Повесть Диккенса «Скряга Скрудж»: Страница 5

Старик положил перо и взглянул на часы: было семь. Весело потер он руки, обдернул широкий камзол, засмеялся с головы до пяток и провозгласил:

— Эвенезер! Дик!

Былой Скрудж вошел в сопровождении своего былого товарища.

— Да — это наверное — Дик Уилькинс!.. — заметил Скрудж призраку. — Да смилуется надо мною бог: это он, когда-то любовно мне преданный!

— Ну же, ну, ребята! — кричал Феццивиг. — Что теперь за работа?.. Сочельник, Дик! Сочельник, Эвенезер! Живо — ставни на запор!

Вы никогда и не поверите, как кинулись оба молодца на улицу со всех ног: раз-два-три — и дело было кончено!.. Только запыхались, как скакуны…

— Го-го! — кричал Феццивиг, — долой все отсюда, ребята! Простору — простору! Мигом, Дик, мигом, Эвенезер!

Долой!.. да они бы синя пороха не оставили в глазах у самого Феццивига… Все подъемное исчезло во мгновение ока; пол был выметен и вспрыснут; лампы зажжены; в камелек брошен целый ворох угля; из магазина вышла бальная зала, такая же теплая, сухая и освещенная, какой и подобает ей быть для святочного вечера. Появился вдруг и скрипач со своими нотами, вскарабкался на кафедру и стал пилить по струнам — хоть за бока держись!.. Появилась и леди Феццивиг — олицетворенная улыбка во весь рот; появились и три боготворимо сияющие миссы Феццивиг, а за ними и шестеро несчастливцев, пронзенных стрелами девственных очей в самое сердце, а за ними — вся молодежь, прислуживавшая в доме: служанка со своим двоюродным братцем булочником; кухарка с неизменным другом своего брата; голодный, по подозрению, что его не кормит хозяин, сосед приказчик с девушкой, которую его хозяйка достоверно теребила за уши… Все это — вышло, всё заплясало и совершенно сбило с толку старую чету Феццивигов, неустанно путая фигуры и теряя каданс… Наконец старику пришлось хлопнуть в ладоши и крикнуть скрипачу: «Баста!» Артист утешился, сопрокинув себе в горло заранее приготовленный жбан пива, и перестал пилить. Только немедленно же принялся опять за свое с прежним, нет — не с прежним, с новым жаром, словно ему вскочил на плечи еще такой же ярый музыкант.

Потом еще поплясали, вынули фанты, поплясали еще опять; потом отведали сочельнического пирога и шипучего лимонада, да чуть не полбыка, да пирожков с мясным фаршем, да холодного бульона, да многое множество пива… Но наибольший восторг после бульона и жаркого произвел скрипач (между нами — такой чертовской плутяга, что ни мне, ни вам не провести его), когда запилил: «Sir Robert de Coverly». Тогда-то вышел на средину старик Феццивиг с мистрисс Феццивиг. Оба они стали в главе танцующих. Вот так уж была им работа: вести и направлять двадцать игр или двадцать четыре пары, а шутить с ними было нелегко!.. Но если бы пар было больше вдвое или даже и вчетверо, старик Феццивиг и тогда бы не отказался пробить стены лбом, да и мистрисс Феццивиг также… Потому: заключала в себе она достойную, истинно полную половину мистера Феццивига… Если это не похвала, приищите что-нибудь другое: я, со своей стороны, отказываюсь. Икры господина Феццивига, — да простят нам это сравнение, — были решительно фазисами месяца; появлялись, исчезали, появлялись снова… И когда старая чета Феццивигов окончательно исполнила «авансе-рекюле; руки дамам; балане салюе; тир-бушон; нитка в нитку и по местам», Феццивиг так легко выделывал антраша, как будто бы перебирал ногами на флажолете, а потом вдруг выпрямлялся на тех же ногах, как I…

Наконец, в одиннадцать часов бал кончился и супруги, пожимая руки своим посетителям, поздравили их на прощанье с наступающим праздником. Пожали они на прощанье руки и у своих приказчиков, а те, как им и подобало, отправились — залечь в заприлавочную.

