Поэма Руставели «Витязь в тигровой шкуре»: Сказ 4. Уход Автандила на поиски Тариэля

Мудрый Ездра и Дионос эту правду подтвердят:
Жарких слез достойна роза, коль замерз ее наряд;
Так же тот, кто ликом лалу, станом тополю собрат
Если он отчизну бросит, жаждой странствия объят.

Быстро по полю промчался белоконный Автандил
И, Аравию покинув, на чужбину путь продлил.
Но с возлюбленной разлука отняла немало сил;
Возгласил он: «Будь я с нею, слез бы не пролил».

Свежий снег скрывает розу, чтобы цвет ее погас.
Ах! не раз кинжал хватал он, жаждой смерти разъярясь;
Молвил: «Горе стало горше и тяжеле во сто раз,
Ведь ушел я, не дослушав арфы радостной рассказ!»

Солнца нет, и роза вянет, ей дарит разлука тьму.
«Потерпи». — просил он сердце, и не пал он потому.
Сколько страшных мест встречал он, верный долгу своему!
Сколько встречных указало направление ему!

Так шли поиски, и слезы дотекали до морей.
Так рука была подушкой, ложем плат нагих полей;
Повторял он: «О, царица, сердцем преданным владей!
За тебя мне смерть была бы долголетия милей!»

Он лицо земли объехал, нетерпением гоним.
Больше места нет под небом, не исхоженного им.
Были поиски напрасны, след желанный был незрим:
Без трех месяцев три года он по странам жил чужим.

И попал он в каменистый край затерянных теснин,
И, не встретив человека, месяц ехал он один.
Вис невзгод таких не знала, не изведал их Рамин.
Днем и ночью он томился, вспоминая Тинатин.

В долгих поисках стоянки до вершины он добрел,
И оттуда показался вдалеке лежащий дол:
Там внизу потоком узким был размыт скалы подол.
Оба берега объемля, лес раскинувшийся шел.

Дням оставшимся он в страхе на вершине счет вершит:
Два лишь месяца осталось. Против рока нет защит.
«Преждевременно оплачут, буду я стыдом убит!
Вновь родиться кто сумеет? Зло в добро кто обратит?»

На вершине он в раздумье сам себе сказал тогда:
«Коль обратно путь направлю, что же выйдет из труда?
Как скажу я лучезарной, что потеряны года,
Что и слухов я не слышал, где искать его следа?

Если вспять не поверну я — сколько времени опять
Мне искать того, о ком я ничего не мог узнать.
Шермадин слезами скоро станет щеки омывать
И придет к царю, утратив упований благодать.

И, моей согласно воле, скажет: „Умер Автандил”.
Им, справляющим поминки, станет ясный свет не мил.
Как тогда живым вернусь я, раз обета не свершил!»
Долго в думах нестерпимых на горе он слезы лил.

«Почему ты справедливость от меня отвел, господь,
И зачем заставил тщетно путь огромный побороть?
Вырвав радости, дозволил горю сердце исколоть.
Ах! Душа устала плакать, пусть же прахом станет плоть!..

Должен быть я терпеливым, — так подумал Автандил, —
Буду жизнь влачить, доколе мне господь определил;
Без него любое дело — лишь пустая трата сил.
Не бывало, чтобы смертный обреченье отвратил.

Был я всюду, всё живое вопрошая об одном,
И, однако, не разведал я нигде вестей о нем.
Может, вправду он, как дьявол, нас опутал колдовством,
И напрасно эти слезы проливаю я дождем?»

Но. спустившись, пересек он перелесок и поток;
Ехал долом, тростниками, скуку шелест их навлек,
Та м он бодрости лишился и от горя изнемог.
Шли гишеровая поросль по полям хрустальных щек.

Он в раздумье тяжком ехал, стала даль еще мрачней.
Но степи свой путь измерил взором плачущих очей;
Ехал месяц он в безлюдье и терзался всё сильней.
Став к охоте не охочим, не преследовал зверей.

Хоть стремленья все затмила в нем сердечная тоска,
Но для всех в роду Адама мука голода тяжка.
Дичь сразил стрелой длиннее, чем Ростомова рука,
И, сойдя с коня, устроил он костер из тростника

Лишь на вертеле изжарил он добычу, как привык, —
Видит: шесть каких-то конных подъезжают напрямик;
Он разбойниками счел их; был тот край суров и дик,
Не бывало, чтобы добрый человек туда проник.

