Повесть Куприна «Впотьмах»: Глава 2

Когда Аларин сел на свое место, пассажиры продолжали волноваться.

- Есть же такие мерзавцы, -- негодовал кто-то вроде приказчика, маленький, головастенький человечек, весь обросший черным лесом курчавых волос. -- Как же это, помилуйте, вдруг с такими глупостями лезть к одиноко едущей особе! Да им морду следует за это бить, а не то что...

Он обращался как будто к своей собеседнице -- старушке, но голову поворачивал по направлению к барышне, с которой произошел этот неприятный эпизод, вероятно ожидая, что она поддержит его негодование.

Однако она была так напугана и возмущена всем происшедшим, что лишь дрожала и молчала.

Аларин почувствовал глубокую жалость к этому беззащитному созданию. "В самом деле, -- подумал он, -- чем может оградить себя от подобной назойливости эта худенькая девушка? У нее, кроме слез, нет никакого оружия, да и те не на всякого действуют".

Однако в то же время, хотя ему и было неловко от обращенных на него со всех сторон глаз, он все-таки в глубине души немножко любовался своей "бешеной вспыльчивостью", с большим удовольствием припоминая ту тишину, которая наступила в вагоне, когда он закричал: "Не хочешь?"

Все это требовало теперь нескольких утешительных, пожалуй, даже великодушных слов, которые должны были окончательно успокоить бедную барышню.

Эти ощущения смешивались весьма странным образом. Аларин, вообще склонный к анализу своих внутренних побуждений, часто замечал в себе подобную двой-ственность, и если на него находила в это время минута самобичевания, то он называл себя с горечью "раздвоенным человеком".

Когда глазеющие из-за диванов головы мало-помалу скрылись, Аларин наклонился к своей соседке.

- Успокойтесь, ради бога, -- ласково и тихо сказал он, стараясь заглянуть ей в лицо, -- все подобные господа ужасные трусы и негодяи, и из-за них волноваться не стоит. Может быть, я вас тоже напугал?

- Ах, я действительно так перепугалась! -- отвечала девушка, улыбаясь сквозь слезы. -- У меня сердце до сих пор еще стучит. Вы были так рассержены, что я думала, вы его убьете. Я не знаю, как благодарить вас.

И она быстро протянула Аларину руку и опять застенчиво улыбнулась.

У нее была очаровательная улыбка, обнаруживавшая ровные и блестящие зубы и образовавшая на каждой щеке по две ямочки. Эта улыбка освещала и делала чрезвычайно симпатичным ее лицо.

- С ним, слава богу, ничего не сделалось, -- произнес Аларин, невольно отвечая на ее улыбку, -- но это послужит ему на будущее время хорошим уроком. Если такие наглецы, как вот этот, время от времени не получают таких энергичных встрясок, то это обычно располагает их к дальнейшим действиям такого же характера. Интересно, почему он к вам так пристал?

Он сказал это и тотчас же спохватился и сконфузился. Ведь, конечно, эта худенькая девица боялась даже обернуться на своего пылкого соседа и не могла ни одним взглядом дать ему повод к приставаниям. Но она была так далека от понимания всех этих житейских гадостей, что не заметила даже тени неуместности подобного вопроса и горячо ответила:

- Уверяю вас, я сразу испугалась его, как только он сел рядом со мною.

- Но хуже всего, -- перебил ее Аларин, -- что у нас ни одна женщина не может быть гарантирована от подобного рода неприятностей. Ведь здесь проглядывает самое грубое сознание превосходства физической силы, а между тем я знаю многих образованных и даже гуманных людей, которые не стыдятся проделывать почти то же самое.

- Но ведь это ужасно! -- возразила барышня. -- Как же порядочный человек может позволить себе?..

- В том-то и дело, что здесь полное отсутствие какой бы то ни было порядочности. Конечно, люди, о которых я сейчас сказал, не выражают так грубо, как этот кавказец, своих низменных инстинктов, но все-таки... Я, право, не могу решить, догнали ли мы в этом отношении чересчур быстро Европу или это остатки старинного русского неуважения к женщине!

Александр Егорович в эту минуту совершенно искренно позабыл о кое-каких своих похождениях.

- Но если некоторые сознают это, почему же они не постараются как-нибудь подействовать на других? -- спросила девушка. -- Ну, писать, что ли, об этом?