Все это время Скрудж был, — правду молвить, — чем-то вроде бесноватого. Душой и сердцем слился он со вторым я: везде и повсюду он узнавал самого-себя, с былыми радостями, восторгами и надеждами. Только тогда, когда его собственное и Дика сияющие лица исчезли, — только тогда он опомнился, стал настоящим Скруджем и вспомнил о духе…

А Дух впился в него своими пронзительными взорами, и над его головой ярче и ярче сверкало пламя.

— А ведь не много требуется, — сказал он, — чтобы внушить этим дурачкам чувство благодарности?

— Не много? — повторил Скрудж.

Дух подал ему знак — вслушаться в разговор молодых приказчиков: от всей полноты души превозносили они Феццивига…

— А за что они его восхваляют? — прибавил дух. — Кажется, из-за безделицы: трех-четырех фунтов стерлингов, считая на ваши земные цены?.. Неужели же стоит его за это славословить?

— Не в том дело, — заметил Скрудж, невольно преображенный в свое былое я, — дело не в том, дух!.. От Феццивига зависит наша доля: хорошо ли, не хорошо ли будет нам у него служить, все это зависит от него, от его взгляда, его улыбки, ото всего, чего ни перекинуть на счетах, ни в конторскую книгу внести нельзя. И что же! Скажет слово, — золотом осыплет.

Скрудж, говоря это, успел уловить пронзительный взгляд духа, брошенный искоса, и замолчал.

— Что с вами? — спросил призрак.

— Ничего особенного, — ответил Скрудж.

— Однако же мне показалось?.. — настаивал призрак.

— Ничего! — поспешил удостоверить Скрудж. — Ничего!.. Хотелось бы мне только сказать два-три слова моему приказчику… Вот и все.

В это время былое я Скруджа угасило лампу, и призрак вместе с Скруджем очутились, бок о бок, на вольном воздухе.

— Мне пора! — проговорил дух, — живей!

Это слово было сказано не Скруджу, не кому-либо из видимых им лиц, но воплотилось оно, и Скрудж снова увидал второе я. Был он, правда, немного постарше, — в полном цвете лет, как говорится. На лице его были уже признаки возмужалости, но и скупость успела провести по нем свою бороздку. По одним беспокойно бегавшим глазам можно было догадаться — какая страсть овладела этою душою; по тени можно было уже определить подросток дерева.

Теперь Скрудж был не один: рядом с ним сидела молодая, красивая девушка в трауре, и слезы в ее глазах отсвечивали Скруджу былым сочельником, озаренным сиянием призрака.

— Нет нужды, — говорила она тихим голосом, — нет нужды, — вам, по крайней мере! Другая страсть заменила вашу, перед другим идолом преклонилась ваша душа.

— Перед каким это идолом? — спросил Скрудж.

— Перед золотым тельцом.

— И вот людская справедливость! — вскрикнул он. — Ничего люди так жестоко не преследуют, как бедность, и ни против чего так не ожесточаются, как против желания разбогатеть.

— Вы слишком боитесь общественного мнения, — так же нежно продолжала молодая девушка, — вы пожертвовали лучшими вашими надеждами, — для избежания позорного светского приговора. Была я свидетельницей, как ваши благороднейшие стремления стирались одни за другими, — все в жертву единственной вашей страсти: корысти. Правда?

— Так что же? Положим, что я умнею с годами… Для вас-то я все тот же!

Она покачала головой.

— Разве я изменился?

— У нас давнишние обязательства… Скрепили мы их, бедняги, оба — довольные убогим жребием, и оба выжидали случая устроиться. Вы очень изменились с тех пор…

— Да ведь я тогда был ребенком, — нетерпеливо заметил Скрудж.

— Ну а теперь вас тяготят наши прежние обязательства?

— Я этого не говорил, — опять заметил Скрудж.

— Не говорили, но показывали. А если бы я вас освободила от вашего слова, предложили ли бы вы мне свою руку, как прежде?

Скрудж хотел было ответить, но она продолжала:

— Вы поступили бы плохо, женившись на мне, потому что скоро бы раскаялись и с радостью ждали бы дня нашей несомненной разлуки.

