Роман Горького «Жизнь Клима Самгина»: Страница 217
Она охотно ответила:
– Нет, он вообще веселый, но дома выдерживает стиль. У него нелады с женой, он женат. Она очень богатая, дочь фабриканта. Говорят – она ему денег не дает, а он – ленив, делами занимается мало, стишки пишет, статейки в «Новом времени».
Самгин уже не слушал ее, думая, что во Франции такой тип, вероятно, не писал бы стихов, которых никто не знает, а сидел в парламенте…
«Мы ленивы, не любопытны», – вспомнил он и тотчас подумал: «Он – никого не цитировал. Это – признак самоуверенности. Игра в пессимизм – простенькая игра. Но красиво сказать – он умеет. Мне нужно взять себя в руки», – решил Клим Иванович Самгин, чувствуя, что время скользит мимо его с такой быстротой, как будто все, наполняющее его, катилось под гору. Но быстрая смена событий не совпадала с медленностью, которая делала Клима Ивановича заметной фигурой. С ним любезно здоровались крупные представители адвокатуры, его приглашали на различные собрания, когда он говорил, его слушали внимательно, все это – было, но не удовлетворяло. Он очень хорошо мог развивать чужие мысли, подкрепляя их множеством цитат, нередко оригинальных, запас его памяти был неисчерпаем. Но он чувствовал, что его знания не сгруппированы в стройную систему, не стиснуты какой-то единой идеей. Он издавна привык думать, что идея – это форма организации фактов, результат механической деятельности разума, и уверен был, что основное человеческое коренится в таинственном качестве, которое создает исключительно одаренных людей, каноника Джонатана Свифта, лорда Байрона, князя Кропоткина и других этого рода. Это качество скрыто глубоко в области эмоции, и оно обеспечивает человеку полную свободу, полную независимость мысли от насилия истории, эпохи, класса. Клим Иванович Самгин понимал, что это уже – идея, хотя и не новая, но – его, продуманная, выношенная лично им. Но он был все-таки настолько умен, что видел: в его обладании эта идея бесплодна. Она тоже является как будто результатом поверхностной, механической деятельности разума и даже не способна к работе организации фактов в стройную систему фраз – фокусу, который легко доступен даже бездарным людям. Как все талантливые люди, биографии которых он знал, он был недоволен жизнью, недоволен людями, и он чувствовал, что в нем, как нарыв, образуется острое недовольство самим собою. Оно поставило пред ним тревожный вопрос:
«Неужели я эмоционально так беден, что останусь на всю жизнь таким, каков есть?»
Он вспоминал, как оценивали его в детстве, как заметен был он в юности, в первые годы жизни с Варварой. Это несколько утешало его.
Елена уехала с какой-то компанией на пароходе по Волге, затем она проедет в Кисловодск и там будет ждать его. Да, ему тоже нужно полечиться нарзаном, нужно отдохнуть, он устал. Но он не хотел особенно подчеркивать характер своих отношений с этой слишком популярной и богатой дамой, это может повредить ему. Ее прошлое не забыто, и она нимало не заботится о том, чтоб его забыли. И, телеграммами откладывая свой приезд, Самгин дождался, что Елена отправилась через Одессу в Александрию, а оттуда – через Марсель в Париж на осенний сезон. Тогда он поехал в Кисловодск, прожил там пять недель и, не торопясь, через Тифлис, Баку, по Каспию в Астрахань и по Волге поднялся до Нижнего, побывал на ярмарке, посмотрел, как город чистится, готовясь праздновать трехсотлетие самодержавия, с той же целью побывал в Костроме. Все это очень развлекло его. Он много работал, часто выезжал в провинцию, все еще не мог кончить дела, принятые от ‹Прозорова›, а у него уже явилась своя клиентура, он даже взял помощника Ивана Харламова, человека со странностями: он почти непрерывно посвистывал сквозь зубы и нередко начинал вполголоса разговаривать сам с собой очень ласковым тоном:
– Не чуешь, Ваня, где тут кассационный повод?