К ним направился веселый — пусть напасть они дерзнут.
Видит: двое бородатых безбородого ведут,
На челе заметна рана, струйки алые текут,
Слезы льются, жизнь уходит, взор безжизненно сомкнут.

Закричал им: «Братья, кто вы! Не добра я ждал от вас».
Отвечали: «Помоги нам, чтоб лихой огонь погас,
Коль не сможешь, разжигай же горе, горем распалясь,
И, ланиты окровавив, с нами сетуй в скорбный час!»

Он расспрашивал с участьем причитающих людей,
И они рыдали, вторя горькой повести своей:
«Мы — три брата, потому-то слезы льются всё сильней.
Близ Хатайи много наших неприступных крепостей.

На охоту мы собрались, долго мчались, вдоль долин,
У реки остановились в окружении дружин;
Там мы вместе оставались месяц радостный один,
Дичь несметную мы били с побережий и вершин.

Мы, три брата, посрамили всех стрелявших в месте том;
И поэтому друг с другом мы поспорили потом.
«Я убью!» — «Нет, я всех лучше!» — горячились мы втроем.
Не смогли решить и, ссорясь, похвалялись в споре злом.

Отпустили мы добычей отягченные войска
И сказали: «Днесь решится, чья разительней рука,
Чья стрела на самом деле неминуема метка.
Что указано иными — бить негоже для стрелка».

Трое трех оруженосцев взяли в путь, он был не мал;
Всем войскам уйти велели, ведь беды никто не ждал;
Обошли, охотясь, поле, и леса, и перевал,
Били зверя; и крылатый мимо стрел не пролетал.

Вдруг явился некий юный, с опечаленным лицом;
И, как будто на Мерани, он сидел на вороном.
Шкура тигра шерстью кверху хороша была на нем.
Красоты его и отблеск человекам незнаком.

Мы на блеск его смотрели, пламя вынесли едва.
То сошло на землю солнце. Что людей ему слова?
Но пленить его дерзнули мы, земные существа.
Оттого сейчас и плачем, очевидцы колдовства.

Я хотел проехать мимо, чтобы не было хлопот,
Но коня его мой младший похвалил за быстрый ход
И пленить его просился; мы сказали: «Пусть берет».
Вскачь пустились, но, красуясь, ехал так же тихо тот.

Розы бледные окрасил с лалом смешанный алмаз,
Все мечтания разрушил и развеял он тотчас,
Он опомниться не дал нам, он обрушился на нас,
Плетью дерзость наказал он так, что свет в очах погас.

Брата младшего пустили, чтоб не старший начал бой.
Он схватил его, дерзая неземному крикнуть: «Стой!»
Тот рукой не тронул сабли, береглись ее одной.
Плетью в голову ударил, и склонился брат родной.

Брату череп раскроил он, сбил ударом лишь одним,
Он с седла его на землю сбросил, яростью палим.
Без труда он обессилил дерзко спорившего с ним
И отъехал, нами зримый, смел, надменен, нелюдим.

Больше вспять не глянув, тихо он поехал в тишине.
„Видишь: едет в отдаленье, равный солнцу и луне”».
Показали Автандилу — с небосклоном наравне
Словно солнце колыхалось величаво на коне.

Автандил уже не будет орошать слезами щек.
Значит, был небесполезен трудных странствований срок.
Если цель своих исканий человек увидеть смог,
Вспоминать ему не надо прежних бедствий и тревог.

Он сказал: «Я странник, братья, и в пустыне изнемог,
Вслед за витязем от дома отдалился, одинок.
И, лишь вас найдя, нашел я ныне цель своих дорог.
Так пускай же вас от скорби охранит отныне бог!

Как душа моя больная исцелилась навсегда,
Брату вашему пусть так же бог не сделает вреда!»
На свою стоянку братьям указал спаспет тогда;
«Брата вашего, — сказал он, — отвезите вы туда».

Мигом с этими словами он пришпорил скакуна,
Словно сокол скинул привязь и унесся в синь без дна,
Или к солнцу устремилась окрыленная луна.
Снова сердце озарилось, жгучесть мук угашена.

Догоняя, размышлял он: «Что скажу ему сперва?
Взбесят бешеного больше неразумные слова.
Без сомненья, в деле трудном достигает торжества
Тот, кто разума степенность ставит выше удальства.