Вот что сказала она и исчезла.

— Дух! — начал Скрудж. — Нельзя ли мне ничего такого не показывать? Отведите меня домой… что вам за охота меня мучить?

— Еще одна тень! — крикнул призрак.

— Ой, нет — нет!.. — завопил Скрудж. — Не показывайте уж мне ничего такого…

Но неумолимый призрак сжал его в своих крепких объятьях и заставил насильно вглядываться в былое.

Мигом перенеслись они в иное место, и иной вид поразил их взоры. Увидали они небольшую, не роскошную, но приятную и удобную комнату. У жарко разведенного зимнего камелька сидела хорошенькая молодая девушка, до того похожая на первую, что Скрудж сбился было с толку. Но скоро увидал он и свою первую знакомку, уже мать семейства, окруженную, не считая старшей дочери, целой ватагой детей. Нельзя даже и приблизительно представить себе, что это был за шум и гам, поднятый ребятишками. Так и напоминали они собой старую сказку о сорока молчаливых детях, только наоборот: каждый из них пошел бы один за сорок.

И вдруг все смолкло…

С громом распахнулась сенная дверь, и вошел сам отец семейства — с игрушками… Вмиг были они расхватаны, и вмиг скрылась вся ватага в светелку. Освободившийся счастливый отец уселся между женою и дочерью. Тогда-то понял Скрудж значение великих слов «отца» и «мужа» и понял все, что он потерял в жизни. Отер он себе глаза…

— Белла, — сказал муж, — видел я сегодня вечером твоего старого-старого друга…

— Неужели Скруджа?

— Его. Шел мимо конторы, увидал свет, заглянул в окно, один, как всегда… Говорят, — его подручный умирает.

— Дух! — прошептал, задыхаясь Скрудж, — увели бы вы меня отсюда…

— Я вам обещал, — сказал дух, — показать тени прошлого, не пеняйте же на меня, если былое было…

— Уведите меня, — говорил Скрудж, — не могу я больше переносить этого зрелища!..

Взглянул он на духа, увидал, что по непонятному стечению обстоятельств усматривает он на его лице все былые, знакомые ему лица, — увидал и бросился на него.

— Отстань от меня! Оставь меня! Перестань меня мучить! — кричал он.

Среди возникнувшей борьбы, если можно употребить слово «борьба» (потому, что дух и пальцем не пошевелил), Скрудж заметил, что сияние над головой его противника разгоралось больше и больше.

Применя это обстоятельство к влиянию, производимому на него духом, Скрудж ухватился обеими руками за известную читателям воронку-гасильник и нежданно нахлобучил ею призрака, духа. Тот так и присел, на сколько хватило воронки.

Но тщетно налегал Скрудж всем телом на этот гасильник: сквозь его металлические стенки так и пробивались яркие лучи и рассыпались по полу. Скруджа давно уже клонило ко сну; сделал он последнее усилие изнеможенной рукою, — надавил гасильник, и упал на свою постель — сонный, что мертвый…

Третья строфа

«ВТОРОЙ»

Разбуженный чьим-то богатырским храпом Скрудж приподнялся на постели и нечего было ему говорить: «Который час?» Сердцем он его почуял: был именно час! Вспомнил Скрудж очень ясно вещие слова Мэрлея, и пробежала у него дрожь от головы до пяток, когда кто-то отдернул у него занавески, прямо с лицевой стороны кровати…

Не угодно ли, господа вольнодумцы, полежать минутку-другую под одною простынею с досточтимым мистером Скруджем?..

Никто не отдергивал занавесок; но из ближайшей комнаты врывался во все скважины какой-то фантастический свет, и Скрудж начал положительно раздумывать: нет ли и в самом деле кого-нибудь там, рядом?

Разумеется, так: его кто-то даже и позвал. Отворил он дверь, на голос, в ближайшую комнату, вошел со свечкой и увидал вот что.

Увидал он собственную свою гостиную, но значительно измененную. Стены и потолок были затканы сеткой зелени и красовались алыми ягодами, словно в гостиной целая роща поднялась за вечер…