Он был широкоплечий, большеголовый, черные волосы зачесаны на затылок и лежат плотно, как склеенные, обнажая высокий лоб, густые брови и круглые, точно виши», темные глаза в глубоких глазницах. Кожа на костлявом лице его сероватая, на левой щеке бархатная родника, величиной с двадцатикопеечную монету, хрящеватый нос загнут вниз крючком, а губы толстые и яркие.
В числе его странностей был интерес к литературе контрреволюционной, он знал множество различных брошюр, романов и почему-то настойчиво просвещал патрона:
– Вот, Клим Иванович, примечательная штучка наших дней – «Чума», роман Лопатина. Весь читать – не надо, я отметил несколько страничек, – усмехнетесь!
Желая понять человека, Самгин читал:
«Старики фабричные, помнившие дни восстания на Пресне, устраивали пародии военно-волевого суда и расстреливали всякого человека, одетого в казенную форму».
– Послушайте, Харламов, это же ложь? – кричал Самгин в комнату, где, посвистывая, работал помощник.
– Так у него, у Лопатина, все – ложь.
– Почему вас интересуют такие книги?
– Учусь, – отвечал Харламов. – А вы читали «Наше преступление» Родионова, «Больную Россию» Мережковского, «Оправдание национализма» Локотя, «Речи» Столыпина?..
Харламов, как будто хвастаясь, называл десятки книг. Самгин лежал, курил, слушал и думал, что странностями обзаводятся люди пустые, ничтожные, для того, чтоб их заметили, подали им милостину внимания.
«Это Михайловский, Николай Константинович, сказал – милостина внимания».
Над повестью Самгин не работал, исписал семнадцать страниц почтовой бумаги большого формата заметками, характеристиками Марины, Безбедова, решил сделать Бердникова организатором убийства, Безбедова – фактическим исполнителем и поставить за ними таинственной фигурой Крэйтона, затем начал изображать город, но получилась сухая статейка, вроде таких, какие обычны в словаре Брокгауза.
Изредка являлся Дронов, почти всегда нетрезвый, возбужденный, неряшливо одетый, глаза – красные, веки опухли.
– Тоську в Буй выслали. Костромской губернии, – рассказывал он. – Туда как будто раньше и не ссылали, черт его знает что за город, жителя в нем две тысячи триста человек. Одна там, только какой-то поляк угряз, опростился, пчеловодством занимается. Она – ничего, не скучает, книг просит. Послал все новинки – не угодил! Пишет: «Что ты смеешься надо мной?» Вот как… Должно быть, она серьезно втяпалась в политику…
Об издании газеты он уже ж говорил, а на вопрос Самгина пробормотал:
– Какая теперь газета, к черту! Я, брат, махнул деньгами и промахнулся.
«Кажется – лжет», – подумал Самгин и осведомился:
– Проиграл в карты?
– Цемент купил, кирпич… Большой спрос на строительные материалы… Надеялся продать с барышом. Надули на цементе…
Когда он рассказывал о Таисье, Самгин заметил, что Агафья в столовой перестала шуметь чайной посудой, а когда Дронов ушел, Самгин спросил рябую женщину:
– Слышали о судьбе Тоси?
– Слышала.
Хозяин смотрел на нее, ожидая, что она еще скажет. А она, поняв его, бойко сказала:
– Что ж – везде жить можно, была бы душа жива… У меня землячок один в ссылку-то дошел еле грамотным, а вернулся – статейки печатает…
«Это – не Анфимьевна», – подумал Самгин.
В должности «одной прислуги» она работала безукоризненно: вкусно готовила, держала квартиру в чистоте и порядке и сама держалась умело, не мозоля глаз хозяина. Вообще она не давала повода заменить ее другой женщиной, а Самгин хотел бы сделать это – он чувствовал в жилище своем присутствие чужого человека, – очень чужого, неглупого и способного самостоятельно оценивать факты, слова.