Так как всюду он блуждает, свой рассудок потеряв, —
Ни взглянуть, ни молвить слова не дозволит, одичав.
Коль настигну, витязь этот свой безумный явит нрав.
Тут один из нас погибнет...» — и скрывается меж трав.

«Почему остаться втуне должен мой тяжелый труд?
Кто бы ни был он, имеет где-то тайный свой приют.
Пусть домчится он до места, неустанен, тверд и лют.
Там найду такие средства, что победу мне дадут».

Двое суток мчались двое и вперед они и вкось,
Днем и ночью утомленным насыщаться не пришлось.
По пути остановиться им нигде не довелось,
На безлюдные пространства море слез их пролилось.

День угас, и в час вечерний ввысь вознесся очерк гор.
Там пещеры были, ниже проходил реки узор.
Обрямлял брега потока тростников густой убор,
И до кряжа лес высокий ветви длинные простер.

От ручья до скал тот витязь доскакал во весь опор.
Автандил с коня слезает, на деревья бросил взор;
На одно из них взобрался, чтоб с него свершить обзор.
Видит: юноша тот едет, пробираясь через бор.

Облаченный в шкуру тигра лишь покинул сень ветвей,
Дева в черном из пещеры вышла, полночи мрачней.
Шумных слез ее потоки докатились до морей.
Соскочил с коня тот витязь и упал в объятья к ней.

Витязь молвил: «В бездну моря наши рухнули мосты,
Не достичь нам той, что землю озаряла с высоты».
В грудь рукою он ударил и оплакал все мечты;
Кровь с лица друг другу стерли, стали снежными черты.

Лес тот чаще стал от чащи ими сорванных волос.
Так рыдали, обнимаясь, проливая реки слез;
От стенаний их по скалам эхо долгое неслось.
Автандилу удивляться их деяниям пришлось.

Дева слезы осушила, стала вновь она светла,
Скакуна ввела в пещеру, сняв седло и удила,
А с наездника доспехи и оружие сняла.
Лишь внутри сокрылись оба, день отцвел, спустилась мгла.

«Как узнать их тайну?» — думал Автандил всю ночь без сна.
Рассвело, и вышла дева снова в черном и грустна.
Тонким вычистила платом вороного скакуна,
Оседлала, и доспехи тихо вынесла она.

Дома редко оставаясь, он скитаний бремя нес.
В грудь бия себя, та дева чащу вырвала волос.
Обнялись. На вороного сел струящий токи слез.
И скорбящей омрачиться пуще прежнего пришлось.

Автандил вблизи увидел вновь сияние чела,
Гладкий облик безбородый, внешность солнца столь светла.
Кипарисный дух разнесся, сладость ветра возросла.
Мог, казалось, этот юный льва убить, как лев — козла.

Вновь поехал он дорогой, ими пройденной вчера.
Позади остались скалы и лесистая гора.
Автандил тогда подумал: «Мне сойти уже пора.
Этот случай мне поможет, ожидаю я добра.

Это было мне от бога. Что желать еще сейчас?
Я пленить обязан деву, чтобы вынудить рассказ,
У нее узнать всю правду про отрадного для глаз,
Чтоб сразившим иль сраженным здесь не стал один из нас».

Быстро с дерева спустившись, отвязав коня скорей,
Он доехал до пещеры, до незапертых дверей,
И навстречу вышла дева, жгучих слез лия ручей;
Верно, думала, вернулся свет, отрадный для очей.

Но примет того героя не найдя в его чертах,
Ужаснулась и к пещере побежала впопыхах.
Вмиг настиг ее, хватая, словно горлинку в сетях
Крики девы повторяло эхо долгое в горах.

От него лицо сокрыла, так ей вид его претил,
Как в когтях орла голубка, быстро выбилась из сил;
Тариэль какой-то тщетно призываем ею был.
Перед нею на колени пал с мольбою Автандил.

Говорил ей: «Успокойся, я приехал не со злом.
К бледноликому герою я душою был влеком.
О подобном кипарису, что-нибудь скажи о нем.
Опасения напрасны, ты столкнулась не с врагом».

Прозвучала приговором девы жалоба тотчас:
«Коль безумен — образумься, коль умен — сокройся с глаз.
Как легко услышать хочешь ты о тягостном рассказ,
Но о нем ты не узнаешь, неразумен твой приказ.

