее в глубокое замешательство. Этим она еще более была удивлена, так как привыкла сама производить такое впечатление на других.
В эту минуту к ней поспешно подходил маркиз де Круазнуа. Шагах в трех от нее, не будучи в состоянии пробраться через толпу, он остановился и смотрел на нее, улыбаясь встретившемуся препятствию. Около него находилась молодая маркиза де Рувре, кузина Матильды, всего две недели как вышедшая замуж, под руку со своим мужем. Маркиз де Рувре, тоже совсем молодой, относился к ней с той любовью, которую может чувствовать человек, устраивавший свой брак единственно по расчету через нотариусов и неожиданно нашедший в жене чрезвычайно красивую женщину. Господин Рувре вскоре должен был стать герцогом, после смерти своего престарелого дяди.
В то время как маркиз де Круазнуа, не пробравшись через толпу, с улыбкой смотрел на Матильду, она остановила свои огромные небесно-голубого цвета глаза на нем и его соседях. «Может ли быть что-то пошлее всей этой группы, — говорила она себе. — Вот Круазнуа, рассчитывающий на мне жениться. Он мягок, вежлив, имеет отличные манеры, так же как и господин Рувре. Не считая скуки, которую они распространяют, эти господа были бы очень милы. Он точно так же сопровождал бы меня на балы с этим ограниченным и довольным видом. После года замужества мои экипажи, лошади, наряды, мой замок в двадцати лье от Парижа, все это было бы настолько красиво, что какая-нибудь выскочка, вроде, например, графини де Руавиль, могла бы умереть от зависти; а потом?..»
Матильда с унынием думала о будущем. В это время маркизу де Круазнуа удалось пробраться к ней, и он говорил ей что-то, но она, не слушая его, продолжала мечтать. Его слова смешивались с шумом бала. Машинально она следила глазами за Жюльеном, который удалился с почтительным, но гордым и недовольным видом. В углу, вдалеке от движущейся толпы, она увидела графа Альтамиру, приговоренного к смертной казни на своей родине, с ним читатель уже знаком. В царствование Людовика XIV какая-то его родственница вышла замуж за принца де Конти; память об этом несколько защищала его против конгрегационной полиции.
«Я вижу, что только смертный приговор выделяет человека, — думала Матильда, — это единственная вещь, которую нельзя купить».
«А ведь я сейчас нашла остроумную мысль! Как жаль, что эта острота не пришла вовремя, — это было бы лестно для меня». У Матильды было достаточно вкуса, чтобы ввести в разговор остроту, выдуманную заранее, но в то же время и достаточно тщеславия, чтобы восхищаться собой. Благодушное выражение сменило на ее лице оттенок скуки. Маркиз де Круазнуа, который не переставал говорить, обрадовался успеху и удвоил красноречие.
«Однако что мог бы возразить какой-нибудь придира на мою остроту? — спросила себя Матильда. — Критикующему я бы ответила: титул барона, виконта — покупаются; ордена даются. Мой брат собирается его получить. А что он сделал? Чины — получаются. Десять лет службы или если вы родственник военного министра, вас назначают командиром эскадрона, как Норбера. Большое состояние?.. Ну, это потруднее, а следовательно, и почетнее. Это, однако, смешно и к тому же не противоречит всему, что пишут в книгах… Впрочем, чтобы получить состояние, нужно жениться на дочери Ротшильда. В самом деле, в моей остроте — глубокий смысл. Осуждение на смерть — это единственная вещь, о которой никто не думал хлопотать».
— Знакомы ли вы с графом Альтамирой? — спросила она у господина де Круазнуа.
Очевидно было, что она в своих размышлениях зашла так далеко и ее вопрос имел так мало отношения ко всему, что говорил бедный маркиз в течение добрых пяти минут, что он был крайне смущен и его любезность ему не помогла. Между тем он был человек умный, и все признавали это за ним.
«У Матильды есть свои странности, — думал он. — Это иной раз будет неудобно, но зато какое чудное общественное положение даст она своему мужу. Не знаю, как это удается маркизу де Ла Молю, но он в отличных отношениях со всеми видными людьми во всех партиях; этот человек не пропадет. Впрочем, странность Матильды может прослыть за гениальность. При высоком положении и хороших средствах гениальность отнюдь не смешна, наоборот, как выделяет она человека! Притом, когда она захочет, у нее является эта прелестная смесь ума, характера и находчивости, что делает ее очаровательной…»
Так как трудно делать хорошо две вещи сразу, то маркиз отвечал Матильде с рассеянным видом и как бы говоря наизусть выученный урок:
— Кто не знает этого бедного Альтамиру!
И он рассказал ей историю его неудавшегося, смешного и нелепого заговора.
— Очень нелепо! — протянула Матильда, как бы говоря сама с собой. — Но, однако, он действовал. Я хочу его видеть, приведите его ко мне, — сказала она маркизу, крайне оскорбленному такой просьбой.