Как-то вечером Дронов явился с Тагильским, оба выпивши. Тагильского Самгин не видел с полгода и был неприятно удивлен его визитом, но, когда присмотрелся к его фигуре, – почувствовал злорадное любопытство: Тагильский нехорошо, почти неузнаваемо изменился. Его округлая, плотная фигура потеряла свою упругость, легкость, серый, затейливого покроя костюм был слишком широк, обнаруживал незаметную раньше угловатость движений, круглое лицо похудело, оплыло, и широко открылись незнакомые Самгину жалкие, собачьи глаза. Он и раньше был внешне несколько похож на Дронова, такой же кругленький, крепкий, звонкий, но раньше это сходство только подчеркивало неуклюжесть Ивана, а теперь Дронов казался пригляднее.
Чмокая губами, Тагильский нетрезво, с нелепыми паузами между слов рассказывал:
– В Киеве серьезно ставят дело об употреблении евреями христианской крови. – Тагильский захохотал, хлопая себя ладонями по коленам. – Это очень уместно накануне юбилея Романовых. Вы, Самгин, антисемит? Так нужно, чтоб вы заявили себя филосемитом, – понимаете? Дронов – анти, а вы – фило. А я – ни в тех, ни в сех или – глядя по обстоятельствам и – что выгоднее.
– Он думает, что это затеяно с целью создать в обществе еще одну трещину, – объяснил Дронов, раскачиваясь на стуле.
– Именно! – вскричал Тагильский. – Разобщить, разъединить. Глупо, общества – нет. Кого разъединять?
– Выпить – нечего? – спросил Дронов, а когда хозяин ответил утвердительно и строго: «Нечего!» – «Сейчас будет!..» – сказал Дронов. И ушел в кухню.
Самгин не успел протестовать против его самовольства, к тому же оно не явилось новостью. Иван не впервые посылал Агафью за своим любимым вином.
Чмокая, щурясь, раздувая дряблое лицо гримасами, Тагильский бормотал:
– Общество, народ – фикции! У нас – фикции. Вы знаете другую страну, где министры могли бы саботировать парламент – то есть народное представительство, а? У нас – саботируют. Уже несколько месяцев министры не посещают Думу. Эта наглость чиновников никого не возмущает. Никого. И вас не возмущает, а ведь вы…
Тагильский визгливо засмеялся, грозя пальцем Самгину; затем, отдуваясь, продолжал:
– А, знаете, я думал, что вы умный и потому прячете себя. Но вы прячетесь в сдержанном молчании, потому что не умный вы и боитесь обнаружить это. А я вот понял, какой вы…
– Поздравляю вас с этим, – сказал Самгин, не очень задетый пьяными словами.
– Вы – не обижайтесь, я тоже дурак. На деле Зотовой я мог бы одним ударом сделать карьеру.
– Каким образом? – спросил Самгин, невольно подвигаясь к нему и даже понизив голос.
– Мог бы. И цапнуть деньги, – говорил Тагильский, как в бреду.
– Вы узнали, кто убил?
Тагильский сидел опираясь руками о ручки кресла, наклонясь вперед, точно готовясь встать; облизав губы, он смотрел в лицо Самгина помутневшими глазами и бормотал.
– Я – знал, – сказал он, тряхнув головой. – Это – просто. Грабеж, как цель, исключен. Что остается? Ревность? Исключена. Еще что? Конкуренция. Надо было искать конкурента. Ясно?
– Да, но – кто же?
Самгин торопился услышать имя, соображая, что при Дронове Тагильский не станет говорить на эту тему.
– Фактический убийца, наверное, – Безбедов, которому обещана безнаказанность, вдохновитель – шайка мерзавцев, впрочем, людей вполне почтенных.
– Ты – про это дело? – ‹сказал› Дронов, входя, и вздохнул, садясь рядом с хозяином, потирая лоб. – Дельце это – заноза его, – сказал он, тыкая пальцем в плечо Тагильского, а тот говорил:
– Дом Безбедова купил судебный следователь. Подозрительно дешево купил. Рудоносная земля где-то за Уралом сдана в аренду или продана инженеру Попову, но это лицо подставное.