Что ты хочешь, дерзновенный? Что сказать тебе в ответ?
И пером ведь не опишут несказанных этих бед.
Раз ты скажешь: «Расскажи мне», я сто раз отвечу:
«Нет!» — Слезы смеху предпочла я, и не мил мне белый свет».

«Ты не знаешь, сколь далеких я дорог изведал жуть,
Сколько времени искал я, сколь печален был мой путь.
Отчего же для рассказа уст не хочешь разомкнуть?
Расскажи теперь всю правду, не стыдясь меня ничуть».

Та в ответ: «О, чуждый витязь, что меж нами за совет?
Ты, как иней, появился, лишь сокрылся солнца свет.
Слово длинное обидно, будет краток мой ответ:
Что ты хочешь, то и делай, — знай, о тайном речи нет».

Снова клялся и просил он на коленях перед ней;
Стал просящему противен тщетный шум своих речей:
Он, от гнева багровея, скомкал шелк ее кудрей,
Острый нож приставил к горлу бледной пленницы своей.

Ей сказал: «Угрозой стала моему ты бытию,
Хочешь ты, чтоб вечно лил я слезы так, как ныне лью;
Если ты всего не скажешь — жизнь утратишь ты свою:
Пусть врагов моих погубит бог, как я тебя убью!»

Та в ответ: «Нашел ты средство бесполезное, увы!
Ничего не отвечают те, которые мертвы.
Коль убьешь, на мне для речи уж не будет головы.
Что скажу тебе, доколе не видна мне цель молвы?

Кто ты, чтоб допрос чинить мне, к моему придя жилью?
Повесть горькую, живая, я навеки утаю,
Я себя для убиенья добровольно предаю.
Как посланье роковое, разорви ты жизнь мою.

Смерти вовсе не боюсь я, ты того не сознаешь,
Твой меня лишит лишений и от слез избавит нож.
Мир соломинке подобен,— с ней, мне кажется, он схож.
Если я тебя не знаю, вдруг доверюсь для чего ж?»

Понял юноша: «Тут сила ни к чему не приведет.
Лучше дело мне обдумать, чтоб иной найти подход».
Отпустив ее, он рядом сел и градом слезы льет,
И речет: «Тебя разгневал; добрый где найду исход?»

Хоть она еще сердилась, ветер облако пронес.
Автандил рыдал и больше ничего не произнес.
Слез запрудилась запруда в цветнике румяных роз;
Деву тронули рыданья, сердце кровью залилось.

Слезы юноши увидев, дева слезы пролила,
Всё же чуждому чужая молвить слова не могла.
Понял витязь: «В этом сердце не осталось больше зла».
Пал пред нею на колени и склонил хрусталь чела.

Он сказал: «Мне казнь готова, чтобы я в огне угас,
Сильно я тебя разгневал, сиротою стал сейчас,
Днесь тебе я доверяюсь, озари алмазы глаз:
Ибо сказано в Писанье: грех прощается семь раз.

Хоть принять меня не можешь за хорошего слугу,
Сожалеть влюбленных должно! В этом разве я солгу?
Больше нет во мне надежды, я — что роза на снегу.
За тебя отдам я душу, что отдать еще смогу?»

Лишь о страсти незнакомца довелось услышать ей,
Не ручей из водоема — ливень грянул из очей;
Снова дева застонала, зарыдав еще сильней,
Бог утешил Автандила сладкой милостью своей.

Видит витязь: этим словом взор ее преображен,
Как влюбленная в кого-то, учащает крик и стон.
Молвил ей: «Врага жалеют, если этот враг влюблен.
Знаешь ты, как жаждет смерти тот, кто страстью уязвлен?

Я — влюбленный до безумья, тяжек мне удел земной.
Вслед за этим лучезарным послан я моей луной,
Не бывать там, где бывал я, даже туче грозовой,
И во мраке вашей тайны вы предстали предо мной.

Лик возлюбленной прекрасный мне сопутствует везде;
Из-за этого безумный шел в огне я и в воде.
Умертви иль дай мне волю, о твоем прошу суде!
Или жизнь мне подари ты, иль прибавь беду к беде!»