- Пишут, -- сказал Александр Егорович, -- отовсюду слышатся голоса, ратующие за то, чтобы женщина заняла в обществе принадлежащее ей по праву место, отнятое у нее поработителем-мужчиной. Но это, по-моему, смешно. Здесь нужны коренные реформы в семейном и общественном воспитании целых поколений, а не жалкие возгласы.

Аларин с удовольствием высказывал эти обиходные истины. Он умел и любил говорить только тогда, если вокруг него не было слушателей, которых он инстинктивно считал бы сильнее себя. Сосредоточенное внимание сидевшей перед ним девушки, представлявшей олицетворенную неопытность и наивность, делало его развязным.

Кроме того, он был не чужд любования собою и своим голосом, свойственного очень молодым, в особенности красивым людям, которые, оставаясь даже совершенно одни, постоянно воображают, что на них кто-то с любопытством смотрит, и ведут себя точно на сцене. Они являются перед собою то разочарованными, пресыщенными циниками, то современными дельцами, с полным отсутствием принципов и с девизом "нажива", то светскими денди, свысока глядящими на род человеческий, но всегда чем-нибудь красивым и выдающимся. Та или другая роль зависит от настроения духа или прочитанной книжки, что, впрочем, не мешает в них вырабатываться собственным оригинальным качествам. Теперь вот, разговаривая со своей соседкой, Аларин чувствовал себя пожилым мужчиной, относящимся с симпатией и жалостью к этому наивному ребенку.

- Да, -- продолжал он, увлекаясь собственными словами, -- у нас вот и электричество, и гипнотизм, и все кричат, что человечество прогрессирует, а поглядите, в каком положении во всех цивилизованных странах находится женщина.

И он легко и быстро очертил современное положение женщины, черпая мотивы из недавно прочитанной модной повести. Он с эффектной, деланной злобой говорил о том, к чему готовят ее с пеленок, как извращают воображение и приучают к роскоши.

Для его собеседницы все это было совершенной новостью, она ловила каждое слово и притом невольно любовалась красивым лицом Аларина с его блестящими от оживления, черными, притягивающими глазами. Это, после институтских учителей и швейцаров, был первый "настоящий" мужчина, которого она видела. Аларин коснулся тех "жалких обрывков познаний, которые западают в юную женскую головку". Он описывал все это очень удачно в карикатурных гиперболах и вдруг перебил самого себя.

- Извините, -- сказал он смущенно, -- вы, если я не ошибаюсь, бывшая институтка! Поверьте, что я не хотел сказать ничего обидного...

- Нет, нет, пожалуйста, продолжайте, -- возразила девушка, -- вы все это так хорошо знаете. Представьте себе, у нас даже русским языком никто не интересовался.

- А занимались тем, что сшивали тетрадки розовыми ленточками с надписью "Souvenir". Или приклеивали на первой странице целующихся голубков? Да?

- Вы и это даже знаете?

- Знаю. А в библиотеке ничего, кроме произведений madame Жанлис, конечно, не было?

- Ах, эта противная Жанлис. Мы просто ненавидели ее и называли ее именем одну сердитую классную даму. Пушкина нам только в первом классе стали давать и Тургенева кое-что. Правда, прелесть Тургенев?

- Как вам сказать, -- не утерпел Аларин, -- у него, пожалуй, многое и в архив можно сдать?

- О нет! Не говорите так! -- протестовала она. -- "Записки охотника" -- это... я вам не сумею передать, это -- божественно! Я "Накануне" читала летом на загородной даче, целые дни читала. Утром из-под подушки выну и целый день не расстаюсь с ними. Даже за обед ухитрялась приносить, конечно, потихоньку, чтобы не заметила madame Швейгер...

Но Аларина мало занимали ее рассказы, потому что он сам говорил не для нее, а для собственного удовольствия.

Его поразил ее свежий, серебристый голос.

- Скажите, пожалуйста, вы не поете? -- неожиданно спросил он.

Барышня вспыхнула и, как-то совсем по-институтски, взглянув на него исподлобья, спросила:

- Почему вы это узнали?

- У вас такой чистый и полный голос, и тембр такой богатый. Я только поэтому и предположил. Но вы все-таки поете?

- Да, я немного училась. Monsieur Орлов, наш учитель пения, говорил мне, что если я поработаю над голосом, то могу выступить на сцену. Но я ужасно стыжусь петь. У нас на масленице был концерт, и я пела в мендельсоновском дуэте: "Хотел бы в единое слово излить..." Вы слыхали его?

Аларин в музыке ровно ничего не понимал, но ответил, что, к сожалению, этого дуэта не слышал, хотя обожает Мендельсона.