В памяти Клима Ивановича встала мягкая фигура Бердникова, прозвучал его жирный брызгающий смешок:
«П-фу-бу-бу-бу».
Вспомнить об этом человеке было естественно, но Самгин удивился: как далеко в прошлое отодвинулся Бердников, и как спокойно пренебрежительно вспомнилось о нем. Самгин усмехнулся и отступил еще дальше от прошлого, подумав:
«И вся эта история с Мариной вовсе не так значительна, как я приучил себя думать о ней».
– Брось, – небрежно махнув рукой, сказал Дронов. – Кому все это интересно? Жила одинокая, богатая вдова, ее за это укокали, выморочное имущество поступило в казну, казна его продает, вот и все, и – к черту!
– Ты – глуп, Дронов, – возразил Тагильский, как будто трезвея, и, ударяя ладонью по ручке кресла, продолжал: – Если рядом со средневековым процессом об убийстве евреями воришки Ющинского, убитого наверняка воровкой Чеберяковой, поставить на суде дело по убийству Зотовой и привлечь к нему сначала в качестве свидетеля прокурора, зятя губернатора, – р-ручаюсь, что означенный свидетель превратился бы в обвиняемого…
– Сказка, – сквозь зубы выговорил Дронов, ожидающе поглядывая на дверь в столовую. – Фантазия, – добавил он.
– …в незаконном прекращении следствия, которое не могло быть прекращено за смертью подозреваемого, ибо в делопроизводстве имелись документы, определенно говорившие о лицах, заинтересованных в убийстве более глубоко, чем Безбедов…
– Да поди ты к чертям! – крикнул Дронов, вскочив на ноги. – Надоел… как гусь! Го-го-го… Воевать хотим – вот это преступление, да-а! Еще Извольский говорил Суворину в восьмом году, что нам необходима удачная война все равно с кем, а теперь это убеждение большинства министров, монархистов и прочих… нигилистов.
Коротенькими шагами быстро измеряя комнату, заглядывая в столовую, он говорил, сердито фыркая, потирая бедра руками:
– Тыл готовим, черт… Трехсотлетие-то для чего празднуется? Напомнить верноподданным, сукиным детям, о великих заслугах царей. Всероссийская торгово-промышленная выставка в Киеве будет.
– Война? – И – прекрасно, – вяло сказал Тагильский. – Нужно нечто катастрофическое. Война или революция…
– Нет, революцию-то ты не предвещай! Это ведь неверно, что «от слова – не станется». Когда за словами – факты, так неизбежно «станется». Да… Ну-ка, приглашай, хозяин, вино пить…
– Я – чаю, – сказал Тагильский.
– Есть и чай, идем!
Тагильский пошевелился в кресле, но не встал, а Дронов, взяв хозяина под руку, отвел его в столовую, где лампа над столом освещала сердито кипевший, ярко начищенный самовар, золотистое вино в двух бутылках, стекло и фарфор посуды.
– Ты – извини, что я привел его и вообще распоряжаюсь, – тихонько говорил Дронов, разливая вино.
– Можешь не извиняться, – разрешил Клим Иванович.
– Важный ты стал, значительная персона, – вздохнул Дронов. – Нашел свою тропу… очевидно. А я вот все болтаюсь в своей петле. Покамест – широка, еще не давит. Однако беспокойно. «Ты на гору, а черт – за ногу». Тоська не отвечает на письма – в чем дело? Ведь – не бежала же? Не умерла?
Самгин слушал его невнимательно, думая: конечно, хорошо бы увидеть Бердникова на скамье подсудимых в качестве подстрекателя к убийству! Думал о гостях, как легко подчиняются они толчкам жизни, влиянию фактов, идей. Насколько он выше и независимее, чем они и вообще – люди, воспринимающие идеи, факты ненормально, болезненно.
– «Мы переносим жизнь, как боль» – кто это сказал?