Дева вновь заговорила, стал приветливее взор:
«Это слово лучше тех, что говорил ты до сих пор.
Волновал меня доселе, порождая только спор,
А теперь тебе я буду самой доброй из сестер.

Ты любовь себе на помощь в деле этом обратил,
Оттого я и смирилась, гнев мой яростный остыл;
Ты, мое упорство видя, стал растерян и уныл;
За тебя теперь умру я, больше сделать — свыше сил.

Если примешь ты покорно дружелюбный мой совет,
Ты найдешь своих исканий ускользающий предмет;
Если мне не подчинишься — будешь инеем одет,
Перед всеми осрамишься и оставишь этот свет».

Он ответил: «Это дело мне напомнило о том,
Как по некой шли дороге люди некие вдвоем.
Тот, кто сзади шел, увидел — пал передний в водоем.
Подбежал, взглянул, заохал и сказал ему потом:

«Подожди меня, товарищ, время малое будь там,
За веревкою схожу я и пропасть тебе не дам».
Друг же снизу засмеялся, удивляясь тем словам,
Закричал: «Куда я скроюсь? или ты не видишь сам?»

Лишь в твоих руках веревка с шеи сдавленной моей,
Стеснены мои движенья, и ребенка я слабей.
Ты — болящему лекарство, что захочешь, то содей.
Кто же голову обвяжет, если боли нету в ней?»

Та ответила: «Не спорю, хорошо ты рассказал,
От мудрейших ты достоин слышать множество похвал.
Эту боль претерпевая, стал ты сердцем тверже скал,
Потому скажу я: „Слушай, ты искомое сыскал!”

Этой повести не сыщешь, хоть пройдешь по всем путям,
Кто ж о нем расскажет, если не поведает он сам!
Ожидай его, покуда не вернется снова к нам;
Замолчи теперь и розу запрети разить снегам.

Я скажу, коль ты желаешь слышать наши имена:
Тариэль — тот юный витязь, чья душа омрачена,
Имя мне — Асмат, и плачу, столь печаль моя сильна.
Длятся долгих воздыханий роковые времена.

А для большего рассказа мой язык да будет нем!
В поле странствует прекрасный, тот, чей стан взрастил Эдем;
С ним живу я и дичину, им застреленную, ем;
Мимолетный, он нагрянет, но ускачет вновь затем.

Я прошу, не уходи ты, страстотерпец молодой;
Умолю я Тариэля, как приедет он домой,
Вас тогда сведу друг с другом, пусть подружится с тобой,
Пусть он сам тебе расскажет про удел тяжелый свой».

И, словам ее внимая, Автандил не восстает.
Оглянулись. Из ущелья плеск услышали, и вот —
Появилось то светило, выходящее из вод.
Эти двое отстранились, не промешкав у ворот.

Дева молвила: «Желаньям бог свершения дает,
По содей себя незримым, схоронись, ведь близок тот,
Перед кем у самых буйных своеволье пропадет.
Может быть, смогу добиться, чтоб стерпел он твой приход».

.

И в пещере Автандила быстро спрятала Асмат.
Соскочил с коня тот витязь, обнял женщину, как брат;
К океану докатился слез безрадостных каскад.
В тайнике сидящий быстро устремил к ним острый взгляд.

Стал хрусталь, в слезах омытый, сходен с желтым янтарем.
Дева та рыдала долго с дивным юношей вдвоем;
Увела коня под своды и внесла доспехи в дом.
Нож гишерный срезал слезы, опустел их водоем.

Словно узник из темницы, Автандил глядел в окно;
Шкуры тигровые стлала та, чье сердце сожжено;
Сел на них воитель юный, вновь вздыхать ему дано,
В строй гишерных стрел прекрасных лалов пламя вплетено.

Развела огонь та дева, дичь поджарила, горда,
Что изжаренная славно будет вкусною еда.
Взял кусок он с неохотой, видно, стоило труда;
Но уста отвергли пищу, так тяжка была беда.

Он прилег, заснул, но скоро был тоской развеян сон,
Вздрогнул, вскрикнул, встрепенулся, явью вновь ошеломлен;
Поражал себя рукою, бил себя в безумье он.
И Асмат терзала щеки, заглушая стоном стон.

«Что так быстро ты вернулся?» — дева молвила с трудом.
Он сказал: «Я был застигнут на пути одним царем.
Вслед войскам его несметным был обоз большой ведом;
И, охотясь там, войсками царь усеял всё кругом.