Граф Альтамира был одним из явных поклонников надменной и почти дерзкой наружности мадемуазель де Ла Моль; по его мнению, она принадлежала к числу самых красивых женщин Парижа.
— Как она хороша была бы на троне, — сказал он господину де Круазнуа и охотно пошел за ним.
Немало найдется на свете людей, которые хотели бы доказать, что в девятнадцатом веке ничего не может быть предосудительнее, чем заговор; это пахнет якобинством. А может ли что быть безобразнее якобинца, потерпевшего неудачу?
Матильда немного посмеивалась над Альтамирой, переглядываясь с господином де Круазнуа, но она слушала его с удовольствием.
«Заговорщик на балу, — думала она, — недурной контраст!» Она находила, что он, с его черными усами, напоминает льва, расположившегося на отдых, но вскоре она заметила, что ум его признает только одно положение: пользу, преклонение перед полезным.
Молодой граф считал все нестоящим его внимания, за исключением того, что могло дать его родине правление из двух палат. Он покинул Матильду, самую красивую на балу женщину, едва увидел входившего в зал перуанского генерала. Не надеясь на Европу в том виде, в какой ее привел Меттерних, бедный Альтамира был склонен думать, что, когда южноамериканские государства сделаются сильными и могущественными, они будут в состоянии возвратить Европе свободу, дарованную ей Мирабо.
Группа молодых людей с усиками подошла к Матильде. Она отлично видела, что Альтамира не был обольщен ею, и чувствовала себя оскорбленной его уходом. Она видела, как его черные глаза блистали во время разговора с перуанским генералом. Мадемуазель де Ла Моль смотрела на молодых французов с такой глубокой серьезностью, которой не могла подражать ни одна из ее соперниц. «Кто из них, — думала она, — способен навлечь на себя смертный приговор, хотя бы рассчитывая на самый благоприятный исход?»
Ее странный взгляд льстил тем, кто был поглупее, но тревожил других, так как они боялись как огня какой-нибудь остроты, на которую им трудно будет ответить.
«Знатное происхождение дает сотню качеств, отсутствие которых раздражало бы меня: это я видела на примере Жюльена, — думала Матильда. — Но вместе с тем оно обесцвечивает именно те качества, которые приводят к осуждению на смерть».
В эту минуту кто-то возле нее сказал: "Этот граф Альтамира — второй сын князя Сан-Назаро-Пиментеля, потомка того Пиментеля, который пытался спасти Конрадина, обезглавленного в тысяча двести шестьдесят восьмом году. Это одна из наиболее знатных семей Неаполя.
«Вот, — сказала себе Матильда, — недурное доказательство моей теории, будто знатное происхождение отнимает силу характера, без которой нельзя навлечь на себя смертный приговор! Нет, в этот вечер мне, видимо, предназначено говорить бессмыслицу, а так как я женщина, как и другие, то лучше пойду танцевать». Она уступила настояниям маркиза, который более часа приглашал ее на галоп. Чтобы вознаградить себя за неудачу в философии, Матильда решила быть обворожительной… и господин де Круазнуа был в полном восторге.
Но ни танцы, ни желание увлечь собою одного из самых красивых придворных, — ничто не могло развлечь Матильду. Было немыслимо иметь больший успех. Она была царицей бала, отлично сознавала это, но оставалась холодна к этому.
«Какую ничтожную жизнь буду вести я с таким созданием, как Круазнуа! — говорила она себе, когда он час спустя отводил ее на место. — В чем может быть для меня удовольствие, — добавила она печально, — если я после шестимесячного отсутствия не нахожу его даже на этом балу, о котором с завистью помышляют все женщины Парижа. И притом здесь я окружена преклонением самого избранного общества, лучше которого трудно себе представить: из буржуа здесь только несколько пэров и, быть может, один или два человека вроде Жюльена. А между тем, — продолжала она с возрастающей тоской, — какими преимуществами только не наградила меня судьба! Положением, богатством, молодостью, всем, кроме счастья».
«К числу самых сомнительных из моих преимуществ относятся те, о которых мне твердили весь вечер. Первое — это ум, и я верю в него, потому что всех их я заставила явно бояться меня. Если осмеливаются затронуть серьезный предмет, то через пять минут разговора совсем выдыхаются и точно делают важное открытие, сказав такую вещь, которую я повторяю уже целый час. Затем, я красива, у меня есть преимущество, за которое госпожа де Сталь пожертвовала бы всем, и вот, несмотря на все это, я умираю со скуки. Есть ли какое-нибудь основание думать, что я буду скучать меньше, когда переменю свое имя на имя маркизы де Круазнуа?! Но боже! — прибавила она чуть не плача, — разве не превосходный он человек? Это образец воспитанности нашего века. На него нельзя взглянуть, чтобы он не нашелся сказать вам что-нибудь любезное и даже остроумное; он молодец… Однако этот Сорель очень странный, — сказала она себе, причем выражение ее глаз вместо задумчивого сделалось сердитым. — Я его предупреждала, что хочу с ним говорить, а он даже не изволит показаться».