- Это очень известный романс, -- заторопилась барышня. -- Вы, верно, слыхали...

Хотел бы в единое слово излить
Я, что на сердце есть! -

пропела она вполголоса первые две строчки и вдруг, спохватившись, покраснела до слез.

Аларина эти десять нежных, дрожащих нот привели в восторг.

- У вас чудный голос, -- сказал он совершенно чистосердечно, -- на меня пение еще никогда не производило такого впечатления, как эти несколько звуков. Как бы я хотел услышать вас с аккомпанементом!.. Вы, впрочем, извините, я до сих пор не знаю вашего имени!.. -- прибавил он полувопросительно.

Они назвали друг другу свои имена и фамилии. Барышню звали Зинаидой Павловной.

- Вы до какой станции едете, Зинаида Павловна? -- спросил Аларин.

- Я прямо в Р*.

- Неужели? Представьте себе, мы едем в один город. Ведь это положительно судьба, что мы с вами попали в один и тот же вагон и так хорошо разговорились. Он, конечно, сказал про судьбу единственно "для красоты слога", но, склонная к мечтательности, Зинаида Павловна серьезно увидела в этих случайностях действие предопределения и внезапно после его слов ощутила какую-то тихую, бессознательную радость. Точно она узнала, что там, в далеком, чужом городе у нее будет близкий человек, который поддержит и защитит в случае надобности.

- И вы, по всей вероятности, едете в Р* к родным? -- продолжал расспрашивать Аларин.

- Нет, -- отвечала она и запнулась. -- Я еду туда гувернанткой...

И, быстро вскинув на него глаза, точно желая удостовериться, нет ли на его лице улыбки, она продолжала:

- Вы знаете, к нам в институт присылают для пепиньерок предложения, но я от многих больших городов отказалась, потому что думала поступить в консерваторию; только это ужасно дорого, а для стипендии надо иметь большую протекцию. А у меня мама... совсем без средств...

По институтским традициям, Зинаиде Павловне было тяжело признаться в бедности матери, но Александр Егорович производил на нее впечатление такого хорошего, сердечного человека, которому можно было рассказать "все".

- Так вам и улыбнулась консерватория? -- спросил Аларин.

- Да, так и улыбнулась. Моя подруга Посникова поступила, ее тоже Зиной зовут... У нее самый простой комнатный голос, но она... хорошенькая... понятно, ей нетрудно...

Последние слова барышни звучали самой неподдельной, наивной грустью.

- Ну вот, и я должна была принять первое попавшееся место, -- продолжала она, -- хотя даже не знаю условий. Вы, может быть, знакомы с этим господином... фамилия его Кашперов?..

Аларин, живший в Р* уже два года, не мог не знать Кашперова.

- Скажите, пожалуйста, что это за человек, то есть кто он такой? Чем он занимается? Много у него детей? -- засыпала она вопросами Александра Егоровича.

- Да не торопитесь так, я не знаю, на что отвечать. Кашперов, про которого вы спрашиваете, вдовец, у него есть маленькая дочка, необыкновенно капризное насекомое, которое раз укусило меня за палец. Сам Кашперов человек безусловно честный и собою красив, так что за ним до сих пор барыни бегают: представьте себе, седые волосы и черная борода. Какой он образ жизни ведет? Конечно, как подобает вдовцу и богатому человеку; ведь он, между прочим, страшно богат, но денег своих не прячет и делает на них много добра. Вообще он человек не совсем обыкновенного десятка. Впрочем, вы это сами увидите.

- Да, -- задумчиво произнесла Зинаида Павловна, -- воспитание -- очень серьезное дело!

- Ну, что касается воспитания, то я положительно отвергаю его, -- сказал Аларин.

- Как отвергаете? У нас сам инспектор читал педагогику и столько говорил об ее великих задачах.

- Поверьте, что он сам в это время над собой смеялся, -- шутливо перебил Александр Егорович.

- Какой вы злой!.. Ну, так не будем говорить о воспитании. Вы давно живете в Р*?