На меня тоску нагнало созерцание людей,
Приближаться не желал я, убежать хотел скорей,
Повернул я в чащу леса и сокрылся меж ветвей,
Чтоб не встретить их и утром ускакать тропой своей».

Дева слезы заструила, от очей сокрыла свет,
Нарекла: «В лесу ты ходишь, лишь звериный видя след,
Никакого человека не приблизишь для бесед;
Это делу твоему же не на помощь, а во вред.

Ты объехал всё на свете: горы, долы, глушь и гладь,
Неужели человека не нашлось тебе под стать,
Чтобы мог он от безумья разум твой оберегать?
Ты умрешь, она погибнет — разве в этом благодать?»

Молвил он: «Сестра, хоть сердцем был совет подсказан твой,
Нет на свете исцеленья этой муке огневой.
Разве может быть отыскан непришедший в мир земной?
Пусть же смерть скорей разрушит связь меж телом и душой!

Бог едва ль создал иного под планетою моей,
Потому не жду я дружбы и сочувственных речей.
Кто страданья эти стерпит? Жизнь — погибели мрачней.
Брата в мире не нашел я, ты, сестра, меня жалей».

Та в ответ: «Тебя прошу я, будь не гневен и не зол.
Так как бог в твои визири лишь меня одну возвел,
Лучше свой, тебе на благо, утвержу я произвол;
Неумеренность постыдна, ты же меру перешел».

Молвил: «Я тебя не понял, хоть внимал твоим словам.
Как для дружбы человека я без господа создам?
Что стараться мне, коль это неугодно небесам!
Нет сомненья, одичал я, подражающий зверям».

Та в ответ: «Я многословьем твой нарушила покой.
Если друга приведу я и пойдет он за тобой,
То увидишь, сколь отраден друг, ниспосланный судьбой.
Дай мне клятву, что с пришедшим ты не вступишь в смертный бой».

Объявил он: «Я по чести повстречаться с ним хочу,
И клянусь своей луною, той, которую ищу,
Что ничем того скитальца никогда не огорчу,
Взором любящим отвечу я очей его лучу».

Встала дева и явилась к Автандилу без тревог,
Объяснила, что желанный благосклонен и не строг;
Как луну, для озаренья, в горный вывела чертог.
Тариэль, его увидев, уподобить солнцу смог.

Тариэль навстречу вышел. Стало два, подобных дню.
Стлался отблеск по долине и по горному гребню.
Их, стройнейших, даже с пальмой самой стройной не сравню.
Как семи светил сверканье рос огонь, прильнув к огню.

Не стесняясь незнакомством, обнимаются они.
Зубы, розу разрывая, мечут молнии огни.
Целовались и рыдали — был огонь огню сродни, —
Янтари теперь, где были прежде яхонты одни.

Обернулся юный, руку Автандила взял рукой,
Сели рядом и рыдали, слезы их лились рекой;
И Асмат их утешала речью дивною такой:
«О не плачьте, солнца в небе не окутывайте мглой!»

Нежный розан Тариэля легким инеем покрыт.
Молвил: «Пусть твои скитанья твой рассказ мне озарит!
Кто ты, друг, куда идешь ты, где страна твоя лежит?
Я не светом лишь покинут, даже смертью позабыт».

Автандил ему ответил, красноречием богат:
«Слушай, лев, меня, пришельца, нежно встретивший, как брат.
Я — араб, в стране Арабской все дворцы мои стоят;
Я любовью уничтожен, буйным пламенем объят.

Моего владыки дщерью я томительно влеком,
И сама она в державе именуется царем.
Видел ты меня бесспорно, хоть со мною незнаком.
Помнишь, ты рабов могучих истребил одним бичом?

Ты, скитающийся в поле, был замечен за рекой.
Господин мой рассердился, мы погнались за тобой;
За отвергшим приглашенье понеслись рабы гурьбой,
Ты окрестности окрасил кровью алою людской.

Рассекал людей ты плетью, не оружием стальным.
Царь погнался, но напрасно ты, чудесный, был гоним.
Перед нами ты сокрылся, словно бес неуследим,
Поразив исчезновеньем неожиданным своим.

Избалованный властитель, ставший мрачного мрачней,
Чтоб тебя искали всюду, разослал своих людей;
Не нашли нигде нашедших даже след ноги твоей.
А потом меня послала та, что пламени светлей.