Дронов выглянул в соседнюю комнату и сказал, усмехаясь:
– Спит. Плохо он кончит, сопьется, вероятно. Испортил карьеру себе этим убийством.
– Испортил?
– Ну да. Ему даже судом пригрозили за какие-то служебные промахи. С банком тоже не вышло: кому-то на ногу или на язык наступил. А – жалко его, умный! Вот, все ко мне ходит душу отводить. Что – в других странах отводят душу или – нет?
– Не знаю.
– Пожалуй, это только у нас. Замечательно. «Душу отвести» – как буяна в полицию. Или – больную в лечебницу. Как будто даже смешно. Отвел человек куда-то душу свою и живет без души. Отдыхает от нее.
Говорил Дронов как будто в два голоса – и сердито и жалобно, щипал ногтями жесткие волосы коротко подстриженных усов, дергал пальцами ухо, глаза его растерянно скользили по столу, заглядывали в бокал вина.
– Был вчера на докладе о причинах будущей войны. Докладчик – какой-то безымянный человек, зубы у него крупные, но посажены наскоро, вкривь и вкось. Докладец… неопределенного назначения. Осведомительный, так сказать: вот вам факты, а выводы – сами сделайте. Рассказывалось о нашей политике в Персии, на Балканах, о Дарданеллах, Персидском заливе, о Монголии. По-моему, вывод подсказывался такой: ежели мы не хотим быть колонией Европы, должны усердно заняться расширением границ, то есть колониальной политикой. Н-да, черт…
Держа одной рукой стакан вина пред лицом и отмахивая другой дым папиросы Самгина, он помолчал, вздохнул, выпил вино.
– Был там Гурко, настроен мрачно и озлобленно, предвещал катастрофу, говорил, точно кандидат в Наполеоны. После истории с Лидвалем и кражей овса ему, Гурко, конечно, жить не весело. Идиот этот, октябрист Стратонов, вторил ему, требовал: дайте нам сильного человека! Ногайцев вдруг заявил себя монархистом. Это называется: уверовал в бога перед праздником. Сволочь.
Налив вино мимо бокала, он выругался матерными словами и продолжал, все сильнее озлобляясь:
– Целую речь сказал: аристократия, говорит, богом создана, он отбирал благочестивейших людей и украшал их мудростью своей. А социализм выдуман буржуазией, торгашами для устрашения и обмана рабочих аристократов, и поэтому социализм – ложь. Кадеты были, Маклаков, – брат министра, на выхолощенного кота похож, Шингарев, Набоков. Гучков был. Скука была, в большом количестве. Потом, десятка два, ужинать поехали, а после ужина возгорелась битва литераторов, кошкодав Куприн с Леонидом Андреевым дрались, Муйжель плакал, и вообще был кавардак…
Он снова помолчал, затем вдруг подскочил на стуле и взвизгнул:
– Безмолвствуешь… столп и утверждение истины! Ну, что ты молчишь… Эх, Самгин… Поди ты к черту…
– Опомнись! Ты – пьян, – строго сказал Клим Иванович.
– Поди ты к черту, – повторил Дронов, отталкивая стул ногой и покачиваясь. – Ну да, я – пьян… А ты – трезв… Ну, и – будь трезв… черт с тобой.
Он, хватаясь за спинки стульев, выбрался в соседнюю комнату и там закричал, дергая Тагильского:
– Идем… эй! Проснись… идем!
Самгин, крепко стиснув зубы, сидел за столом, ожидая, когда пьяные уйдут, а как только они, рыча, как два пса, исчезли, позвонил Агафье и приказал:
– Если Дронов придет в следующий раз, скажите, что я не желаю видеть его.
Лицо женщины, точно исклеванное птицами, как будто покраснело, брови, почти выщипанные оспой, дрогнули, широко открылись глаза, но губы она плотно сжала.
«Недовольна. Протестует», – понял Самгин Клим Иванович и строго спросил:
– Вы – слышали?
– Как же, слышала.