- Нельзя сказать, чтобы особенно давно, но мне каждый камешек в нем опротивел. Притом вы, должно быть, слыхали о нашей грязи. У нас однажды исправник с целой тройкой лошадей утонул в грязи перед городским клубом, только об этом запретили в газетах печатать. Но у нас и кроме грязи много замечательного. Во-первых, рысаки, похожие на выкормленных купцов, и, во-вторых, купцы, близкие к первобытному состоянию. Замечательно, что в этом богоспасаемом граде живешь, как в фонарике. Представьте себе, я не только всех жителей, но даже их собак знаю по кличкам. Точно так же всему городу известно, что у меня к обеду готовится и о чем я вчера разговаривал по секрету со своим приятелем. Зато уж если наши провинциальные премьерши примутся кому-нибудь перемывать косточки, то делают это с неподражаемым совершенством, тем более что тем для такого занятия бывает много, ибо город изобилует легкими и приятными нравами.

- А вы сами, кажется, служите? Что это у вас за форма? -- осведомилась Зинаида Павловна.

- Я больше по инженерной части состою... говорю "больше", так как на пристани, в порту, где, собственно, и есть место моих занятий, я существую только в виде декорации. Но у меня много частных работ; вот Кашперов ко мне тоже часто обращается.

Аларин любил говорить о себе и потому с удовольствием посвятил новую знакомую в подробности своей жизни, но когда он вскользь упомянул о матери и Зинаида Павловна наивно спросила, кто был его "рара", он осекся и кровь бросилась ему в лицо.

Однако вдруг им овладело неудержимое желание сейчас, сию минуту рассказать все до мельчайших подробностей этому чистому существу.

- Знаете ли, -- произнес он медленно и значительно, -- я этого никому еще не говорил, но вы, я знаю, добрая, вам не будет смешно... Я -- незаконнорожденный!

Она сначала не поняла его, но потом ей стало жаль Александра Егоровича той особенной, болезненной жалостью, которую возбуждает калека или тяжелобольной человек. Она поняла, что этого пункта нельзя касаться, и продолжала молчать.

А он, преодолев первую неловкость, рассказал ей подробно всю свою биографию, причем говорил так горячо, искренно и жалея в эту минуту самого себя, что у Зина-иды Павловны сжималось сердце.

- Ну вот, вы теперь все знаете обо мне, -- закончил Аларин свой рассказ. -- Это я только вам одной говорил, потому что вы не употребите во зло моего доверия... Поглядите, какая чудная ночь! -- воскликнул он вдруг, заглянув в окошко.

Они оба прислонились к окну, так что их головы почти касались. А ночь действительно была необыкновенно хороша. Ветер разогнал тучи, и луна сияла на чистом темно-синем своде. В ночном пейзаже было что-то сказочное. Лужайки, окруженные кустами и залитые потоками лунного света, казались бездонными озерами; стройные прозрачные березы дремали, точно заколдованные тихою ночью. И все это призрачное, обольстительно-прекрасное царство света и теней показывалось на одну минуту и исчезало, давая место новым картинам.

- Чудная ночь, -- почти шепотом повторил Александр Егорович, -- не правда ли, в ней есть что-то таинственное?

- Да, таинственное... и грустное, -- отвечала Зинаида Павловна, и Аларин услыхал в ее голосе дрожь.

- Нет, зачем же грустное, -- перебил он, -- в этакие ночи мною, наоборот, овладевает прилив какой-то неудержимой отваги; теперь бы коня, и -- мчаться где-нибудь в степи так, чтоб захватывало дух... Однако скоро будет светать, и вот уже огоньки нашего Р* виднеются. Собирайтесь, Зинаида Павловна, почти домой приехали.

Поезд подходил к Р*. На станции, где сходились три ветви железных дорог, была страшная суматоха. Аларин вывел растерянную и озябшую Зинаиду Павловну на крыльцо вокзала.

- Телеграфировали вы Кашперову о приезде? -- спросил он, останавливаясь.

- Да.

- В таком случае должен быть экипаж! -- И он закричал во все горло: -- Лошади Кашперова!

- Здесь! -- ответил чей-то голос. К крыльцу подъехала щегольская коляска, запряженная парой серых видных лошадей.

- Барышня приехали? -- осведомился кучер, приподнимая шапку.

Зинаида Павловна, пожимаясь от ночного холода, стала прощаться с Алариным. Ей вдруг стало жалко и этой так быстро промелькнувшей ночи, и этого красивого лица, казавшегося совсем бледным при свете луны.

- Прощайте, Александр Егорович, -- грустно сказала она, протягивая ему руку. -- Как мне благодарить вас?

- Самой лучшей благодарностью для меня будет, -- ответил Аларин, ласково смеясь, -- если вы обратитесь ко мне в случае надобности.

- Непременно!

Лошади дружно тронули, и коляска загремела по камням мостовой.