Повелела: «Весть разведай про исчезнувший тот свет,
Твоему тогда я сердцу дам желаемый ответ!»
Без нее страдать велела в продолжение трех лет.
Нестерпимое терпел я, твой выслеживая след.

Я блуждал, тебя узревших в мире целом не узрев;
Вдруг нашел я тех, дерзнувших рассердить тебя, о лев.
Одного ты плетью ранил, и упал он, обомлев.
На тебя мне указали испытавшие твой гнев».

Тариэль тогда припомнил с аравийской ратью бой.
Молвил: «Помню, хоть и было дело давнею порой;
Воспитатель твой, как видно, на охоте был с тобой
Там рыдал я, вспомнив облик смертоносно-дорогой.

И зачем же был вам нужен я, столь чуждый и чужой?
Вы беспечно забавлялись, я рыдал, объятый мглой;
Чтоб схватить меня, послали вы рабов отряд большой,
Но, конечно, не меня вы — мертвых взяли вы с собой!

Оглянулся я, увидел, господин твой был за мной.
Как царя, его жалея, не коснулся я рукой
И избрал исчезновенье вместо дерзости иной;
Ведь подобен невидимке конь мой верный вороной.

Человек ни глаз зажмурить не успеет, ни моргнуть,
Как умчусь я, если встречный неприятен чем-нибудь.
Турок тех вдали увидя, не желал им зла ничуть,
Поплатились, потому что мне пресечь посмели путь.

Ныне ты пришел на благо, милый взору моему,
Станом равный кипарису, ликом — солнцу одному.
Ты измучился безмерно, в этом я тебя пойму,
Нелегко найти безумца, богом брошенного в тьму».

Автандил сказал: «От мудрых ты хвалы достоин всей,
Что ж меня превыше меры славишь ты, кто всех славней!
Ты — любимый облик солнца, блеск небесных областей,
Изменить тебя не властны слезы, сколько их ни лей!

Этот день забыть заставил всё затмившую во мне.
Я служить тебе намерен, твой отныне я вполне.
Яхонт радостней эмали и прекраснее вдвойне.
Быть с тобой до смерти жажду, мир оставлю в стороне!»

Тариэль сказал: «От сердца твоего мое в огне,
Чем за дружбу отплачу я, что питал наедине?
Ведь любовнику любовник посочувствует вполне:
Разлучать тебя с любимой не приличествует мне.

Ты во славу господина своего ушел за мной,
Нелегко меня нашел ты, трудолюбец и герой.
О себе мне что поведать? Путь зачем влачу земной?
Коль скажу — огнями вспыхну, лягу легкою золой!»

Изрекла Асмат: «Слезами не потушишь ты огней;
Как просить мне изложенья жгучей повести твоей!
Ты воителю, как видно, света белого милей;
О причине ран узнавший врач их вылечит верней!

О тебе узнать старался, исторгал моря из глаз;
Как могла я твой чудесный пересказывать рассказ?
Если он про всё узнает, это будет в добрый час.
Чую я, что осчастливить провиденье хочет нас».

Страстью в пепел обращенный, призадумался; потом
Он сказал Асмат: «В скитаньях долгих были мы вдвоем,
Как не знаешь, что спасенья нет в мучении моем?
Но и этот витязь юный, плача, жжет меня огнем».

Молвил юноша: «Кто брата иль подругу обретет,
Ради них да не страшится пасть под бременем забот!
Как спасет одних создатель, коль других не обречет?
Хоть умру, но всё, что было, расскажу тебе вперед».

Он Асмат сказал: «Воды мне подносить не позабудь,
Если в обморок паду я, обмывай мне ею грудь,
Если мертвого увидишь, доброй плакальщицей будь
И сама могилу вырой, где бы мне навек уснуть».

Обнажил он грудь, уселся, приподняв свои плеча,
Как заоблачное солнце не бросал еще луча
Уст еще открыть не в силах, он, зубами скрежеща,
Глубоко вздохнул и, плача, громко крикнул сгоряча.

Причитал он: «Дорогая, не найти твоих дорог!
О, надежда, жизнь и чувство, сердце, полное тревог,
Насажденное в Эдеме кто срубить алоэ смог?
Опаленного стократно, как огонь меня не сжег?»